(составитель Павел Крючков)
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2007
“Библиофилы России”, “Вопросы истории”, “Гипертекст”, “Голос надежды”, “Гуманитарный экологический журнал”, “Двадцать два”, “Другие берега”, “Если”, “Зеркало”, “Знамя”, “Насекомое”, “Руски альманах”, “Серая Лошадь”
Александр Вялых. Письмо удивительному китайцу. Заметки по поводу пятого номера альманаха “Серая Лошадь”. — “Серая Лошадь”. Литературный альманах, Владивосток, 2006, № 5.
Сначала идет долгий историко-культурный анализ наработанного: разбираются (причем временами не без некоторого ласкового скепсиса) стихи поэтов этого владивостокского круга молодых литераторов. “<…> Если что и объединяет разномастных поэтов └Серой Лошади”, так это даже не территория, не еженедельные четверги на протяжении десятилетия, не типичные художественные приемы, не имажинизм, не мировоззрение, не загробная метафизика Случевского, а то, что называлось у Юрия Тынянова └домашней семантикой” применительно к └арзамасскому” и пушкинскому кругу. Они пишут стихи друг другу, иронизируют друг над другом, посылают бутылочные письма, спасают и мучают, сочиняют в две руки одно стихотворение <…>. Само пространство, чуждое, становится одомашненным, как дикое зверье у Орфея”. Потом — несколько слов о литературном одиночестве поэтов, “удаленных от культуры метрополии”.
А в последнем абзаце своей статьи Александр Вялых (он же Александр Белых) публично “снимает маску”, и оказывается, что он в общем-то тоже “один из них”: “Что касается стихов, то в суждениях о них царит хаос вкусовщины, и давно пора придумать какую-нибудь цветовую гамму при оценке разной поэзии как при классификации ароматов. Моя маска была обывательски субъективна, намеренно тенденциозна, исходила в суждениях из заведомо ложного посыла — одним словом, она играла на поле литературной провокации. Ее заботила не столько истина, сколько производимое впечатление”.
Вот тут я добавлю, что во всякой маске есть прорези для глаз.
И играл А. В., как я чувствую, не только в игру. Точнее, не только играл. Мы были с Михаилом Бутовым в Приморье, общались с поэтами “СЛ” и как-то сразу полюбили этих людей. За непонятно каким образом совместимые с их несколько запредельными (по большей части) текстами — душевность и нежность, за их незащищенность, за чувство братства и то самое “одиночество”, от которого они там, наверное, страдают, а здесь кое-кто может ему и позавидовать. От себя скажу: несмотря на весь их стихотворный мрак, хаос и “чернуху” (тут это слово плохо смотрится), на соответствующую лексику, от которой меня воротит, на некоторое, как мне показалось, культивирование того, что принято называть “обреченностью” и “эстетством”, — они талантливы. И в стихотворчестве, и в прозе, и в переводах.
Обойдемся-ка, пожалуй, и без сочетаний типа “потерянное поколение”.
И не так уж они неизвестны “центровому” читателю, кстати.
Татьяна Зима, Кира Фрегер, Саша Белых, Иван Ющенко… Вот с ними мы виделись. А вступление лучшего литературного критика тех мест Александра Лобычева к первой книжке Татьяны Зимы (“Скобы”, Владивосток, 2004) мне просто-напросто помогло понять в них (и в Т. З.) что-то весьма важное.
Сергей Гандлевский. Четыре стихотворения. — “Знамя”, 2007, № 1 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Очень грустно и весьма откровенно.
Я — не об авторе, а о его сочинениях, особенно первом — виртуозном, “круговом”, прозрачно замыкающем себя ежедневно-привычным образом (закипающий на плите кофе) и безрадостной мыслью — стихотворении. Впрочем, последние годы мне о поздних стихах С. Г. публично говорить не хочется (да и не получается). “Прочитал? ну и помолчи немножко”, — как говорил один мой знакомый.
Мария Галина. “Живой журнал”: зачем и почему? — “Знамя”, 2007, № 1.
