Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2006
+ 10
Николай Ашукин, Рем Щербаков. Брюсов. Научная редакция и предисловие Е. В. Ивановой. М., “Молодая гвардия”, 2006, 690 стр. (“Жизнь замечательных людей”).
Два года назад в ИМЛИ вышел сборник “Валерий Брюсов и русский модернизм”. Самому Брюсову в нем было уделено едва ли сто страниц — меньше трети общего объема. Остальное место отводилось под статьи о самых разных литераторах, от Иеронима Ясинского до Вениамина Каверина.
Тогда это показалось своего рода знаком времени — мол, Брюсов (как до некоторой степени и Блок) прочно отошел на периферию исследовательского внимания, уступив место в центре Андрею Белому, Михаилу Кузмину и даже отчасти Бальмонту или Гиппиус. На не самую толстую книгу — и то материалов не набирается. Вывод этот, однако, оказался поспешным и прямо неверным — и в отношении Блока, и особенно в отношении Брюсова. И опровержения последовали незамедлительно. Сначала вышла двухтомная биография Блока “Ангел и камень” работы Аврил Пайман, за четверть века после первого английского издания ставшая безусловной классикой. Потом появились очередной ереванский брюсовский сборник, переписка Брюсова с Рене Гилем и, наконец, биография Брюсова, над которой более 70 (!) лет последовательно (а часть времени и совместно) работали Николай Ашукин и Рем Щербаков.
Первый ее вариант — “Валерий Брюсов в автобиографических записях, письмах, воспоминаниях современников и отзывах критики” — вышел в 1929 году и до сих пор оставался лучшим опытом брюсовской биографии. Впрочем, и конкурентов особых за это время не появилось. Но и без того с самого начала стало ясно, что избранный Ашукиным “монтажный” метод отлично срабатывает именно на Брюсове — “неоднозначная” личность поэта позволяет в полной мере реализовать “стереоскопический” потенциал монтажа и vice versa. Дополнять и расширять свой труд Ашукин продолжал всю жизнь, но второго издания так и не дождался. Он умер в 1973 году, и последующие три десятилетия над собиранием материалов к биографии Брюсова работал ученик и младший друг Ашукина Р. Щербаков, закончивший “монтировать” текст в конце 2003 года, накануне своей смерти.
В свое время, откликаясь на издание ашукинского труда, Владислав Ходасевич писал о том, как сложно рецензировать биографический монтаж, лишенный очевидной авторской концепции, — ведь судить составителя “приходится, лишь смотря по тому, хорошо ли подобран материал в смысле систематичности, полноты, достоверности, объективности и т. д.”. Все перечисленные качества в ныне изданном труде Ашукина — Щербакова наличествуют в полной мере, в своем жанре это безусловный эталон. Едва ли в скором времени появится брюсоведческая работа, которую можно будет поставить рядом с этой.
Говорить сколько-нибудь подробно о собранных в книге материалах на пространстве небольшой рецензии нет никакой возможности. Хочется лишь в очередной раз восхититься вкусом Адамовича и Вейдле, из всего массива брюсовских стихов безошибочно выделивших лучшее, хотя и далеко не самое громкое (во всех смыслах), “Цветок засохший, душа моя!..” 1910 года. Нужно отметить и краткое, но достаточно насыщенное предисловие Евгении Ивановой, тонко и обоснованно предлагающей видеть в брюсовской интерпретации поэзии как тяжкого труда не признание в исходном отсутствии таланта, не преодоление бездарности, по слову Юлия Айхенвальда, а сознательный стратегический курс на борьбу с прихотями вдохновения, с вечной зависимостью поэта от прилетов и отлетов музы.
И еще об одном. В последнее время много (и в основном справедливо) говорят о возрождении “ЖЗЛ”. Книга о Брюсове — еще одно тому подтверждение. Обидно будет, если более эффектные новинки помешают читателям оценить все значение этого подвижнического труда.
