Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2008
Читательской судьбе романа Маканина “Асан”, вероятно, помешает довольно неприятная история с премией “Большая книга”. Когда писатель, за которого соперничают журналы и издательства, на самую денежную премию номинируется рукописью, неизбежен вопрос: зачем? Не успевает в список этого года? Что за беда — будет в следующем.
И тут уж не избежать едкой статьи Виктора Топорова, обнажающего кухню самой закрытой премии и упрекающего Маканина в том, что он согласился возглавить прошлогоднее жюри под полученное обещание самому стать лауреатом следующего года. Для чего и сочинил второпях “чрезвычайно холодное, чрезвычайно, до мелочей, скалькулированное, чрезвычайно идеологически правильное (с оглядкой и на Кремль, и на либералов, и на переводы на западные языки) — и вместе с тем чрезвычайно поверхностное, чрезвычайно скучное и чрезвычайно дурным (несуществующим, иначе говоря, просто-напросто мертвым) языком написанное сочинение” <http://www.vz.ru/columns/>.
Эти же упреки насчет премии повторяет и Игорь Шевелев в “Новой газете” (2008, 1 сентября), сам же роман, по его мнению, “настолько удачно лавирует между болевыми точками войны <…> настолько усреднен и конъюнктурен, а основные мотивы настолько высосаны из пальца, что главный вопрос, возникающий у читателя, └зачем это написано?” быстро сменяется следующим: └А о чем я только что прочитал?””. Дальше уже за дело принялась желтая пресса. До масштаба Маканина как писателя ей нет никакого дела, а привкус скандала всегда притягивает.
Не удостоившийся пристального критического анализа, роман оказался заранее осужденным. Разве что Андрей Немзер закончил свой краткий и безоценочный пересказ фабулы, из которого трудно даже понять, симпатизирует критик автору или нет, неожиданным и двусмысленным комплиментом: “Маканинский └Асан” — очень большая книга” (“Время новостей”, 2008, 1 сентября).
На мой взгляд, роман Маканина вовсе не холодный и не конъюнктурный. У романа есть удивительные провалы. Но есть и взлеты, на которые авторы посредственных и конъюнктурных произведений просто неспособны. Попробуем безжалостно описать одни и отдать должное другим.
Действие происходит в Чечне во время второй чеченской войны, в ретроспективных главах повествования затрагиваются и более ранние годы — приход к власти Дудаева, начало первой чеченской кампании в конце 1994-го. Как и в более раннем своем рассказе-притче “Кавказский пленный”, написанном еще до начала войны, Маканин играет с русской классикой. Героя зовут Жилин, точно так же, как толстовского офицера, угодившего в плен к горцам. Повествование ведется от первого лица: Жилин еще и рассказчик. Есть в романе и Костылин, приятель Жилина: он превращен в петербургского чеченца по фамилии Костыев: этот Костыев обладает загадочным чувством опасности. Строитель, как и Жилин, только гражданский; он каждый раз бежит из Чечни ровно за день до начала очередной войны.
Жилин же — офицер, хоть и строительных частей, бежать ему некуда, только приспосабливаться к войне. Он и приспосабливается. Сам Дудаев стал “повивальной бабкой” его торгашеского таланта. Это Дудаев подсказал складскому майоришке мысль построить дом на русской реке: “времяш”, оставленный сбежавшими штабными полковниками охранять склады, чтобы было на кого свалить вину за грабеж, и думать не думал о том, что будет после войны; ему бы выжить. Тот же Дудаев невольно подсказал и путь, как добыть средства для этой стройки: надо продавать то, что охраняешь (а Жилин был поставлен во главе армейских складов). Но развернулся Жилин лишь во время второй чеченской. Он не стал торговать оружием — слишком опасно. Он создал более скромный, но и более надежный бензиновый бизнес. Оказалось, что на этой войне слово “дам” ни военные, ни чеченцы не понимают. Они тут же начинают требовать еще больше и совать в ухо пистолет. “Но если я им говорил — да, я дам солярку, бензин, другое-третье, но ты заплати <…> оказывалось, что меня понимают и меня слышат”. Так Жилин стал брать себе каждую десятую бочку бензина с тех, кому он обязан был бензин доставлять бесплатно, а образовавшийся излишек стал продавать.