По-моему, это первая “популярно-аналитическая” статья о массовом явлении, которое, безусловно, навсегда вошло в отечественную Историю коммуникации, с одной стороны, и стало достоянием Виртуального музея антропологии — с другой.
Мария Галина, Данила Давыдов. Сто полей, или Большая Фантастика. Почему великая страна Литература раздробилась на мелкие удельные княжества с почти непроницаемыми границами? — Журнал фантастики “Если”, 2006, № 11 <http://www.esli.ru>.
“Д. Д. <…> К Дмитрию Александровичу Пригову пришел некий человек, принес стихи своего друга и попросил: └Дмитрий Александрович, скажите мне, это хорошие стихи или плохие?” Пригов прочел и сказал: └Плохие”. Человек в ответ: └А это он так нарочно”. └Тогда — хорошие”, — ответил Пригов. Это, конечно, абсолютизация, но в ней содержится большая доля правды. Такой подход не влияет на писательское мастерство, но влияет на функционирование текста в этом мире. Людей, готовых читать текст, не втиснутый в какие-то определенные рамки, не очень много. Существует даже специальная профессия — читать тексты, не вложенные в рамку, оценивать эти тексты. Это и есть критик, культуртрегер, филолог, редактор. Эта профессия особая, и хорошо, если этот человек добросовестен.
М. Г. Вот я и хотела сказать: так будь прокляты культуртрегеры и прочие, которые мешают хорошим фантастическим текстам попасть к └серьезному” читателю, объявляя их └фантастикой”!
Д. Д. Так это же недобросовестные культуртрегеры и критики!
М. Г. А где мерило добросовестности?
Д. Д. Исключительно в нашем сердце. Ситуация очень болезненная и до какой-то степени патовая. Выход один — должна возникнуть новая группа читателей <…>”.
Чарльз Даннинг. Царь Дмитрий. — “Вопросы истории”, 2007, № 1.
“Наша задача состоит в том, чтобы пересмотреть традиционный образ Дмитрия (Самозванца. — П. К.) и поставить вопрос о том, как политическая пропаганда и фольклор использовались теми, кто злоупотреблял в своем стремлении искаженно представить историю, культуру и народное сознание того времени. Пришло время отойти от сплетен и стереотипов и понять человека, которого Р. Хелли (чикагский историк, написавший о Лжедмитрии в 1971 году большую книгу. — П. К.) называл └одним из немногих действительно просвещенных правителей, которых Россия когда-либо имела””.
Ну, тут, конечно, очень достается нашему “классическому” специалисту по Смуте — Р. Скрынникову. Спор идет и с другими, в том числе с зарубежными, историками. Обобщается много источников. Рассеиваются мифы. Однако заметим, что сие исследование о человеке, ответственном за первую гражданскую войну в нашем отечестве, написано все же иностранцем. Хорошо бы оно спровоцировало современный научный труд и с “этого берега”, такой работы очень недостает. Пока у нас есть, кажется, только большой документально-художественный роман Эдуарда Успенского (“родителя” Чебурашки) “Лжедмитрий Второй настоящий” (М., 1999), который интересовался личностью царя Дмитрия еще со школы; “наперекор всему” уважал и любил его как единственную историческую альтернативу “тогдашним реакционерам” и закончил свой четырехсотстраничный труд (уже после слова “Конец”) такой выразительной цитатой: “Если бы Россия со всей своей прошедшей историей провалилась, цивилизация человечества от этого не пострадала бы” (И. С. Тургенев со слов С. Л. Толстого).
Дни Турбиных (1926 — 2007). Составила Галина Гусева. — “Другие берега”. Альманах (на правах журнала), 2007, № 22.
