Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2007
Гражданин убегающий
Владимир Маканин. Испуг. [Роман]. М., “Гелеос”, 2006, 416 стр.
Выходные данные этой книжки я указываю не по обложке и не по титульному листу, а так, как это дано на второй странице, — там, где УДК, ББК и прочие ISBN. Глянувши на обложку, привередливый и чуткий на предмет пошлости читатель вполне может брезгливо пренебречь таким полиграфическим изделием. Сверху — не очень крупно: “Владимир Маканин”, чуть ниже — непонятно что, то ли название, то ли подзаголовок, но для названия шрифт мелковат, а на титульном листе никакого подзаголовка нет (хотя на корешке есть). Текст такой: “Sатирмэн и лунные женщины”. Еще ниже — цитата из Маканина: “Старый хер, я сидел на краешке ее постели. Весь в луне — как в коконе чистого серебра”. Хорошая такая цитатка для обложки… Ну а в самом низу, кроваво-красным: “Иsпуг”. Это неясного назначения латинское S повторяется в названии и на титульном листе. Хотя в колонтитулах никакого S нет — просто “Испуг”. Это что — нам намекают на Sex?
После такого начала заглядывать на последнюю страницу обложки просто страшно. И правильно — там красуются зазывные анонсы: “Новый провокационный роман Владимира Маканина!” и “Роман └Испуг” — асимметричный ответ набоковской └Лолите””.
Прошу прощения, что я так подробно останавливаюсь на “внешности” книжки, но встречают все-таки “по одежке”, и с этой “одежки” у всякого, кто давно и хорошо знает Маканина, начинается недоумение. Маканин — один из самых тонких и глубоких прозаиков последних десятилетий — и вдруг такая разухабистая пошлость, освященная его именем? Не верится! Ну, допустим, что писатель за обложку ответственности не несет — его не спросили, а издателям нужно побыстрее продать немалый по нынешним временам для серьезной прозы десятитысячный тираж, вот они и расстарались, замаскировав маканинскую книгу под дешевый эротический триллер. Авось какой-нибудь лопух, никогда не слышавший этого имени, купится на “старого хера” под луной и сатира в окружении аж четырех обнаженных нимф.
Самое интересное, что “Испуг” можно прочитать и так — именно как дешевую, хотя и со специфическим душком, эротику. Причем скучноватую. Почти каждая главка романа (впрочем, о жанре этого текста мы еще поговорим) в сюжетном смысле строится однотипно: Петр Петрович Алабин, глубокий пенсионер, проживающий в подмосковном дачном поселке, каждую лунную ночь (это важно — чтобы непременно луна была) выходит “на охоту”. Волнуют его молодые женщины, которые спят за окнами соседних дач. Вычислив добычу, старик проникает в дом (никакие замки для него не преграда, он умеет делать отмычки хоть из подвернувшейся скрепки, хоть из карандаша) и пытается спящей женщиной овладеть. Не изнасиловать, нет! Старик уже не так силен, да и сентиментален, чтобы заниматься откровенной уголовщиной. Он долго сидит на краю постели, любуется спящей женщиной, потом ложится рядом, а там — как уж получится. Иногда получается. Некоторые женщины спят крепко и во сне принимают Петра Петровича то за мужа, то за любовника. Старик получает свой кайф и уходит — иногда неузнанный и без проблем, иногда с проблемами (попадает-таки однажды в психушку) и даже с мордобоем (это когда не вовремя возвращается муж его нимфы).
Словом, сюжет для небольшого, забавного и скорее всего пародийного рассказика. Мало ли, дескать, чего на свете не бывает. Вот вам смешной случай… Но когда эта сюжетная схема с небольшими вариациями (констант больше, чем вариаций) с маниакальным упорством прокручивается в каждой главке, невозможно не задаться вопросом: зачем? Зачем Маканину это бесконечное кружение на одном и том же месте? Любителям дешевых пряностей (для которых смастерили завлекательную обложку) такая проза наскучит быстро, а настоящие поклонники Маканина (мне пришлось уже выслушать несколько устных рецензий одного примерно пафоса) остаются в тягостном недоумении: что это? зачем это? что он хочет сказать?