Если смотреть на маканинский “Асан” как на роман о чеченской войне, то на первый план неизбежно выйдет фабульная линия, в центре которой Жилин-складарь, Жилин-ловкач, оборотистый майор, умеющий на федеральном бензине денежку делать. От Жилина, по версии Маканина, зависят все: разбросанные по Чечне военные части федералов, боевики, которым он время от времени подкидывает несколько бочек бензина, чтобы они не перехватывали его товар, мирные чеченцы, которые не могут без жилинской солярки-мазута даже вспахать свои поля. Его уважают, его боятся, его почитают. “Только выйду в Грозном из машины, старик-чеченец стоит поблизости и ловит мой взгляд. Старики подходят. Прямо на улице. Просят горючее — Сашик, солярки мало-мало… А у них на носу, скажем, посевная!”. Жилин дает понемногу, чтоб самому не в тягость. “Что за бизнес без мелких связей”. Но все равно в глазах этих чеченских крестьян он сделался чем-то вроде бога. Недаром они называют его Асан: то ли сокращают имя-отчество Александр Сергеевич горской скороговоркой, то ли уподобляют Асану — древнему языческому божеству, которому, как объясняет увлекшийся древней историей Кавказа генерал Базанов, в древности поклонялись чеченцы.
Легко обнаружить, что эта сюжетная конструкция держится на нескольких стержнях. Один из них — монополия Жилина на горючее при остром его дефиците. Не будь дефицита бензина и солярки — зачем бы местным чеченцам заискивающе глядеть Сашику в глаза, выпрашивать горючее, зачем боевикам пропускать колонны за тройку бочек бензина?
Но тут вот какая осечка: единственное, в чем Чечня не испытывала недостатка ни в военное, ни в послевоенное время, — это горючее.
Чечня стоит на нефти очень высокого качества. Грозный был одним из главных центров переработки нефти в СССР. В годы правления Дудаева нефть разворовывали прямо из трубопровода. Когда нефтеперерабатывающий завод встал, а труба опустела, республика покрылась тысячами мини-заводов. Военные и послевоенные репортажи из Чечни пестрели такими деталями: “Сегодня вся Чечня ездит на самопальном бензине. <…> Его продают повсюду, как у нас по осени торгуют на дорогах картошкой и соленьями” <http://www.warlib.ru/>.
“В Чечне бензин гнали и гонят так же свободно, как в Центральной России самогон” <http://www.prgazeta.ru/>. Количество таких нелегальных мини-заводов, возникших как раз в описываемое Маканиным время, по разным источникам, оценивалось от девяти до десяти тысяч, а в нефтяном бизнесе было занято количество людей, “сопоставимое с населением республики” <http://www.apn.ru>. А вот впечатления от кустарной нефтедобычи: “…маленькое чеченское село. Сто дворов. Почти в каждом вырыт колодец, из которого, как воду, черпают нефть. Рядом небольшой очаг для ее перегонки — └самовар””. “И такая картина почти везде” <http://www.seu.ru>.
Конечно, бензин этот низкого качества, но неприхотливые “Жигули” на нем ездили, а уж заправить трактор — и вовсе не было проблем. Так что вряд ли чеченские крестьяне будут часами ждать майора Жилина в Грозном и жалобно клянчить “солярки мало-мало”, если именно в Грозном, по свидетельству журналиста, во время второй чеченской кампании было вырыто более 1000 ям, а бензин и солярка продавались на каждом шагу <http://www.zavtra.ru>. Вряд ли предприимчивому майору удалось бы заставить работать своим осведомителем “должника по мазуту”, если мазут в Чечне и вовсе за товар не считался: производители бензина его просто-напросто выливали на землю как отходы (что и привело в Чечне к экологическому бедствию).
Особая статья — отношения Жилина с боевиками, которым он несколькими бочками бензина или солярки оплачивал проезд колонны с топливом. Именно боевики и контролировали бензиновый бизнес: командирам помельче принадлежали многие кустарные заводы. Но действовали, даже во время войны, и вполне современные заводы, как правило, принадлежащие влиятельным полевым командирам. Шамиль Басаев, например, владел нефтеперегонным комплексом в Беное, оснащенным немецким оборудованием, и за время войны на него не упала ни одна бомба <http://www.kommersant.ru>.