Вполне давнее (выходит с 1992 года) и вполне солидное издание в твердом переплете “стремится реставрировать и очистить литературную классику от позднейших идеологических спекуляций, решая, таким образом, задачу экологии культуры”, как пишет редакция в сопроводительном письме к посылке в “Новый мир”. Чтобы читателю, незнакомому с изданием, представить его облик, процитирую из рецензии на него в “Литературной газете” (эта характеристика включена в письмо): “<…> каждый номер альманаха представляет собой явление действительно уникальное. Редакция всякий раз выбирает ту или иную └лейттему” и, сообразуясь с ней, создает нечто вроде пространного литмонтажа… Нет сомнений — этим займутся будущие исследователи русской журналистики <…>”.
Нет сомнений, дело трудоемкое и искусное. Нынче это публикация пьесы Булгакова и притянутого к ней “Клопа” Маяковского. Знаменитые тексты переслоены беседами с писателями, архивными статьями и прочим материалом. Редакционное вступление и монтажные склейки выдают темпераментную руку дирижера-совопросника.
Вот он и вопрошает на всю книгу: “Что традиционно для русской классики и в чем ее русскость?”
Цитирую из вступления: “Редакция принялась искать ответа у признанных авторитетов и четкой системы дефиниций не нашла. Раз так, Редакция сама попыталась наметить для себя хоть какие-то отправные точки и начала с простого: с национальности писателя. Михаил Булгаков был русским по крови”. Или: “Что касается новаторского вклада литературы в развитие родного языка, то вклад соответствует масштабу таланта писателя, уровню его культуры и проверяется только временем. К такому выводу пришла Редакция и обратилась к еще одной фундаментальной для русской культуры константе — к православию. Этот мотив (курсив мой. — П. К.) достаточно разработан и описан в русской и зарубежной культурологии и на языке газетчиков и русистов обозначен пафосным, но для Редакции все же туманным словом └духовность”. Поэтому она предпочитает говорить об аристократизме традиционной русской литературы, будь то Пушкин или Астафьев. <…> Традиционная русская литература занимается здоровым человеком, соразмеряя его с Мирозданием, с некоей высшей истиной и нормой, выработанной христианством и усвоенной с молоком матери”.
А вот — из “Бесед с Редакцией”. Аккурат между первым и вторым актами “Турбиных”. Собеседник — член редакционного совета, писатель Василий Аксенов. Разговор о “мотивах имперскости” у Сталина. Курсивом — это Редакция.
“ — А Пастернак? Он ведь далек был от всех этих мотивов, просто талантливый поэт.
— Пастернак, конечно, мог и не сносить головы. Но его ведь Бухарин защищал — в основном.
— Пастернака? Да что вы говорите?!
— Да-да, Пастернака открыто защищал Бухарин. Он был и спонсором Маяковского, но Маяковский ушел из жизни…
— Бухарин был спонсором Маяковского?!
— Да. Был.
— Я этих отношений совсем не знаю. Но мне говорили, что Маяковского не любили ни Ленин, ни Бухарин. А любил его только Троцкий”.
И в таком же примерно духе. Если кто-то подумает, что эта редакционная интонация — простодушие или, не дай Бог, бессознательная маргинализация своего статуса, — он ошибется. Это, мнится, выстраданный стиль, перед которым, правда, не довелось кому-нибудь поставить на минутку зеркало. Я не в упрек, временами даже забавно, вот и с Приговым здесь темпераментно вышло — с длинными Редакционными размышлениями (пылкими несогласиями, в частности).
…Но в итоге — недоумение: во-первых, задуманный Редакцией печатно-монтажный спектакль лично у меня все рассыпается и рассыпается (а в нем аж 320 страниц с фотовкладкой!), а во-вторых, с этим редакционным языком роман у меня тоже что-то никак не сложится. Хотя его, в отличие, например, от аналогичного языка Издателя в “Альманахе литературно-художественных иллюстрированных маразмов” “Насекомое” я все же воспринимаю как-то легче и, кажется, адекватнее.
Но у “Других берегов” в попечителях — первый зам мэра и православный священник и тираж на 4 тысячи поболе (у “Насекомого” — всего 300 экз.). И авторы-гости “Берегов” — все культурный истеблишмент: Юрий Поляков, Роберт Стуруа, Владимир Толстой (конкретно эти — в текущем номере). Велеречивость и глубокомыслие тож.
