Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2008
ВОСКРЕШЕНИЕ ЗВУКОМ
(Публичная демонстрация аудиозаписей)
Голоса за холмами!
Сколько их! Сколько их!
Давид Самойлов.
В наших предыдущих обзорах мы старались не отступать от представления тех или иных записей, опубликованных на современных носителях — на компакт-дисках. И даже если текст приобретал почти характер воспоминания о звукоархивисте (Л. Шилов, С. Филиппов) или поэте (Б. Чичибабин, А. Дидуров) — рассказ об аудиоизданиях был либо стержнем, либо пунктиром, “цементом” обзора. Мы рассказали о десятках CD, в том числе уникальных, что называется, коллекционных, выпущенных в количестве нескольких экземпляров. Благодаря журнальным страницам и нашей рубрике читатель узнал и о существовании звуковых архивов и хранилищ, о звуковых изданиях просветительского характера, о растущей связи звукоархивистики с филологией и литературоведением.
Короче говоря, все хорошо, кроме одного: за два с половиной года я так и не поделился с читателем самым главным, заветным своим соображением-вопросом: возможно ли всем этим пользоваться широко и публично, передавая аудиозаписи ббольшие полномочия, нежели классическое приложение или дополнение к тому или иному литературному “мероприятию”, например, вечеру памяти? А между тем такие опыты у меня уже были, и я решаюсь поделиться своими — уже отстоявшимися — впечатлениями от одного из них.
Но прежде — еще несколько слов о феномене воздействия аудиозаписи на слушателя. Отталкиваясь от собственной реакции, скажу, что аудиозвук на меня, например, воздействует сильнее, нежели видеозапись. Когда, скажем, на литературном вечере, посвященном памяти какого-то писателя, на экран выводят фрагмент документального фильма о нем или даже домашнюю видеосъемку, не предназначенную допрежь для посторонних глаз, мои отношения с этим документом определяются как-то сразу. Вглядываясь в эти кадры вместе со всем залом, я остаюсь в старом смысле слова — наблюдателем, между мною и видеорядом нет никакого напряжения, я просто смотрю то, что мне предлагают. И моя реакция, какой бы бурной (предположим!) она ни была, рождается сразу по ходу просмотра.
Включение голоса — другое дело. С первого же звука я подсоединяюсь к таинственному, почти мистическому процессу воскрешения. Я не вижу героя, и мне волей-неволей приходится совершать над собой какое-то усилие по реконструкции его физического и, главное, душевного облика. Герой как будто нарочно не выходит к микрофону, он словно бы спрятался за кулисой, за сценой, за временем и пространством. Но он наплывает на слушателя звуком, за которым — очертания его душевного портрета.
“Приближается звук. И, покорна щемящему звуку, / Молодеет душа…”
Запись заканчивается, но не сразу “гаснет” в заинтересованном слушателе. Спустя время он может вспомнить о ней, вспомнить, повторюсь, о звуке и даже поделиться своими впечатлениями, вызывая из памяти и обращая в слова то, что услышало его ухо. Вспоминая услышанный голос, он подбирает слова, ищет точную характеристику, прибегает к образам и метафорам. Волошинская реплика о том, что в голосе поэта (читай — человека) спрятана его душа, тут как нельзя кстати.
Но одно дело — слушать пластинку дома, сидя рядом с проигрывателем, и совсем другое — делать это среди людей.
Мне, к сожалению, не довелось бывать в 70-е годы на знаменитых литературных вечерах Льва Шилова, где, рассказывая о Булгакове, Ахматовой или Блоке, он щедро пользовался не только визуальным рядом (слайды, афиши, плакаты), но и аудиозаписями. Но сами эти вечера (где, в общем-то, “воскрешались имена”!), к счастью, иногда записывались на магнитную пленку. По сохранившимся записям можно лишь догадаться, сколько усилий (сценарных, психологических, даже актерских etc.) приложил Лев Алексеевич к тому, чтобы такой непривычный материал входил, как говорил Владимир Высоцкий, “не только в уши, но и в душу”.
Действительно, как настроить и подвести аудиторию к тому, что придет к ней сейчас всего лишь — из затянутого черной тканью динамика?
Недавно, когда я публично “показывал” голоса писателей, ко мне, уже после вечера, подошел один известный литературовед и с какой-то странной интонацией — одновременно доверительной и стесняющейся — сказал: “А знаете, сегодня я впервые услышал голос Мандельштама”… Глаза его благодарно сияли, и я не стал спрашивать о впечатлении. Вот казалось бы: уж ему-то “по профессии” надо было бы знать, как звучит голос поэта, — ведь и публикаций было уже немало, и не на одном только CD, были и на излете фирмы “Мелодия” — на виниле…
Не знал. Но ведь и диски эти попробуй-ка достань — тиражи крохотные, места продаж — невнятные1.