Не прекращалась и добыча нефти из промышленных скважин: это был основной бизнес влиятельных полевых командиров. Широкую географию и имена владельцев этих скважин раскрывает, например, Санобар Шерматова (“Московские новости”, 2001, 7 апреля). Она же пишет, что “с приходом федеральных сил” во время второй чеченской кампании боевики не перестали контролировать нефтедобычу, только “теперь уже военные стали держать └крышу”, нередко занимаясь нелегальным бизнесом совместно со своими противниками — боевиками. Любое упоминание об этом роде └занятий” было под запретом”.
Так что у майора Жилина были мощные конкуренты званием гораздо выше, и обеспечивали они доставку горючего за пределы Чечни не бочками, как Жилин, а караванами бензовозов.
Другой фабульный стержень романа — мобильная связь. Когда дудаевцы забирают последнее оружие на вверенном Жилину складе, еще перед началом первой войны, Дудаев вынимает маленький мобильник и звонит кому-то: “Мы вышли”, — при этом поглядывая на майора Жилина, словно хочет сказать: “Вот теперь какая связь будет <…> связь в горах”.
Майор запомнил полученный от Дудаева урок и очень скоро сам обзавелся мобильником. По мобильнику звонят Жилину его “подельники” чеченец Руслан и штабной офицер Коля Гусарцев, по мобильнику Жилин связывается с вертолетчиком, обеспечивающим прикрытие груза, по мобильнику звонит каждую ночь жене, по мобильнику получает предупреждение об опасности. Но главное ноу-хау Жилина, связанное с мобильниками, — это покупка большой партии впрок. “Крестьянин за солярку, чтобы хоть как-то оживить в поле трактор <…> все отдаст, — рассказывает Жилин. — С соляркой вместе я предлагал такому крестьянину мобильник… Ему горючка — а мне позарез нужно знать про дорогу и про перекресток, что на подходе к его селу”. И потекла к Жилину информация. По этим же путям шли и звонки Жилина, отслеживающие перемещения пленных солдат.
Не всякий заметит неправдоподобность картины. А вот одного моего коллегу, знающего толк в технологии связи, она поразила: ведь мобильной связи в Чечне до 2002 года попросту не существовало. И первоначально она действовала с большими ограничениями. Лишь в 2004 году они были сняты.
О вводе мобильной связи в Чечне сообщили тогда все газеты.
Для горной войны, впрочем, мобильники и до сих пор малопригодны:
в горах связь очень ненадежна, а чаще всего ее вообще нет. Что же касается Дудаева, то у него, конечно, был не маленький мобильничек, а спутниковый телефон. Размером с нынешний портативный компьютер. В карман не сунешь. У боевиков тоже были, конечно, не мобильные телефоны, а портативные рации и спутниковые телефоны. Крестьянам их не раздашь: слишком дорого, слишком заметно для постороннего взгляда, да и пользоваться непросто.
Я плохо знаю реалии чеченской войны и самой Чечни, но чтобы обратить внимание на несоответствие ряда сюжетных ходов действительности, вовсе не надо быть в Чечне, достаточно изредка читать газеты. Из промахов помельче могу привести такой, который тоже не требует присутствия в Чечне, но лишь некоторого представления о ее географии.
Меня озадачил эпизод, в котором штабной офицер Коля Гусарцев, которому велено отвезти сотню автоматов “горцам, насмерть поссорившимся с Басаевым” и раздать их, продает оружие боевикам, а потом загоняет уазик, перевозивший автоматы, в болото возле дороги, предварительно загрузив машину с помощью боевиков лапшой арматуры и кусками рельсов. Нет, я вовсе не возражаю против такого способа уничтожения улик, как болотная топь. Я даже знаю роман, где лейтенант, продавший партию оружия чеченским террористам, имитирует дорожное происшествие: будто бы грузовик из-за растяпы-шофера съехал в болото. И пока несчастный солдат бежит за подмогой, чеченцы быстро разгружают грузовик, заменив оружие ящиками с металлоломом, после чего машину засасывает трясина.*
Но в том романе действие происходит на Дальнем Востоке, где болот полно, так что к иному поселку и дороги через них приходится прокладывать. На горной же дороге с болотами большая напряженка (а ведь Коля везет оружие горным чеченцам). Зато горы предоставляют куда более простой и правдоподобный способ избавиться от ненужной машины, ставшей уликой: столкнуть ее в ущелье и свалить все на боевиков. Во время войны никто и не полезет в пропасть проверять, чем она была нагружена.