А там — чешуекрылые радикалы, квазиноваторы (Алексей Цветков-младший, Андрей Тозик, Александр Сажин), немало свежеприготовленного обсцента, приправленного разнообразными человеческими выделениями, практики-риски, антиклерикальный дискурс пахучий… Постнаив, метамодернизм. Короче говоря, собрание литературно-художественных маразмов еще потребует своего осмысления, с кондачка тут нельзя, угодишь в популярную рубрику известного журнала поэзии.
Но ведь зачем-то историку литературы, филологу-розановеду Павлу Евгеньевичу Фокину это “Насекомое” понадобилось: с калининградских еще времен (1982) его холит. Будем думать и наблюдать.
Сергеj Довлатов. Писмо Данилу Кишу. — “Руски альманах” (Сербия), 2006, № 11.
“24. маj. Драги Данило Киш! Био сам гнусан у Лиссабону, а Ви сте племенит човек и бринули сте о мени. Из дубине душе Вас молим да се превише не разочарате у мене. Желим Вам спокоj и надахнуhе, Ваш Сергеj Довлатов”.
Стоит ли дословно переводить братьев славян, а? Ведь как поэтично: “био сам гнусан”… А это всего лишь: “Я был гнусен в Лиссабоне, а Вы — благородный человек и заботились обо мне. От души благодарю Вас и прошу не разочаровываться во мне слишком сильно” (цитирую по факсимиле письма). Загадочная русская душа вложила в конверт фотокопию известного (небритого) портрета, сработанного рукой Иосифа Бродского.
Данило Киш (1935 — 1989) — сербский писатель, автор романов “Мансарда”, “Псалом 44”, “Песчаник” и других. На момент отсылки письма жил, судя по конверту, в Париже.
В предыдущем номере альманаха (тут публикуют всех: от Всеволода Гаршина и Варлама Шаламова до Сергея Параджанова и Эдуарда Лимонова) сербы перепечатывают обзор своего издания, опубликованный Сергеем Костырко двенадцать лет назад в “Новом мире” (1995, № 9).
Клонирование: за и против. — “Гуманитарный экологический журнал”, Киев, 2006, вып. 4 (23), том 8.
Здесь помимо прочего опубликован документ под названием “Декларация в защиту клонирования и неприкосновенности научных исследований”. “<…> Не считаем мы очевидным и то, что будущие достижения в клонировании человеческих существ создадут моральные затруднения, которые не сможет разрешить человеческий разум. <…> Потенциальные выгоды клонирования, возможно, столь велики, что было бы трагедией, если бы древние теологические сомнения заставили нас, как луддитов, его отвергнуть. Мы призываем к последовательному, ответственному развитию технологий клонирования и к самой широкой поддержке гарантий, что традиционалистские и обскурантистские воззрения не станут ненужным препятствием на пути полезных научных изысканий <…>”. Среди подписавших это воззвание в конце прошлого века лауреатов Международной академии гуманизма есть и имя сэра Исайи Берлина.
Наталия Князева. “Звук шагов, которых нету…” Моисей Семенович Лесман, человек и библиофил. — “Библиофилы России”. Альманах, 2006, том III <http://www. lubimayarossia.ru>.