Я вспомнил эту историю потому, что был свидетелем мгновенной реакции. Никакой, даже самый чудесный, исполнитель, прочитавший нам “Нет, никогда ничей я не был современник…”, не заменил бы в тот вечер живого голоса Мандельштама (сохранившегося, напомню, лучше многих записей, сделанных Сергеем Бернштейном в начале 20-х годов). Но если бы я включил в тот вечер все десять или даже только пять стихотворений, прочитанных Осипом Эмильевичем, — такого эффекта не было бы. И это уже психологический, что называется, фактор: прослушивание переведенных с валиков записей одного и того же поэта утомит неподготовленного человека, потому что он все время вынужден напрягаться, дабы сквозь чудовищный треск пробраться и к мелодии стиха, и к собственно тексту, и к личности читающего. А здесь напрягаться не пришлось: я все подготовил — рассказал, как делалась запись, предупредил о качестве и перед тем, как нажать кнопку “enter” (я обычно воспроизвожу записи, переведенные в формат mp3 из компьютера), прочитал, напомнив, это стихотворение сам. И кроме этого стихотворения больше голос Мандельштама в тот день уже не “заводил”.
История, которой я решил поделиться, произошла под Петербургом, в Комарове. После того, как три года назад московский ученый и предприниматель Александр Жуков отремонтировал на свои деньги дачный домик, в котором жила в свои последние годы Анна Ахматова, он с несколькими друзьями решил ежегодно там отмечать — небольшим литературным концертом — ее день рождения. На двух таких встречах мне довелось быть. Вел их неизменно Анатолий Найман, а сама программа выстраивалась традиционно: те, кто был знаком с Ахматовой, вспоминали о ней, поэты читали в честь Ахматовой свое, звучали и песни на ее стихи.
Минувшим июнем меня пригласили на эту встречу и попросили показать какие-то записи голоса поэта. Можно представить мое состояние: встреча проводится прямо у домика, на лужайке, и хотя соответствующая аппаратура налажена, усиление звука подготовлено, мне предстоит завершать всю встречу, постаравшись не уронить тот градус, который уже создался после выступлений именитых и легендарных писателей вроде Аксенова или Битова. Как быть? Я уж не говорю о том, где я это все воспроизвожу, и т. п.
На этот раз Жуков решил отметить день рождения Ахматовой такой немного странной и совершенно неожиданной темой, как… “Ахматова и песня”. В условном “зале” сидели, ожидая своих выступлений, Александр Городницкий и Юлий Ким. Народу собралось много, тут же снимался документальный фильм об Ахматовой, стояли камеры, — а я все гадал: где Ахматова и где песня?
Анатолий Генрихович Найман с этой историей справился блестяще. Напомнив о том, что изначально поэзия была песней (и остается песней, поэт же поет), он обратился к жизни этого слова в стихах самой Ахматовой (“Я на солнечном восходе про любовь пою…”, “…Одной надеждой меньше стало, / Одною песней больше будет…”) и так далее.
А потом прозвучали слова о том, что авторская песня — еще до появления знаковых фигур, две из которых как раз сидели перед выступающим, — родилась как песня именно в Ленинграде. Тут я с изумлением узнал, что Найман когда-то исполнял перед Ахматовой знаменитое “Когда качаются фонарики ночные” Глеба Горбовского, а потом они с Городницким даже вместе спели “Он вез директора из треста”. Публика стонала от удовольствия и вытирала слезы.
День рождения шел своим чередом. А. Г. спел “Лили Марлен”, рассказав, как впервые услышал ее в переложении Бродского, и вспомнил реплику А. А.: “Ничего столь циничного в жизни не слыхала”. Потом пели Городницкий и Ким, остро говорил Битов, выступал Валерий Попов и читал свои стихи лауреат премии имени Ахматовой Виталий Дмитриев. Снова пелись песни…
А я со своими записями падал духом и мысленно сокращал и сокращал сценарий выступления, надеясь только на помощь самой Ахматовой и немного — на тот, как мне казалось, мало что решающий факт, что у меня есть запись, которую, скорее всего, не слышал вообще никто.
К счастью, все получилось куда лучше, чем я ожидал. Уже потом я окончательно понял, что публичная демонстрация архивных аудиозаписей может быть только чем-то вроде симбиоза “маленького спектакля” и “маленькой лекции”, что это непременно должно быть драматургическое действо, которым управляют почти театральные законы, что тут нельзя обойтись без — воспользуюсь не самым любимым мною словом — интриги, без неожиданности. И все это, соединенное с воображением, фантазией слушателя, оживит, приблизит и воскресит на какие-то минуты — живого человека.