Вообще, штабист Коля Гусарцев совершает странные коммерческие операции. После того как он сбыл чеченцам автоматы и утопил уазик в горном болоте, Гусарцев умудрился продать боевикам целую машину фактически списанных старых солдатских сапог, “целую гору старой кирзы”. “Наши солдаты уже предпочитали берцы, высокие ботинки со шнуровкой на щиколотке, — повествует майор Жилин. — Но <…> чичам в горах и в ущельях именно кирза была нужнее… Сапоги там для них понадежнее ботинок”.
Очень рискованное заявление для служащего на Кавказе майора, хотя бы и складского. Он что, никогда в горах не был? Не знает, что именно сапоги для гор совершенно непригодны: они не держат ногу в шиколотке (легко вывихнуть), подошва скользит на склоне, тяжелы, наконец. “Сапоги в горах не годятся, надо переобуть весь чеченский контингент в теплые, крепкие ботинки” — это признают сами военные в одной из аналитических разработок Генштаба, приведенных газетой “Коммерсантъ” еще в 1995 году <http://www.kommersant.ru>.
Правда, всех не переобули. В результате солдаты переобувались сами, кто как мог. Одни — как герой романа Вячеслава Немышева: “Ботинки купил Ванька на рынке в Грозном. Казенная обувка снашивается в месяц, а чеченцы продают добротные берцы: подошва у них крепкая — год Ванька носит их и до сих пор не стоптал…” <http://magazines.russ.ru>. Другие — так, как это описано в воспоминаниях героя России Альберта Маратовича Зарипова “Первомайка”. Офицер, противостоявший радуевцам и получивший в этом бою серьезное ранение, зло иронизирует над тыловым “генералом от безопасности”, пытающимся объяснить журналистам, отчего это убитые радуевцы оказались без обуви: “Оказывается, для быстроты передвижений радуевцы перед прорывом разулись и босиком бежали по снегу, а пораженные очередным чеченским коварством наши солдаты так и не смогли догнать убегающих босых боевиков. По скудости ума ему (генералу. — А. Л.) было невдомек, что российские солдаты по причине своей бедной и плохой экипировки с большим удовольствием снимали добротные ботинки с уже убитых боевиков и тут же на поле боя надевали теплую трофейную обувь, забрасывая подальше промокающие и тоненькие сапоги, выданные государством на два года” <http://mosvoku.narod.ru>.
Так что вряд ли бы удалось оборотистому Косте Гусарцеву впарить боевикам машину старой вонючей кирзы, да еще получить за нее приличные деньги. А ведь один из ключевых эпизодов: именно в момент передачи денег Гусарцеву полевым командиром в чеченца стреляет русский контуженный солдат и прошивает автоматной очередью самого Гусарцева. И вопрос, почему солдат стрелял в Гусарцева, Жилину не дает покоя. И правильно: от разгадки зависит жизнь самого Жилина.
Подобные небрежности и неточности — первое, что бросается в глаза читателю, и, я думаю, Маканину еще очень долго будут предъявляться разные упреки. Страшно подумать, сколько неточностей обнаружат там сами участники чеченской войны. Я уже не говорю о кавказцах… Один мой знакомый кавказец, живущий в Москве, образованный, умный человек, по моему совету начал читать роман и, прочтя первую сцену, бросил. “Фальшивая сцена, — был его приговор. — Не верю я, что русские солдаты, остановленные боевиками, будут выставлять голые задницы с борта грузовика и орать └по чичам огонь!”, как бы пьяны они ни были. Вмиг протрезвеют. Сообразят, что надо не штаны снимать, а автоматы хватать. Но уж что точно — боевики не стерпят этих голых задниц, выставленных в их сторону. Автор, видимо, не понимает, что это очень жестокое оскорбление для кавказца. Это вызов. Как пощечина для русского дворянина, после которой дуэль неизбежна. А Мышкиных среди боевиков не водится”.
Повторю: я плохо знаю реалии чеченской войны и уверена, что перечисленными мною ляпами дело не исчерпывается. Но и этого достаточно, чтобы понять: бессмысленно искать в романе Маканина реалистическое изображение этой войны.
Вопрос, однако, в том, почему такое количество неточностей допускает Маканин. Я с трудом верю, что писатель не мог узнать о положении с горючим в Чечне или состоянии мобильной связи в республике. (Психологию кавказцев изучить, конечно, сложнее.)