Кропотливый рассказ о знаменитом ленинградском собирателе книг и рукописей, жившем в 1902 — 1985 годах, чья коллекция хранится теперь в Музее Ахматовой в Фонтанном Доме (М. С. Лесман был хорошо знаком с А. А.). Как иногда узнается о таких людях? Перелистываешь книгу-альманах (главный редактор А. П. Толстяков) — и глаз останавливается сначала на чем-то из собрания, и уж потом ты, захваченный в плен этим “собранным”, читаешь о собирателе. Кстати, при чтении между ними — коллекционером и частицей коллекции — устанавливается своя, часто почти мистическая, связь. Тут я сразу увидел факсимиле открытки Н. Гумилева из Дома предварительного заключения на Шпалерной улице, текст, начинающийся словами: “Я арестован…” Очевидно, это последнее, что он написал вообще. “Не знал он, что не потребуются ему уже никогда ни постельное белье, ни мыло, ни зубная щетка. И не понимал, видимо, во всей полноте, с кем имеет дело”. Добыл и сохранил Лесман и поминальную телеграмму К. Чуковского, посланную в Союз писателей в день смерти Ахматовой: “Поразительно не то что она умерла после всех испытаний а то что она упрямо жила среди нас величавая гордая светлая и уже при жизни бессмертная тчк <…>”.
Или вот читаешь очерк Кима Ляско об И. С. Зильберштейне (“Уникум по имени Илья Зильберштейн”) и, остановившись на горделивой реплике коллекционера и основателя “Литературного наследства” о хранящихся у него двух книгах с автографами Пушкина, некоторое время не можешь двинуться дальше: воображение начинает работать само. И ты словно видишь, как невысокий, смуглый тридцатидвухлетний господин, обмакнув перо, выводит на издании “Бориса Годунова”: “Баратынскому от Пушкина. Москва. 1831. Янв. 12”. Что? Пошлет с человеком, кликнув того через минуту? Или передаст сам? А может, адресат посвящения сидит напротив и ждет?
“Пользуясь именем”, обращаю также внимание и на “библиофильские” приключения первого тома первого посмертного издания сочинений Пушкина (см. исследование Виктора Кислюка “О первом томе посмертного издания Сочинений Пушкина и вокруг него: радости и размышления библиофила”). Здесь “странные сближения” начинаются в тот момент, когда коллекционер ставит драгоценную находку на выбранную полку в шкафу и замечает, что книга “вступает в отношения” со своими соседями. Примечательно, что об этом издании (1838), выпущенном усилиями главным образом П. А. Плетнева, похоже, до сих пор нет специальной обобщающей научной работы. А между тем самый факт того, что первый том открывался текстом “Онегина” и только в четвертом шли стихи (подобного распределения произведений Пушкина по томам больше никогда не встречалось), — тема для отдельного разговора, о чем и пишет В. Кислюк.
Анатолий Кулагин. Стихи об озорстве. — “Голос надежды (Новое о Булате Окуджаве)”. Периодический сборник. Составитель А. Е. Крылов. 2006, вып. 3.
Стихотворение Окуджавы, условно датированное 1961 годом, обращено, по-видимому, к мальчишкам, любящим пострелять из рогаток: “<…> А если вам непривычно сдерживаться, / а если рогатки ладони жгут — / приходите, когда сумерки забрезжутся, / в Новодевичий, — там вас не ждут. // Приходите, не страшитесь быть незваными, — / там воздух ладаном пропах, / там колокола, будь неладны, названивают / и слюнявые мальчики ходят в попах”. Разбирая структуру текста и его варианты, исследователь отмечает, что поздний толерантный Окуджава хотел изъять эти стихи при самиздатском тираже одиннадцатитомного собрания сочинений, подготовленного энтузиастами КСП в 1984 году (однако текст в собрании все же остался, как тут пишут, “по техническим причинам”).
…Нам не преминули напомнить о связи окуджавского пафоса с “революционным радикализмом Маяковского, которого молодой поэт очень хорошо знал и любил”. И — сообщили, что эти давние стихи “остаются поэтическим памятником эпохе 60-х годов, когда пафос социалистического созидания, покорения космоса, высокий общественный интерес к физике, вообще устремленность в будущее сами собой предопределяли восприятие религии как чего-то отсталого, не отвечающего современной жизни”.
А мне почему-то пришла в голову дикая мысль, что “Стихи об озорстве” отлично укладываются и в сегодняшний модный “антиклерикальный дискурс”, уютно прописавшийся на страницах многих эстетствующих изданий. Впрочем, как пришла — так и ушла… Или в тех же изданиях не публикуются нынче стихи молодых православных священников? Или мы не общим воздухом теперь дышим?
