Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2007
Василий Аксенов. Редкие земли. Роман. М., “Эксмо”, 2007, 448 стр.
«Только детские книги читать…”
Как-то рука не поднимается написать, что Василий Аксенов впал в детство. Скажем так: Василий Аксенов впал в ностальгию — по творческому детству, по бурной молодости, конфликтной зрелости. Словом, по той духоподъемной эпохе, которая когда-то вынесла его на гребень волны, сначала сладко на нем покачала, а потом немилосердно скинула: плавай, дескать, как все, нечего тут на гребне сидеть.
Лет пятнадцать всесоюзной славы, “культовые”, как сейчас бы сказали, вещи — и “Звездный билет”, и “Затоваренная бочкотара”, и “Апельсины из Марокко”. А потом начались, как говорил Синявский, “стилистические разногласия” с советской властью. Обошлось без мордовских лагерей — более или менее милосердным изгнанием. Аксенова на родине, конечно, не забыли, но как-то потускнел его светлый образ.
А когда во время перестройки писатель вернулся — своими текстами и отчасти физически, — многие почувствовали, что это какой-то другой писатель, не тот, которого они так любили в молодости. Как бы иноземный акцент отчетливо стал слышаться во всем — в выборе темы очередного сочинения, в сюжетосложении, в хронотопе, да и собственно в языке. Конечно, Аксенов и в советское время заглядывался на Запад, а потом вынужденно (хотя и не без удовольствия, как показывают его книги той поры) провел там много лет, но вот у других писателей-эмигрантов хотя бы даже его поколения — у Владимова, Войновича, Гладилина, Довлатова — никакого такого акцента что-то нет, они и там и тут оставались русскими писателями (определение в данном случае не оценочное, а лишь констатирующее — русский писатель не значит “хороший”, это тип творческого поведения, исключающий, в частности, ассимиляцию).
А вот Аксенову, когда он попал в Америку, захотелось стать американским писателем. Не болтаться в скромном заливчике, отведенном эмигрантам, а выйти в океан американского книжного рынка. Это предполагало существенную смену стилистики. Потому что отношения “автор — издатель — читатель” в Америке несколько другие, чем были в СССР (да и сейчас мы до американской индустриальной схемы, слава богу, не доросли). Издатель пытается догадаться, чего хочет читатель, а потом настоятельно рекомендует автору любить читателя. А также любить кино, потому что наивысший успех романа — это когда по нему снимается фильм, а еще лучше — сериал. Так что в процессе творчества хорошо бы иметь в голове возможный сценарий. Автор в этой схеме если не последний, то уж точно не главный герой.
Если кто помнит текст “Московской саги”, а не фильм по ее мотивам, то ситуацию вполне понимает: Аксенов когда-то написал совершенно бесцветный синопсис для сценария, фильм в Америке почему-то не сняли, пришлось в России сначала печатать это как роман, а потом фильм все равно сняли здесь. Пересортица такая случилась, но не пропадать же добру.
Про успехи Аксенова на поприще “американского писателя” отсюда судить трудно. Смутно помнится, что был какой-то скандал и разрыв с издателем, потом Аксенов переехал во Францию и там, наверное, решил стать не снова русским, не американским, не французским, а каким-то “вообще” писателем, этаким “гражданином мира”. Сегодня он в Тамбове, завтра — в Гонолулу, а послезавтра и вовсе в Нагасаки, где идет международная научная конференция по проблемам его творчества. Не знаю, до такой ли степени мобилен сам Аксенов, но его alter ego, заботливо встроенный автором во все последние романы, носится по свету как угорелый, и всегда к его услугам чей-нибудь “джет” (написать по-простому — “самолет” — Аксенов давно уже не может).
