стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2007
Клюев Евгений Васильевич родился в Твери в 1954 году. Закончил филфак Тверского университета и аспирантуру при кафедре стилистики факультета журналистики МГУ. Ph. D., написал несколько учебников для вузов. Автор стихотворных, переводных и прозаических сборников. Иллюстрирует книги собственными рисунками. Живет и работает в Дании.
Имя, фамилия, отчество
Имя — так сказать, бремя… или же вымя,
что до фамилии с отчеством — тут увы:
те, что имели место, заменены другими,
выдуманными однажды из головы,
под настроенье: и все-то под настроенье —
без настроенья строенья не возвести.
В общем, все — липа, туфта, щебенка, каменья…
почему-то не выброшенные по пути.
Помню над колыбелью веселую фею-с…
с именем, значит, в руках — говорит, возьми.
Впрочем, не отзывался и не отзываюсь —
просто с тех пор неправильно называюсь
всякими обстоятельными людьми.
В имени — вымени — нет никакого проку:
выменял как-то на склянку пустую и на
не подошедшую к ней красивую пробку:
вот таковы и есть они, имена!
Надо бы — на солдатика или монетку,
но ни того, ни другого никто не давал,
дали воздушный шарик, да не удержал за нитку —
полный облом получился, полный обвал.
Стало быть, кто ты, и чей ты, и прочие трали-вали —
стоят недорого и ничего в них нет.
Может, и хорошо бы, если б меня звали…
но не зовут — никуда, уже много лет.
Ну а тогда — бог с вами, а также с нами,
во вторсырье сдается наш гордый “Варяг”.
За исключеньем, конечно, того, если имя — знамя…
только вот с этим тут как-то совсем напряг.
Возраст
Видимо, возраст преклонный — птичка в летах.
Или же непреклонный… но это я так,
это я так — из некоего пижонства:
нa воду, значит, не дул, но и не обжeгся,
то есть не то чтобы там уж… совсем простак!
Но это я так.
Возраст, когда на картине “Вечный покой”
видишь не реку, а только — что за рекой,
и когда, в сотый раз перечитывая “Одиссею”,
вдруг говоришь себе: кажется, я лысею
и Пенелопина верность — такой пустяк!
Но это я так.
Возраст, когда на признанье тебе в любви
ты уличаешь в глупости визави
и, приходя на свидание, вместо астры
даришь вдруг том с монологами Заратустры,
в астре внезапно увидев намек на брак.
Но это я так.
Возраст, когда на показ парада планет
ты отзываешься вдруг громогласным нет
и когда народному шествию ты, затворник,
предпочитаешь судоку и свежий твo’рог
или творо’г… с удареньем на двух местах.
Но это я так.
Возраст, когда конфеткою из дерьма
не обмануть: ах, детка, скушай сама,
и когда в ответ на слова: “Я о вас наслышан”, —
выбегаешь в сени к своим навостренным лыжам,
пуще жизни и смерти боясь лобовых атак.
Но это я так.
Возраст, когда и возраст уже не возраст,
а только небо — небо в высоких звeздах,
а только море — море в тарелке супа,
где утонуть бы — только, наверно, глупо:
вытащат всe равно… ведь у них черпак!
Но это я так.
Пол
Ох, не смешите, пожалуйста: я с бородою,
а борода бывает вы знаете у кого.
Я от нее, конечно, не молодею,
но насчет пола… выгляжу стилевo.
Если же кроме шуток, то, кроме шуток,
нету у нас ничего — разве печка на колесе,
ибо весь мир наш веселый безалаберно шаток
и ужасно мы в нем разнополые все.
Пол на поле, значит, и полом же погоняет —
и полами размахивают пальто!
Так что, если пробки перегорают и огня нет,
очень трудно диагностировать, кто есть кто.