Евгений Лобков. Преодоление эрудиции. — “Зеркало”, Израиль, 2006, № 28.
Эссе о легендарном поэте Леониде Черткове.
“Авторская личность замкнута, закрыта. Всего два стихотворения с фактологией биографии.
По стихам мы не смогли бы определить возраст, происхождение, профессию, национальность, религию, семейное положение, дружеские и любовные связи, исторический период.
Полжизни прошло в пригожей Европе, об этом — ни строки…”
Илья Марьясин. Переписка с Булатом. — “Голос надежды (Новое о Булате Окуджаве)”. Периодический сборнк. 2006, вып. 3.
Публикация старинного (с тридцатых годов) знакомца Окуджавы, с которым у автора, живущего в Израиле, возобновились отношения после почти шестидесятилетнего перерыва. И. Марьясин и его семья, естественно, “прописались” в “Упраздненном театре”, как и первая любовь Б. Ш. — “Лёля Шамина”. С О. Н. Шаминой-Мелещенко Окуджава тоже встречался и переписывался в свои последние годы (см. публикацию Кирилла Андреева “Дорогая Лёля. Встреча через шестьдесят лет”). Кстати, первое письмо от “Лёли” Окуджаве принесли именно в тот момент, когда он правил “Упраздненный театр” и, вычитывая рукопись, дошел до эпизода, связанного с нею.
С Марьясиным они встретились в Иерусалиме, за кулисами после концерта, и Окуджава сразу же узнал своего товарища детства.
“<…> С президентом (Б. Ельциным. — П. К.) беда, даже обсуждать не хочется. Во что он превратился! И на нового надежд нет. Дело не в президенте, а в кухаркиных внуках, которые теперь тянутся к рулю. Вообще, Алик, мне это громадное, нелепое, дикое государство отвратительно. А в остальном все хорошо, прекрасная маркиза. Сижу, что-то пишу, иногда выезжаем для выступлений. <…>” (из письма И. Марьясину от 25.10.1995).
Константин Морозов. Судебный процесс над эсерами 1922 года в “освещении” ОГПУ. — “Вопросы истории”, 2006, № 11.
Комиссии, агенты, подслушивающие устройства (тогда еще плохо налаженные), слежка в зале заседаний, на улице, в тюрьме, параллельные международные мероприятия — какой, однако, гигантский “упреждающий” аппарат задействовали тогда дзержинские товарищи. Сработало. “В подобных условиях всеобъемлющих и беспредельных (курсив мой. — П. К.) чекистских спецопераций гибель оппозиционных партий была предрешена. Процессы конца 1920-х — середины 1930-х годов и └большой террор” выросли на хорошо подготовленной почве”.
Джахангир Наджафов. Советско-германский пакт 1939 года и его исторические последствия. — “Вопросы истории”, 2006, № 12.
“Вот как высказывались о причинах холодной войны такие советские деятели, как М. М. Литвинов, Н. С. Хрущев, В. М. Молотов, которых трудно поставить в один ряд. Достаточно напомнить об острых политических конфликтах между ними — Литвинова с Молотовым, Хрущева с Молотовым. Между тем они по существу едины в том, что привело к опасному конфликту недавних союзников.
По мнению Литвинова, высказанному им в интервью американскому корреспонденту летом 1946 г. (но опубликованному после кончины Литвинова), └глубинная причина” противостояния восходит к коммунистической идее неизбежности конфликта двух систем. Хрущев, со своей стороны, на советско-бельгийских переговорах 1956 г. в Москве откровенничал: лидеры капиталистических стран └правильно рассматривают нас (мы за это не обижаемся) как рассадник социалистической заразы во всем мире. Отсюда и напряженность”. Наконец, в записях бесед с Молотовым, сделанных в 1969 — 1986 годах, мы читаем: по окончании войны └нам надо было закрепить то, что было завоевано. Из части Германии сделать свою социалистическую Германию, Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они тоже были в жидком состоянии, надо было везде наводить порядки. Вот холодная война””.