Что еще удивило давних поклонников Аксенова, когда он вернулся: Аксенов стал молодиться. Когда был молод, молодиться было некуда, когда стал вступать в ответственный возраст, захотел быть вечно молодым и потому стал ревниво следить, чтобы в его текстах было достаточное количество нынешнего молодежного сленга, предметов и терминов, имен и названий, олицетворяющих новую эпоху. Как же не помянуть в перечислении Ксению Собчак или Сергея Минаева (это я уже о новом романе) — мы, дескать, еще не старые пни, еще сечем фишку. Даже Дима Билан не забыт, хотя на кой черт Аксенову даже знать, кто такой Дима Билан? Да так, просто писатель сигнал посылает молодому поколению читателей — я знаю, я с вами, я не старпер какой-нибудь. Хотя, конечно, жалко, что вы не слушаете моего любимого Колтрейна.
Высказав все эти частные соображения, обратимся все-таки к роману. Никогда не читал такой скучной книжки Василия Аксенова. Ну, разве что “Кесарево свечение” было скучновато. А тут — тоска зеленая, да не просто зеленая — тамарисковая. Роман начинается с длиннейшего рассуждения о странном этом дереве, да нет, это не рассуждение, просто гимн, а потом оно (дерево) проходит лейтмотивом по всему тексту: “Удивительные деревья! Представьте себе корявые и темные стволы с кронами нежнейшей светло-зеленой хвои. Многие из этих стволов, если не большинство, выглядят так, будто они уже давным-давно отжили свой век, будто изъедены изнутри то ли паразитами, то ли какими-то чрезвычайно тяжелыми многолетними переживаниями”.
Пропев гимн тамариску, автор вдруг выдает, что тамариск — “что-то вроде нашего исторического комсомола”. И тут же пытается снять удивление читателя: “При чем тут комсомол, удивится читатель, и нам тут останется только развести руками. Как так при чем? Ведь именно на корявых стволах уродливой идеологии произрастала в течение стольких десятилетий наша молодежь”.
Да почему именно и только молодежь так произрастала? Все поколения и все слои общества так произрастали. Но комсомол и молодежь нужны автору для сюжета. А до сюжета читатель должен пройти сквозь тамарисковые заросли орнаментальной аксеновской прозы. Что-то вот захотелось Аксенову прикинуться Катаевым или уж вовсе Буниным (по наследству от Катаева) — южные пейзажи пописать. Океан, пляжи, скалы, волны, куча красивых названий. Биарриц, где поселен alter ego автора. Атмосфера — некая такая пляжная расслабленность, герой, Базз Окселотл, который по жизни — писатель, никак не может приступить к очередному роману, поэтому наблюдает окрестности и ждет, когда на него накатит потный вал вдохновения и его потянет к компьютеру.
Вдохновение как-то очень долго не накатывает, романный механизм крутится вхолостую, в текст вставляется безумное количество “списков” (это я по аналогии с гомеровским “списком кораблей”, потому что поэтика и задача одни и те же). Например, это списки улиц Биаррица, поселков вокруг него, и время от времени забываешь, чтбо читаешь — роман Аксенова или путеводитель от “Мишлен”.
Ну как не заснуть на этом вот месте: “Скатываясь в своем └рено кангу” по Виктору Гюго к центру города, я видел в конце этой улицы титанические волны, атакующие наши утесы. Центр шикарного Биаррица вообще-то напоминает фрагмент Елисейских полей или какую-нибудь рю Риволи, с той только разницей, что его поперечные улицы открываются на редко спокойный, но нередко бушующий Океан. Повернув с Гюго на Клемансо, что переходит в Эдварда Седьмого, я доехал до величественного Отеля дю Палэ, свернул налево и дальше покатил в обратном направлении уже вдоль Большого Пляжа <…>”.
На Большом Пляже вроде некий герой образовывается — тринадцатилетний мальчик-англичанин, выдающийся серфингист и вообще уникальное во всех смыслах существо: “Выскочивший из моря приближался. Он был похож на эллинского героя или даже на юного Адама, как того представляли себе некоторые живописцы”.
Но говорит этот юный Адам каким-то суконным языком: “Прости меня, Лярокк! — воскликнул он, подходя. — Меня вдруг пронзило острейшее, просто непреодолимое желание присоединиться к вашей компании. Надеюсь, не прогоните?”