Говорят: мужчина, а он алкоголик,
или женщина, а она трезва… —
вместо крестика иногда приходится ставить нолик
или вписывать какие-нибудь слова:
скажем, пол — “растительный” или, напротив,
он “геометрический”, как узор…
впрочем, можно жизнь прожить — вообще не увидев
половины полов в упор!
Но на всякий случай я с бородою,
а борода бывает вы знаете у кого —
и от этого выгляжу под стать чародею,
то есть бороду использую целевo
и брожу по свету — бородатым, весeлым,
извлекая из воздуха за сюрпризом сюрприз,
и кичусь перед всеми своим редкостным полом,
хоть ты тут застрелись!
А когда вечерами возвращаюсь по шпалам,
то задумываюсь — правда, далеко не всегда, —
для чего нам пол и что будет с полом
в тех краях, откуда светит звезда.
Национальная принадлежность
Тут всe захламлено и слишком много сложностей,
тут все обломки и осколки, воют волки,
и магазин национальных принадлежностей,
и переполненные полки,
и непонятно, где у нас дневная выручка,
и сдача кончилась, и касса не фурычит,
и продавщица — хоть и западная выучка —
все время врeт и только голову морочит.
Вчера татары прискакали на конях
и ускакали, увезя с собой коньяк,
а нынче утром два потомка Меровингов
сгрузили прямо магазина посреди
пятнадцать ящиков картонных бумерангов —
теперь их пруд пруди.
Да, персы некие уже давным-давно
свалили здесь не то сукно, не то рядно,
а греки — груду износившихся шезлонгов,
и слитки золота, и прочее руно.
Тут всe запущено, пыль толщиною с палец,
и света нет, и на корню засох товар,
часы с кукушкою сто лет как надорвались,
кукушка сдохла, и кукует самовар.
Камин дымит, но до камина нету дела
ни продавщице, что внезапно охладела
тут ко всему, то есть ко всей этой фигне, —
ни уж тем паче мне.
Я ненадолго тут: взглянуть, и удивиться,
и усмехнуться (дескать, вот ведь старый хлам),
и безмятежными очами очевидца
пошарить — в общем-то, лениво — по углам,
и, рассмеявшись, дать отсюда стрекача,
под роем стрел из басурманских луков горбясь.
Я кто… да тот, кто весь в бегах и чья
национальность неразборчива, как подпись.
Семейное положение
Такое вот положение, что как бы и… нет,
а было когда-то — да, но прошло без следа,
хотя, вероятно, где-то остался след.
Да некому больше по следу идти туда.
Такое вот положение: положили в чем был,
а был — в рубашке, не то б лежать нагишом!
Устроим поминки… нет, лучше устроим бал
тому, кто, живым уйдя, неживым ушел.
Железные были кольца, но Генрих знал,
что кольца — они падут, как дадут сигнал:
и лопнули кольца все, кольцо за кольцом, —
с хорошим концом.
Мы все тут одна, железная мы семья,
мы все тут друг другу жeны или мужья,
но кольца нас держат, как Генриха, до поры…
до первой горы:
повозку тряхнет на горе — и падет кольцо,
и больше друг друга уже не узнать в лицо,
и к нам подбежит прощаться наше вчера:
пора.
И солнце взойдет, и уйдет из-под ног земля,
мы все тут друг другу перекати-поля —
такое вот положение… нет корней,
и, в общем, не важно, кто кого мудреней.
Лошадка дорогу знает, лошадка ржeт,
а то, что когда-то жгло, уж давно не жжeт —
мы все тут друг другу забытые небеса
и старые адреса.
Хотя, вероятно, где-то остался след,
но я в этот след — ни-ни, ни одной ногой:
лежащий там клад оказался не мой клад —
такое вот положение, дорогой.
Образование
Образован из обычного пара и табачного дыма,
из старинной французской песенки вроде frиre Jacques,
из идеи о том, что не мы были изгнаны из Эдема, —
и на всe это сверху надет дорогой пиджак.