Если же сюжетная конструкция, покоящаяся на мнимом допущении, оказывается для писателя более привлекательной, чем реальность, имеет ли он право пренебречь реальностью? Ну, скажем, ввести мобильную связь в Чечне или придумать дефицит топлива?
Большинство читателей ответят на последний вопрос отрицательно (и я тоже). Однако я не могу не поставить следующего вопроса: а имел ли право Маканин выдумать древнего чеченского бога по имени Асан? Тут, видимо, многие задумаются.
Забавно, что никто из рецензентов, включая Андрея Немзера, не усомнился ни в том, что в пантеоне языческих чеченских богов присутствует эта хищная двурукая птица, которой приносят кровавые жертвы, ни в том, что повсеместно звучат по рациям боевиков позывные “Асан хочет крови” — когда надо разгромить русскую колонну и “Асан хочет денег” — когда можно получить выкуп.
Признаться, я и сама повелась было на эту выдумку. Мифология вайнахов мне неизвестна. Почему бы в самом деле не быть такому божеству? Период язычества проходили все народы. Однако захотелось узнать об Асане подробнее.
И тут обнаружилось, что не только энциклопедии молчат о его существовании — никаких следов Асана нет ни в обстоятельной книге “Вайнахи” Г. Анчабадзе, где скрупулезно перечисляются имена языческих божеств. Ни в классическом труде историка и этнографа XIX века Б. К. Далгата “Первобытная религия чеченцев и ингушей” (М., 2004). Ни в исследовании Х. З. Бакаева “Языческие боги вайнахов” (Грозный, 1988). Зато во всех работах приводится один и тот же языческий пантеон: Деала, Ту-шоли, Мятцил, Сиели, Ерды, Молыз-Ерды и др.
Почему же Маканину потребовалось выдумать божество, а не воспользоваться уже имеющимися? Заметим, что не сам Жилин вываливает на читателя эту байку про Асана, — о нем рассказывает нелепый генерал Базанов, старый чудак, отставленный от дел и увлекшийся чтением книг по истории народа, с которым приходится воевать (а уж откуда он такое вычитал — рассказчику неизвестно).
Дело в том, что реалистический роман — лишь оболочка для притчи, которую на самом деле создал Маканин. И в основании притчи должен быть миф, символ. Старый миф не пластичен, он сопротивляется новому содержанию. Среди вайнахских богов трудно найти такого, какой нужен Маканину в качестве символа. А нужен ему двусмысленный бог, который требует крови. Даже когда боевики меняют девиз “Асан хочет крови” на “Асан хочет денег”, маканинское коварное божество не допускает, чтобы деньги не окрасились кровью.
А теперь попробуем вычленить из кавказского романа Маканина его притчевую составляющую. Итак, служит на Кавказе некто Жилин. Толстовский герой, перенесенный в наше время. Что такое Жилин у Толстого? Дюжинный, но жизнестойкий и смекалистый русский человек. Он недалек и не слишком умен, такие никогда не сделают карьеры, но он не завистлив, дружелюбен и не бросит товарища, как не бросил во время побега мешавшего ему Костылина. Он не в силах просчитать, предугадать легкопредвидимое будущее (зачем, например, надо было отрываться от обоза, рискуя пленением?). Но он не сдается обстоятельствам, в плену он не падает духом, а ищет выхода, у него мощная витальная сила, он мастеровит, он обаятелен, он способен завоевать расположение людей с совершенно чуждым менталитетом, и его скромное благородство основано
не на ритуальном чувстве дворянской чести, но на врожденной потребности не сеять вокруг себя зла.
Таков же и маканинский Жилин. Но он действует совсем в иных обстоятельствах. Он живет в неблагородные времена.
Он сталкивается с низостью, подлостью и предательством. Разве не подлость — бегство из Чечни накануне войны складских полковников, почувствовавших, что пахнет жареным, и решивших подставить Жилина? Вот, думают они, умные, ловкие и изворотливые, вот туповатый майор, у которого в репке больше одной мысли не помещается. Назначим его ответственным за склады. Если федералы вернутся — будет кого отдать под суд за разворованное. А не вернутся — так пусть его разорвут чеченцы. Но ведь разгадывает майор ход мыслей этих молодцов. И чудом, чудом, но сумел выжить, хотя не раз перед его носом махали стволом, и даже сумел сохранить достоинство.