В этом романе вообще что-то случилось с аксеновским языком. Он, впрочем, и раньше не был особым стилистом — брал свое на сюжетном уровне, но здесь, где сюжет развивается вяло, стали наглядны чисто стилистические огрехи. Иногда, читая, думаешь: может, это написано сначала на английском, а потом на русский это перепирал какой-нибудь голодный студент? Надо же было так описать внешность героя: “<…> лицо его головы не содержало ни единого └пирсинга” в том смысле, что ни единого колечка не замечалось ни в ухе, ни в носу, даже ни на одной из его бровей”. С лицом у Аксенова вообще какие-то странные проблемы: “Из-за подголовника правого переднего сиденья выглянул профиль Ашки. Он с улыбкой смотрел на меня, словно женский портрет Пикассо”. Пикассо Пикассом, но я как-то ежусь, представляя себе “лицо головы” или “профиль”, который “выглядывает”, да еще и “с улыбкой смотрит”. Как-то я еще не готов воспринять кубизма в языке, да еще если этот кубизм попадается мне в самых необязательных, “служебных”, соединительных тканях текста.
Ну ладно, о стилистике, может быть, еще вспомним. Но Аксенов где-то к сотой странице продрался-таки сквозь орнаментальные тамарисковые заросли к сюжету, то есть в расслабленных мозгах Базза Окселотла что-то такое забрезжило. Честно говоря, прием Аксенов использовал нехитрый и давно известный — автор и его герои живут в одном пространстве, и непонятно, кто кого выдумывает. Герои то следуют авторскому замыслу, то капризничают, вовлекая автора в собственные авантюры с непредсказуемыми последствиями, идет этакое взаимное перетекание творческой энергии.
Фильм такой есть, очень симпатичный, “Обыкновенное чудо”, который Марк Захаров снял задолго до перестройки. Там Олег Янковский играет Волшебника, который сначала придумал историю, а потом в нее сам ввязался. Вот так и Базз Окселотл.
А про что история? Да, собственно, про восхождение и падение Михаила Ходорковского (в романе его зовут Геном Стратовым). Автор может сколько угодно говорить, что он не имел в виду никого конкретно, что он пишет про “комсомол”, который странным образом сумел воспитать в своих недрах будущих блестящих олигархов 90-х, но против текста не попрешь — там явный Ходорковский, хотя на окраинах романа появляется и некий Одорковский со сходной биографией.
Вот тут полный провал. Сколько ни навязывает Аксенов разнообразных волшебных бантиков на этот тупой и всем известный сюжет, все равно получается так, что добрая половина беллетристического “мяса” в этом романе прямо отсылает к прогремевшей некогда “Большой пайке” Юлия Дубова, нынешнего эмигранта и лондонского жителя. Фильм “Олигарх”, снятый по этому роману, Аксенов явно посмотрел. Да и “экономические триллеры” Юлии Латыниной наверняка почитывал. Другое дело, что Дубов и Латынина не для детей писали и не было у них заботы — к какой такой ракете-носителю пристроить, чтоб ее в космос запустить, очередную волшебную историю с преображениями, чудесами и размышлянцами на предмет усовершенствования мироустройства. Понятно, к какой — к большому бизнесу, миллиардам, дорогим курортам, “джетам”, охранникам, “хаммерам” и голубым вертолетам, которые прилетают туда, куда автору нужно по сюжету. А также много-много модной одежды, которая именуется Аксеновым подробно, с детским восторгом начинающего фарцовщика: костюм от такого-то, туфли такие-то, нижнее белье от еще кого-нибудь.
У Дубова в “Большой пайке” — компания “Инфокар”, которую, естественно, гнетут темные силы в лице бывших или не бывших гэбэшников. Компанию, разумеется, разрушают и раздирают. У Аксенова — компания “Таблица-М” (даже неграмотный поймет, что это “Таблица Менделеева” — периодическая система элементов Д. И. Менделеева), где есть внизу этакая сплоченная группочка “редкоземельных элементов”. Вот этими чрезвычайно дорогими элементами компания успешно торгует, но на пути ее встает, конечно же, некая теневая структура МИО (“скрытно-большевистская”). Самое скучное, что есть в книжке, — это тонны беллетризованной публицистики и дешевой конспирологии. Аксенов что, и правда думает, что у нас могут быть какие-то более или менее рациональные заговоры? А простого и наглого трейдерства ему мало?