Но, может быть, все эти курьезные пустячки описаны каким-нибудь необыкновенно изощренным, мастерским языком, который сам по себе имеет эстетическую ценность? Мы ведь знаем, что Маканин это умеет! Да ничего подобного — язык этого опуса намеренно упрощенный, сниженный, иногда чуть ли не назывными предложениями пишет автор. Слишком много — и нарочито много — примитивно-физиологического в языке (хер-нахер-захер-бабец, далее везде). И это не “высокая простота”, это что-то другое.
Словом, недоумение — первая реакция на новые тексты Маканина, потом — раздражение. Непонятное вообще раздражает: ну как же, мы еще не так давно продрались сквозь густые дебри, хвощи и папоротники “Андеграунда” и вроде бы даже поняли, о чем был тот роман, а тут даже не над чем потрудиться головой. Неужели всерьез задуматься о смысловой нагрузке лейтмотива всего этого странного текста? Луна имеется в виду, конечно, при свете которой Петр Петрович чувствует невыносимое вожделение.
Но лейтмотивом не сорят так беспечно и так однообразно на каждой странице — лейтмотив тогда становится пародией на самого себя.
Можно, конечно, залезть в “Мифы народов мира” и найти там обстоятельную статью “Лунарные мифы”, но ничего это не даст для понимания текста. Луна у Маканина не мифологическая, а утрированно-романтическая, не дальше Блока (“лунный Пьеро” — ироническая самохарактеристика Петровича).
От недоумения недалеко до недоразумения. В смысле — испытав недоумение и раздражение, очень хочется признать “Испуг” досадным недоразумением. И успокоиться на том. С кем не бывает? И гении не всегда оказывались на высоте.
И все-таки что-то свербит, хочется понять. Маканин ведь не в первый раз удивляет своих читателей. Начинаешь разбираться с самых общих размышлений о его “творческом пути”.
Есть смешной эпитет, родившийся в недрах шоу-бизнеса: “культовый”. “Культовый фильм”, “культовый диск”, “культовая группа”. Усилиями желтоватых журналистов этот патетический эпитет “прописался” и в литературной “как-бы-критике”. Например, доподлинно выяснено, что Виктор Пелевин — “культовый писатель”. И Макс Фрай — “культовый”. И Владимир Сорокин… Словом, что-то такое очень-очень современное, с легким налетом скандальности, собирающее вокруг себя толпу полуобразованных (то есть не совсем внятно понимающих творца, в чем и нужды нет), однако восторженных фэнов… “Культ” в этом специфическом смысле — восхищенное недопонимание.
Рискну сказать, что Владимир Маканин был (и оставался бы до сих пор, если бы его “фэны” не разбежались на скучные заработки) “культовым писателем” нашей окологуманитарной интеллигенции 70 — 80-х годов. При этом понимали его всегда плохо (даже очень профессиональные критики написали о нем массу напыщенно-смешного), сам он давать объяснения долго и наотрез отказывался, однако “тяга” (маканинское словцо) к прозрачным, но полупонятным маканинским текстам была сильнейшая. Некая магическая музыка слышалась в неповторимо интонированной (нащупывающей, уточняющей, варьирующей привычные смыслы) маканинской фразе.
Уже к началу 90-х Маканин стал почти классиком, что означает, увы, попадание в “мертвую зону” всеобщего почтительного неинтереса, когда читателю достаточно насладиться привычной музыкой фразы, а критику — вытащить из стола толстую уже папочку с грифом “Маканин” и еще раз применить отработанную методику интерпретации. Благо Маканин — писатель образцово рациональный, у него устойчивая система лейтмотивов, подробно разработанная символика, вполне обозримый набор сюжетных “инструментов”. Так казалось.