Русский человек, который умеет ко всему приспосабливаться, — приспособился Жилин и к войне. Повернулась война в сторону рынка — он приспособился и к рынку. Он, в сущности, честно выполняет свой долг: снабжает армию горючим. А то, что берет одну десятую часть себе, — так это по нынешним временам скромный откат. К тому же откат этот — своего рода плата за гарантию доставки. Интендант не обязан заботиться о судьбе отпущенного со склада имущества.
Его мечты дюжинны и скромны. Достаток в семье. Дом на берегу большой русской реки (лучше не называть ее — осторожность для бывшего вояки не помешает). Хорошая школа для дочки. Каждую ночь звонит он домой: поворковать с женой, обсудить, как идет строительство.
Ради того, чтобы вернуться в свой дом, к своей семье, к нормальной жизни, и работает Жилин, неутомимо проводя по опасным дорогам машины со складским горючим. Будь он просто рациональным, жестким делягой, мечта бы его, пожалуй, осуществилась. Но Жилин наделен душой. Какой же русский тип без души? А Маканин пытается создать именно современный русский тип. Да-да, как ни высокопарно это звучит, писатель пополняет галерею русских типов, созданных великой литературой.
Мой собеседник-кавказец припечатал первую сцену романа, где Жилин торгуется с боевиками за пьяных русских солдат: фальшива. Согласна. И поведение наших солдат и боевиков сомнительно, и сама ситуация придумана: в обмен на солдатскую колонну Жилин предлагает колонну мирных чеченцев, застрявших на дороге без горючего. А иначе, мол, неукротимый полковник Василек ее разбомбит. О ситуации с горючим я говорила выше, потому и не верю в застрявшую колонну. О федералах писалось много страшилок, но все же налет на заведомо мирную колонну — не в правилах нашей авиации.
Но Маканину все это не важно. Ему надо показать, что майор Жилин, этот деляга, способен пренебречь денежными интересами и даже жизнью своей рискнуть ради каких-то ему вовсе не известных перепившихся солдат.
При этом на всем протяжении торга с боевиками майор не устает рефлектировать, даже иронизировать над собой. “Пацанов тебе жаль. Ах, ах!.. Будут валяться в траве и в кустах!.. Ах, какие молодые!.. Но взгляни честно. Они приехали убивать. Убивать и быть убитыми… Война. Сиди на своем складе, майор. Считай свои бочки с бензином… и с соляркой… с мазутом…” Но, кляня себя, замирая от страха, майор продолжает переговоры и выручает пьяных пацанов, которых больше никогда не увидит и которые даже не скажут ему спасибо.
Сцена эта — как эпиграф к роману, к его притчевой составляющей.
На складах у Жилина работает много солдат. Среди них — “контузики” Алик и Олег. Их подобрали в каком-то перелеске на подходе к Грозному, грязных, вонючих, одичавших. Одуревшие после близкого разрыва, чудом выжившие в бою, в котором полегла почти вся их рота, они отползли в кусты и так избежали участи тех, кого добивали чеченцы.
Таких солдат ждет суровое разбирательство в комендатуре: где был бой, когда? Их заподозрят в дезертирстве. А что могут рассказать эти контуженные парни, у которых что-то сдвинулось в голове, потерявшие счет дням и ночам, жалкие и запуганные?
Жилин решает попридержать “контузиков” у себя на складе (он и раньше так делал с отбившимися солдатами: пусть поработают на погрузке-разгрузке), а потом отправить в родную часть. Это для таких спасение: командир имеет полное право их комиссовать. Бог знает, почему он привязывается к этим двум нелепым пацанам, которых задирают другие солдаты. Вот он оглядывается на них, самых добросовестных… “Бог мой! <..> Какие они жалкие! <…> Как только я видел их издали, меня прихватывало жалостью <…> У меня не мягкое сердце. Ничуть! Оно, и когда надо, необязательно сожмется”.
Чем больше хлопот приносят ему эти “контузики”, “шизы”, тем большую ответственность начинает чувствовать за них майор Жилин. Вот по прошествии месяца вняв их настойчивым просьбам, он отправляет “контузиков” в их собственную часть. Коля Гусарцев (тот самый, что продал боевикам списанные сапоги) вызвался прихватить с собой шизов — ему, мол, по пути. У Гусарцева был тот расчет, что двое солдат с автоматами, присутствующих при передаче денег, будут выглядеть в глазах полевого командира по прозвишу Горный Ахмед как охрана. А вреда от них никакого: что шизы поймут?