Да нет, он просто играет.
Юлий Дубов, хотя ему далеко до писательского уровня Аксенова, написал вещь драматическую, сам в сюжете поучаствовал и до сих пор отвечает за последствия. Аксенов написал фарс “по мотивам”, где до неприличия любит себя и даже нечто вроде мании величия обнаруживает. Беседует он (не он, его представитель в сюжете), к примеру, со своим американским другом, а тот спрашивает — небось пишешь опять что-нибудь вроде того, из-за чего на тебя обозлилась вся Америка? Базз Окселотл приятно и притворно удивляется: “Вся Америка? На меня? Разозлилась? Да кому я нужен в этой Америке?” Так за что разозлилась-то? Так вот: “За то, что пишешь на свой манер, Базз, как-то не прогибаешься. Как-то не объясняешь публике, о чем пишешь, заставляешь догадываться. А она любит все сразу понимать, любит жевать разжеванное. А ты плетешь свою метафору и не очень заботишься о публике”. Ну, такой нонконформист! Хотя разжевано так, что дойдет до последнего олуха.
Так вот получается — сюжет из животрепещущей российской действительности (в газетах, правда, подробнее), герои однозначны, как герои комиксов или компьютерных игр, в композиции автор путается, для чего в конце романа ему приходится страниц этак на пять остановиться в связи с осмыслением слова “летоисчисление”, что связано, вообще говоря, со стремлением спасти распадающийся текст от полной энтропии.
“Большая мысль”, собственно, ровно одна: ну надоело Аксенову нынешнее человечество. Некачественное, некондиционное. Детей нужно зачинать в жерле вулкана, в окружении редкоземельных элементов. Эти дети, может быть, станут основой новой расы, которая преобразит мир. Очень забавно читать последние страницы романа, где Аксенов пытается с достоинством выбраться из того мировоззренческого хаоса, в который сам себя загнал. Там у него идут длинными абзацами рассуждения о вечности, бесконечности и прочих интересных вещах, но я бы сказал, цитируя полузабытого ныне поэта Александра Межирова, что это “непереваренный Ницше”. Процитирую, чтобы вспомнили:
И непереваренного Ницше
В животе приталенном неся,
Ты идешь все выше, то есть ниже,
Ибо можно все, чего нельзя.
Вообще поэма Межирова “Alter ego” вполне себе может служить путеводителем по таким сочинениям, как “Редкие земли” Аксенова. Межиров писал свою поэму давно и, наверное, не имел в виду именно Аксенова, но явно имел в виду весь тогдашний литературный “комсомол”, из которого произросли и литературные, и прочие “олигархи”, да и механизм обозначил:
В пику монпарнасским летописцам,
Ты живешь, осуществляя план,
Рыночным, холодным любопытством
К людям, книгам, сплетням и делам.
Кроме любопытства ледяного,
Ничего иного своего,
Впрочем, это для тебя не ново,
Знаешь сам, что нету ничего.
Ощущаешь сам — и это чувство,
Вожделенью лютому назло,
Долю вносит в околоискусство
И в неподалекуремесло.
Аксенов несколько раз намекает, что этот роман — завершение, это последний роман трилогии, а два первых написаны были когда-то для денег и для детей. Честно говоря, помню только одну вещь из тех времен — “Мой дедушка памятник”, а дальше что-то еще игривое типа “Джин Грин — неприкасаемый”, который, впрочем, сочинил Гривадий Горпожакс (Горин, Поженян, Аксенов). Ну да ладно. Я про то, что специально для детей и для денег писать не надо.
Мандельштам, строчкой из которого я назвал этот текст, заканчивает соответствующее четверостишие так:
Все большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Чего и хочется пожелать Василию Павловичу Аксенову.
Александр Агеев.