Булат Назмутдинов. Полигон бездействия. — “Гипертекст”, Уфа, 2006, № 6 <http://www.hypertext.net.ru>.
“Город слишком похож на своих жителей. Уфа — это всадник, застывший над рекой: ни взлететь над нею, ни упасть. Замороженный шаг столичности, мольба о величии, пара претензий на вечность. Наш город войдет в историю именно так”.
В этом же номере вполне радикального журнала публикуется жесткий текст Сергея Круля “Заговор фарисейства, или Обезличенный город” — о невосполнимых исторических потерях Уфы: парках, домах и даже о целых улицах, утративших свой первоначальный облик.
Вл. Новиков. Дверь, которая не выдержала смысловой нагрузки. — “Голос надежды (Новое о Булате Окуджаве)”. Периодический сборник. 2006, вып. 3.
“Создание биографии Окуджавы — это трудная работа, которая └будет сделана и делается уже”. Наверное, дело не ограничится одной книгой. Возможны и разные методы, и разные творческие версии. └Материалы к биографии” могут быть строго документальными и научно выверенными, но целостное биографическое повествование, по моему убеждению, не может не быть беллетристическим. И не только потому, что └там, где кончается документ”, приходится прибегать к вымыслу. А еще и потому, что, когда пишешь о поэте, волей-неволей выстраиваешь сравнение поэтического мира и житейски-биографической фабулы. Избежать этого художественного по своей сути сравнения можно только одним путем — не упоминать ни одного стихотворения, не цитировать ни одной поэтической строки. Что невозможно. Перед биографом возникает соблазн подмены героя биографической книги лирическим героем его поэзии”.
“Не жертва, но дар — такую формулу я предложил бы для единого смысла биографии Окуджавы”, — пишет Вл. Новиков в другой работе, вошедшей в настоящий сборник.
Преступление как государственная практика (свидетельство Комарова). Беседовал Сергей Алиханов. — “Двадцать два”, Израиль, 2006, № 141 <http://club.sunround.com/titul22>.
Академик РАЕН, бывший главный инженер “Комбината” (организации, созданной для ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС), работавший в Чернобыле непрерывно два с половиной года, — о неизвестных событиях, приведших к трагедии. В частности, о том, как (и какие) чиновники вмешивались в управление электростанцией. Есть прямая связь со случившимся. Так об этом, кажется, еще не писали.
Саша Соколов. Дуэнде (из цикла “Испанские опыты”). — “Зеркало”, Израиль, 2006, № 28.
Напоминаю, что Саша Соколов пишет (во всяком случае, публикует) мало. Очень мало. И редко.
Произведение имеет посвящение (графически, как вы понимаете, оно смещено в правый край и набрано в три строки): “Памяти Энкарнасьон Лопес Хульвес / по прозвищу Архентинита, / танцовщицы канты фламенко”.
Теперь представьте себе маленькую условную диагональ. На ней три знака: сначала (сверху вниз) знак вопроса, потом заглавная “А” и, наконец, знак вопроса же — но перевернутый.
Попробуйте сделать это сами — в согласии с особенностями испанской пунктуации.
Как только за этими знаками вы почувствуете застывшую в фигуре Архентиниту — с ее вытянутостью, с ее колоколообразной юбкой и, главное, с ее кастаньетами (одна рука — верх, другая — вниз), — вы, может быть, и приблизитесь к тому, что изображено на 21-й странице “Зеркала”.
Интересно, знаком ли с произведением Соколова переделкинский архитектор видеом? Хотя какая разница. Вот ведь — вроде бы просто, а цепляет.
Я “процитировал” произведение не до конца. В нижней части листа, слева, где обычно пишут дату (иногда указывая место создания), в три строчки начертано: “Август 2005 года / Аркос-де-ла-Фронтера / Андалусия”. Диагональ в диагонали, много воздуха.
Составитель Павел Крючков.