Потом приходит слух, что Гусарцев убит, и Жилин переживает и за друга, и за двух контузиков, похоронив их, а потом они объявляются сами у складских ворот, и на душе Жилина теплеет, но ненадолго: один из “контузиков”, Алик, рассказывает, что это он выстрелил в Горного Ахмеда и нечаянно задел Гусарцева.
Как поступить Жилину? Прогнать их? Самому сдать в комендатуру? Ведь кто-нибудь из чеченцев заложит пацанов, за Горного Ахмеда будут мстить, а это ставит под угрозу жизнь самого Жилина. Но как их бросить? “Дети же! Больные дети”, — думает Жилин и оставляет пацанов при себе. Пространный эпизод, где Жилин выясняет обстоятельства гибели Гусарцева, отмечен мастерским психологическим рисунком. Конечно, Гусарцева Алик застрелил нечаянно: целил в Горного Ахмеда. Но и не совсем нечаянно…
Пачка денег, перешедшая из рук чеченца в руки офицера, — вот что вызвало вспышку в мозгу контуженного пацана и заставило дать автоматную очередь. Он испугался толстенькой пачки. Он даже не может объяснить, почему он боится пачки денег, но Жилин, словно опытный психоаналитик, докапывается до подсознания героя. Алик уже видел пачки денег, переходящие из рук чеченцев в руки командиров, после чего что-нибудь нехорошее с этой ротой происходило: то она попадала в засаду и люди погибали, то у солдат исчезал запас боекомплектов. И стрелял он именно в эту самую пачку, источник прошлых и будущих бед, в человека с пачкой денег.
Тут бы Жилину намотать на ус, что с психикой у парня совсем плохо, и отправить “контузиков” от себя подальше — ну хоть даже и в комендатуру, в конце концов, что ему за дело до парней. Но жалость пуще прежнего терзает его сердце. “Сынки”, — прорывается у него как-то, когда он видит их, спящих, жалких мальчишек. У одного слезится глаз, другой вскрикивает во сне.
Древний фольклорный мотив — гибель отца от руки сына — слабо мерцает в повествовании Маканина. Использовать топ в его неизменном виде ныне решается только массовая культура. Но обновленный топ — основа любой притчи. Понятно, что Жилин должен погибнуть от руки того же Алика, с которым он столько возился, отмазывая пацана от наказания, погибнуть при точно таких же обстоятельствах, в каких погиб Коля Гусарцев, — при передаче ему денег чеченцем. Жилин проживет еще несколько минут после выстрела Алика, успеет воскликнуть: “Ты же убил меня, дурачок стриженый”, — но так и не выдаст мальчишку подоспевшему офицеру, сказав только: “Нас обстреляли”.
Виктор Топоров видит в этой смысловой рифме доказательство беспомощности автора: мол, одно ружье стреляет дважды. Мне же, напротив, кажется, что эта рифма и создает драматическое напряжение. Ожидание гибели героя повисает в воздухе. С Колей Гусарцевым произошел несчастный случай. Несчастный случай — это не трагедия. Жилин же оказывается жертвой трагических обстоятельств. Не удалив от себя пацанов, к которым испытывает острую жалость, он сам делает шаг навстречу собственной гибели.
Притча о том, как добро оборачивается злом, о невольной и трагической неблагодарности, о том, как страшно связаны в этом мире деньги и кровь (коварное двурукое божество всегда жаждет крови, даже если от его имени кто-то требует денег), — вот зерно романа Маканина. А военные действия в Чечне — лишь декорация, антураж. Самый главный просчет автора, на мой взгляд, в том, что он одел притчу в поношенный армейский камуфляж, в бытовую оболочку романа о чеченской войне, про которую ему мало что известно. Если бы действие романа разворачивалось на абстрактном Кавказе, на неизвестной войне, в неозначенное время, в неназванной республике (как действие рассказа “Кавказский пленный”), то и значительная часть претензий к автору просто бы отпала. Но очевидно, у столь опытного писателя, как Маканин, были веские соображения в пользу собственного решения. И значит, за него придется платить.
*Латынина Юлия. Джаханнам, или До встречи в аду. М.; 2005, стр. 142 — 144.