Но в начале 90-х Маканин резко меняется. Долго здесь рассказывать, как именно он менялся, поэтому отошлю читателя к подробной статье И. Роднянской “Сюжеты тревоги: Маканин под знаком └новой жестокости”” (ср. с ее предыдущей статьей “Незнакомые знакомцы”, обе воспроизведены в ее недавнем двухтомнике). Завершением 90-х стал головоломный и не всеми принятый “Андеграунд”. Но, впрочем, и этого Маканина критика кое-как “утоптала”, освоила, интерпретировала. Помнится, однако, сумбурная и какая-то растерянная статья Андрея Немзера “Когда? Где? Кто? О романе Владимира Маканина: опыт краткого путеводителя” (“Новый мир”, 1998, № 10) и более спокойная, но тоже с кучей вопросов статья Александра Архангельского “Где сходились концы с концами. Над страницами романа Владимира Маканина └Андеграунд, или Герой нашего времени”” (“Дружба народов”, 1998, № 7). Коллеги сильно призадумались.
…А если еще дальше в историю забежать, так ведь был же и Маканин конца 60-х — начала 70-х, Маканин романа “Прямая линия” (1967) и повести “Безотцовщина” (1970). Те, кто начал сразу с “Портрета и вокруг” (1978) и проникся, прежнего Маканина просто посчитали бы однофамильцем — так велика была разница.
Но наступило новое тысячелетие, и начался новый Маканин. Помню, как в 2000-м смутили его повести “Буква └А”” и “Удавшийся рассказ о любви”, опубликованные чуть ли не в один месяц.
Это была некая развилка — “Буква └А”” очень напоминала Маканина конца 80-х, и даже еще более раннего, и я, помнится, думал тогда не без досады даже — сколько же можно отпускать человека в побег, а потом оставлять его в пустынном месте, демонстрируя и неизбежность, и тщетность побега (свободы)? Этот сюжетный механизм Маканин упорно “заводил” раз за разом, как бы в надежде — вдруг на этот раз повезет и освобождение будет осенено хоть каким-то смыслом? Ведь есть уже “буква └А”” — когда-нибудь вспомним же мы задуманное слово?
В этом вечном маканинском механизме начинало явно не хватать какой-то очень важной детали, решающего рычага. И можно было, в принципе, заключать пари: произнесет или не произнесет наконец отчаявшийся рационалист Маканин сакраментальное слово “Бог”? Вектор движения был явно направлен туда: и неведомое слово, из которого зэкам известна была только одна буква, да и “любовь” из “Удавшегося рассказа…” ощущались некими замещающими символами. И в принципе не важно было, кто выиграет пари: было равно интересно увидеть и крушение, и трансформацию такого — на “замыленный взгляд” — устойчивого художественного мира Маканина.
Так что я тогда в некотором смысле “накаркал” — если не крушение, то очень серьезная трансформация художественного мира Маканина уже угадывалась в “Удавшемся рассказе о любви”.
Буквально на следующий год довольно густо пошли тексты, которые Маканин печатал под шапкой “Из книги └Высокая-высокая луна””. Другая поэтика, другие герои, другие ситуации и веяние некоего, что ли, напряженного легкомыслия. То есть легкомыслие было на первом плане, но казалось наигранным, и напряжение за ним чувствовалось нешуточное. Как бы писатель нечто неподвижное и немилое с усилием (но и с глумливым весельем) ломал на наших глазах. Убегал от себя прежнего и, похоже, не очень знал, куда убегает. Тут вот и вспомнился мне “Гражданин убегающий” — типовая ситуация многих вещей Маканина. И, видимо, его творческой судьбы.
Довольно большая часть вещей, опубликованных в рамках проекта “Высокая-высокая луна”, вошла в состав “как бы романа” “Испуг”, о котором мы сейчас рассуждаем. Жанровые обозначения при первопубликациях давались разные. Чаще “рассказ”, но была и “повесть” (“Без политики” — “Новый мир”, 2003, № 8), которая стала в “Испуге” главой под названием “Белый дом без политики”. Именно эта вещь начинается со “старого хера”, который вынесен на обложку. Так что, помня, школярски выражаясь, “творческую историю” “Испуга”, испытываешь серьезные сомнения насчет жанра этого опуса. Ну да, там есть несколько сквозных героев — сам Петр Петрович Алабин, его сосед и приятель Петр Иваныч, его внучатый племянник Олежка. Есть единое место действия — подмосковный поселок где-то рядом с Малаховкой (иногда — Москва). Но все женщины меняются от главки к главке — сегодня Петрович проникает к одной, завтра к другой. Собирается некая цепочка однообразных сюжетиков, из которых большой и единый сюжет ну никак не складывается. Если, конечно, не считать, что единственной и постоянной возлюбленной Петровича была она самая — луна.