И еще: все должно быть со всем связано — время, пространство и человек в них.
Итак, я напомнил, что из всех поэтов “великой четверки” записывающее устройство чаще всего оказывалось именно перед Ахматовой, и начал с “Комаровских набросков”, обратившись к месту, у которого находился.
Густой, низкий голос Ахматовой поплыл над деревьями. Затем я рассказал, что одна из последних записей ее голоса делалась именно здесь, в День Победы, 9 мая 1965 года, когда Ахматова прочитала Шилову свое “Мужество” (единственная запись этого стихотворения), некоторые другие стихи и фрагменты “Реквиема”. Но включать ничего из этого архива не стал и сразу перешел к сюрпризу — старинной записи 1920 года, когда в бернштейновский фонограф она прочитала полный текст “Когда в тоске самоубийства…”.
История этого стихотворения и этой записи слишком невероятна, чтобы вот так сразу ставить ее, запись, на воспроизведение, и я напомнил, что в таком “полном” виде стихотворение публиковалось только в 1917 году, в “Подорожнике” вышло сокращенным, а в последующие сборники входило лишь начиная со второго четверостишия “Мне голос был, он звал утешно…”.
Я еще успел сказать два слова о Борисе Анрепе, затем звукооператор включил запись 60-х годов с чтением известной поздней редакции, затем я прочитал — подготавливая слушателей — полный текст сам и передал оператору компакт-диск “Голоса, зазвучавшие вновь”…
Все приготовились к премьере. Мне показалось, что я достаточно “разогрел зал”.
Но тут у оператора что-то не заладилось, и он неожиданно сказал мне в спину: “Поговори немного, я пока не готов”.
С упавшим сердцем я повернул голову в сторону ахматовской Будки и вспомнил фотографию Шилова: Анна Андреевна сидит за столом, прижав к уху наушник. Дело в том, что в тот майский день Шилов не хотел ехать к Ахматовой с пустыми руками и взял с собой ее ранние записи, переведенные с валиков и еще не реставрированные. Она их послушала, но реакции никакой не последовало.
Впрочем, Шилов тогда предупредил ее, что записи делались на очень несовершенном аппарате. Ахматова на это проговорила что-то вроде того, что “Да-да, мне всегда не везло с записями”, — и вежливо возвратила ему наушник.
Вот этой историей я и заполнил паузу.
И наконец голос Ахматовой из 1920 года зазвучал громко-громко — со всеми шипами и тресками. За мгновение до включения кнопки “play” я еще успел сказать зачем-то, что манера ее чтения не изменилась, что по сравнению с позднейшими записями все совпадает секунда в секунду… Зазвучало, казалось, само время.
Боже мой, как люди обрадовались, как они были взволнованны, как хлопали! Затем мы еще включили крохотную позднюю запись с чтением из первой ахматовской книжки “Вечер” (“Смуглый отрок бродил по аллеям…”), чтобы не заканчивать шипами и хрипами. Но можно было этого и не делать: на несколько секунд мы все — все тогда — словно бы увидели живую, молодую Ахматову, почему-то оказавшуюся рядом со своим последним жилищем, так удачно названным ею Будкой.
Особенным подарком мне были потом восхищенные слова Наймана: “Какой же у нее сильный голос!” Он, как оказалось, этой записи тоже никогда не слышал.
Тут я остановлю свое хвастовство, хотя мне очень хотелось рассказать и о лекции “Звуковая литература” в Лондоне, и о недавнем полуторачасовом аудиовечере “Самуил Маршак. Колесики наших часов”, который оказался, наверное, единственным в нашей стране аудиовечером, посвященным только одному (и очень известному, можно сказать, народному) писателю, построенным только на аудиозаписях.
Об этих историях когда-нибудь в другой раз. Главное для меня состоит в следующем: публичная демонстрация аудиозаписей — дело весьма и весьма деликатное. Слушатель должен оказаться соучастником процесса, пережить воскрешение вместе с вами. Вот тогда и произойдет чудо, подобное которому я пережил прошлым июнем в дачном поселке Комарово, под Петербургом.
1 Например, в крупных книжных магазинах, где продаются бесчисленные аудиокниги (временами очень и очень дорогие издания!), компакт-диски, включающие в себя голоса писателей, то есть авторское чтение, никогда не выделяются в отдельную полку. Иногда нужно вручную перебрать всю эту продукцию, чтобы наткнуться, например, на переиздание полного собрания записей Пастернака или чтение Вен. Ерофеевым «Москвы — Петушков».