Длиннополость делает его похожим на саван,
но в карманах — всякая небесная благодать,
из которой я тоже, стало быть, образован —
как пить дать:
два стеклянных шарика, они влюблены друг в друга,
золотая тесемка от подарка на Рождество,
непонятно чем и зачем исписанная бумага,
жестяной пропеллер — точнее, две лопасти от него,
маленький Будда, найденный под ногами,
но улыбающийся во весь рот,
описание одного хитроумного оригами,
пустой блокнот,
телефонная карта от потерянного телефона,
лакричный кружок,
последнее предупреждение из Минфина,
пастуший рожок… —
и, как всегда, никаких документов,
подтверждающих, что я образован из этого всего,
но есть копенгагенский адрес двух уличных музыкантов,
готовых засвидетельствовать мое с ними родство,
то есть близость структур, то есть сотканность из материй
хоть непрочных, но вечных — типа тщета, тоска.
Музыканты, кстати, считают меня аватарой
паровозного свистка.
Род занятий
Я занят тем, что я ничем не занят, —
так говорил один далекий человек,
и тут, наверное, нужна теперь слеза — нет,
нужна улыбка и, быть может, взгляд навек —
наверх, имеется в виду…
А в общем, заводь,
укрытье, ниша и так далее — везде:
да чем же он там занимается, мерзавец,
в своем гнезде?
Небось поeт, небось живeт себе не тужит!
Так он и делает, позвольте доложить:
весь поднебесный капитал давно им нажит,
что до небесного — такого не нажить.
А больше что же доложить… да доложите —
до весу — скажем, вот хоть чайного листа:
а то пожалуй что беспечный небожитель
давным-давно поиздержался дочиста,
а то пожалуй что беспечный небожатель
сжал, что не сеял, и отныне уж не жать…
но жить-то надо — и печали умножитель
на ниву сжатую торопится опять.
А между тем все песни старые допеты —
при том, что новым песням время не пришло,
и между тем в гнезде давно растут опята,
мхи и лишайники — и там нехорошо:
сидишь и думаешь, что надо бы отсюда
туда куда-нибудь… Да все твои туда
еще опасней: там — измена, там — засада,
там — оголенные мерцают провода,
там — обезглавленные корчатся идеи,
там — обескровленная капает вода,
там — маски все еще меняют лицедеи,
а там… — там только никогда и никогда.
Вероисповедание
Разумеется, не о псюхе и не о соме,
хоть, конечно же, и не о хлебе или о щах, —
я беседую с моим богом часами
о других вещах.
О цветах-маргаритках, о бабочках-капуцинах
и о прочих серьезных штуках — числа им несть:
о доходах интеллигенции или, скажем, о ценах —
например, на нефть.
Он внимательно слушает, головою качает,
ибо все мои темы он знает наперечeт.
Иногда переспросит, чтo это означает,
иногда смолчит
или вдруг посмотрит на облака, на деревья
и вздохнет: снова близится месяц нисан…
Ему много лет, он жалуется на здоровье
и плохой сон.
Он не нажил тут ничего и живет где-то
на окраине мира — пять часов на такси,
он ругает транспорт и хмурится бородато
на свои небеси.
И о чем ни попросишь его, говорит, занят,
не сегодня, потом, — говорит и засим
исчезает… и бранится, прежде чем исчезает:
дескать, сделай сам!
Разбивает мои мечты — то одну, то другую,
превращая их все в какое-нибудь рагу.
Я и сам временами, конечно, ему помогаю
чем могу.
Так вот, собственно, и живу: от встречи до встречи,
ни на что не жалуясь и ничему не учась.
А его “всегда” часто даже короче,
чем мои “сейчас”:
даст сначала что-нибудь, но тут же и отнимает —
и при этом ведет себя до ужаса делово.
Иногда мне кажется, что он меня не понимает.
Но я верю в него.