Да ведь и Маканин к жанру романа относится в последние годы крайне скептически. Можно вспомнить хотя бы его эссе “Ракурс. Одна из возможных точек зрения на нынешний русский роман” (“Новый мир”, 2004, № 1). Если Маканину верить, так солженицынский Иван Денисович — “наш последний значащий романный герой. Зэк со своей ложкой. Точка, на которой замер (или замерз) русский роман. Потому что замер (или замерз) его герой, доведенный до античной наготы и силы”.
А дальше будет совсем уж плохо: “С тихим ужасом я жду роман-рифму ко всем героям тех былых времен, ко всем нашим отдыхающим — к Онегиным, Обломовым и Болконским. А ведь роман непременно появится. Пошлый роман со скоробогатым героем — зато без комплексов. И вот уже на самых первых страницах молодой рок-музыкант (и немножко оболтус) Женя Онегин знакомо поедет к умирающему дяде… А почему нет?..”
Сомнительно, что Маканину вдруг захотелось написать роман с “неправильной рифмой”, полемически развернутый и к роману с “отдыхающими”, и к роману с “замерзшим” героем или к грядущему (да почему грядущему — уже есть) роману с героем без комплексов. Его-то Петрович в “Испуге” — вариант Ивана Денисовича. Разница только в том, что Ивану Денисовичу выжить хочется, и в этом нелегком деле он мастер на все руки, а Петру Петровичу — хочется любви, и здесь он тоже по-своему хитрый зэк. И еще, помимо прочего, их роднит прибедненность. Термин этот Маканин придумал:
“Прибедненность — как эстафетная палочка. Были уже первые попытки эту навязчивую прибедненность осмыслить. Монументальность зэка — победа, но также, мол, и беда. После скульптуры, мол, непросто вернуться опять к живописи… Так что если у героя вдруг и почему-то большая квартира или какая-никакая машина, то, извините, наверняка не своя… Если дача — то самая захудалая. (Где-то сбоку поселка. Да и та — теткина или тещина.) Если деньги, то скромные. Неизвестно как получаемые… Чуть ли не нашел на дороге… Чуть ли не у старушки-процентщицы в конце концов герой все-таки выпросил”.
Собственно, это портрет Петра Петровича и его окружения в “Испуге”. К “живописи” Маканин точно не вернулся — его герой если не монументален, то статичен.
Так что нет — не роман1. В этом и мелкие композиционные погрешности убеждают — слишком много “технических” повторов. Дело простое: рассказ или повесть — отдельный, завершенный опус, нужно, хотя бы бегло, обозначить место действия, декорации намалевать, дать психологические характеристики героям. В романе это делается на первых страницах, и потом нет нужды повторяться в каждой главе почти теми же самыми словами. А Маканин каждую главку пишет так, словно забыл о предыдущих. Не думаю, что это “прием”, потому что повторяется, как правило, не сущностное, а второстепенное. Правда, есть и повторы с “мерцанием” — в “Белом доме без политики” подробно разработана одна версия пребывания Петровича с Дашей в осажденном здании парламента, а в главке “Старики и Белый дом” — несколько другая, сильно усеченная.
Но, может, это просто разные сны Петра Петровича? Почему бы и не предположить, что старикан Алабин — известный всему поселку как лунатик и шиз — в лунные ночи просто видит завлекательные сны, в которых и молодые женщины ему не отказывают, и штурм Белого дома он предотвращает? У снов ведь тоже такая — “прибедненная” — стилистика.
Не знаю, нет неопровержимых доказательств.
Белый дом и его осада — тоже один из лейтмотивов текста. Собственно, само понятие “испуг”, вынесенное в заголовок, из двух частей состоит. Из эротической и из социально-психологической. Насчет эротической короче всего сказано в аннотации (которую, надеюсь, не Маканин писал): “На этот раз писателя интересует └психология любви” зрелого мужчины к юным особам. Испуг — наверное, то общее чувство, которое испытывают обе стороны в такой ситуации”. Социально-психологический смысл понятия сначала дан картинкой — зачем-то сотни стариков пришли поглазеть на расстрел Белого дома. Это вынесено в эпиграф: “Когда у одного из них спросили, зачем он ходил туда, к Белому дому, старикан не знал, что ответить. Лицо его пошло мелкими, подозрительными морщинами. Он осклабился:
— А испуг был”.
Это, конечно, не “из газет”, как обозначено, маканинское перо узнается. А дальше несколько вариантов объяснения “испуга” — старики испугались не то рождения новой России, не то рождения новой Власти. Тут у Маканина идет среднего качества публицистика. Зато Петр Петрович в Белом доме, который то ли собирались, то ли не собирались штурмовать, первый раз в жизни помолился — о том, чтобы не было кровопролития. Правда, помолился только после того, как поимел в полуразрушенном танковыми снарядами кабинете вожделенную Дашу: “Конечно, по жизни и по прожитым годам я знал, что такое молитва. Человеку в какие-то минуты свойственно просить… О здоровье, скажем… А где просьба, там и мольба… И все же это была первая моя молитва. Первая молитва совкового старика… И от испуга, конечно. Это был испуг… И характерно, что испуг был после сумасшедших счастливых, счастливейших минут с Дашей”. Так вот сходятся два “испуга”…
Честно говоря, читая нового Маканина, не хочется заниматься торопливой метафизикой, выстраивать скороспелые концепции. Ну, например: старик Петрович много думает о судьбе своего поколения, о том, что оно захлебнулось, хотя был порыв. А нынешние — без порыва. Он стар — слова “старик”, “старикан”, “старый козел” употребляются чуть ли не чаще, чем “луна”. К тому же еще и целостность жизни распалась, но в нем, в Алабине, она еще жива, да и не всех этих молоденьких бабенок ему на самом деле хочется трахнуть, а саму луну (и весь мир): “Я был свободен от людей — и я хотел настучать на них Богу. Я хотел Ему сообщить… И ведь я ничего не просил для себя. Разве что еще разок просто поиметь весь этот мир. Хотя бы еще один раз в жизни. Да, да, поиметь. А иначе почему у меня встал?.. От высокой взволнованности. От испуга…”.
Воля к жизни…
Нет, не хочется конструировать.
Словом, в неровном этом тексте есть места живые, а есть совершенно мертвые. И это, скорее всего, очередной маканинский “побег”.
Напомню давний его рассказ — “Пустынное место”. Там разработана целая философия побега. Пессимистическая философия: “Очищения в побеге нет — есть только тяга, как бы притяжение длительное к пустынному месту; и ни граммом более. Тяга, которая исчерпывается самим же побегом, исчерпывается сама собой, как ветрянка или свинка”. Но, с другой стороны, “само состояние смены и есть суть этой смены. Как мгновение между вдохом и выдохом. Этот миг мал и как бы даже бессмыслен; однако же человек дорожил и всегда будет дорожить этим мигом, и спроси почему, пожмет плечами — дурачок, дескать, ты, братец”.
Ну вот, Маканин убежал, оказался в очередном “пустынном месте”. Посмотрим, как он будет его обустраивать.
Александр Агеев.
1 Здесь хочется привести мнение других рецензентов книги Маканина, тоже задумавшихся над вопросом о ее жанре и построении: “Да, житейская реальность в └Испуге” сильно трансформирована. <…> Такое └квипрокво” скорее в духе ренессансной новеллистики <…> Автор выставил дюжину картин на тему └Сатир и нимфа”. А прорабатывать сатира и нимфу на профсоюзном собрании бесполезно. Они <…> не услышат, что там говорится за столом, покрытым сукном и с графином посередине” (Новикова Ольга, Новиков Владимир. Сладострастье потеснило сердечность. Или нет? — “Звезда”, 2007, № 1. (Примеч. ред.)