Рене Гиль — Валерий Брюсов. Переписка. 1904 — 1915. Составление, подготовка текста, вступительная статья, примечания Р. Дубровкина; перевод с французского Р. Дубровкина, И. Григорьевой, Е. Смагиной-Варон; подготовка французского текста П.-И. Мюллер. СПб., “Академический проект”, 2005, 512 стр. (“Современная западная русистика”).
Тесное сотрудничество Валерия Брюсова, в бытность его редактором журнала “Весы”, с Рене Гилем остается загадочным эпизодом в истории русского символизма. Загадочным не по внешней канве, а психологически. Прежде всего совершенно непонятно, почему на роль посредника между русской и французской культурами Брюсов выбрал именно Гиля. И ведь не то чтобы это недоумение было результатом временнбой дистанции, отделяющей нас от событий столетней давности. Вовсе нет, недоумевали и современники, не без оснований считавшие Гиля “иксом, да к тому же скучным”, как формулировал общее отношение к нему М. Н. Семенов, ближайший сотрудник Брюсова по “Скорпиону”, живший в то время в Париже.
То, что для недоумения этого были все основания, подтверждает отличная вступительная статья Романа Дубровкина к переписке Брюсова и Гиля, где с исчерпывающей полнотой описывается парадоксальная ситуация, когда “стараниями одного человека <…> никем не читаемый в России зарубежный поэт навсегда занял видное место в литературно-критическом пантеоне”. Здесь же убедительно демонстрируется вся неудачность брюсовского выбора: мало того, что малоавторитетный, но самоуверенный Гиль ставил условия, капризничал и распугивал других потенциальных французских сотрудников, он еще и “весовскую” хронику вел чрезвычайно субъективно, пропустив едва ли не все самые значительные явления во французской поэзии эпохи.
Очевидно, что Гиль привлек Брюсова не в последнюю очередь той выгранностью в роль мэтра, которая казалась большинству их современников скорее комичной (см., например, ироническую реплику Ахматовой в очерке о Модильяни), а самим Брюсовым должна была ощущаться как родственная жизнетворческая установка. Возможно, впрочем, для симпатии русского поэта к французскому были и более глубокие причины, которые становятся яснее, если постараться понять основную интенцию Брюсова как поэта, как критика, шире — как литературного деятеля вообще.
Те, кто называют Брюсова “приспособленцем” (определение довольно распространенное), не правы: по крайней мере он был приспособленцем совсем особого рода, стремящимся совпасть не с сегодняшним днем, а с завтрашним. В этом отношении он истинный “футурист”, гораздо более подлинный, чем многие из тех, кто присваивал себе это имя, но чьи мечты не простирались дальше попадания в скандальную хронику вечерних газет. Брюсов же всю жизнь старался уловить пульс “поэтического завтра”, иногда угадывая, как с символизмом, но чаще ошибаясь (неприятие акмеизма, симпатии к Северянину, пролеткультовцам и проч.). Научная поэзия вполне могла показаться ему (при его-то рационализме и любви к точному знанию) поэзией будущего, а следовательно, и тем самым всю жизнь взыскуемым “пропуском в бессмертие”.
Не случайно при взгляде на его биографию обнаруживается странный двадцатилетний зазор между интересом к теории “научной поэзии” и попытками реализовать ее на практике1. Вероятно, она стала последней решающей ставкой поэта, с которой случилось то, что часто случается с последними решающими ставками: вместо ожидаемого туза выпала пиковая дама, течение, призванное прийти на смену символизму, оказалось плодом фантазии амбициозного, но безнадежно посредственного французского стихотворца.
Неизвестный Брюсов (публикации и републикации). Ереван, “Лингва”, 2005, 444 стр.
“Срубили мы дерево, чтобы изготовить лодку, а сделали зубочистку”, — грустно констатировал то ли Н. С. Ашукин, то ли Д. Е. Максимов, глядя, как задуманный к брюсовскому 100-летию десятитомник по ходу работы волей начальства урезается чуть ли не вдвое против первоначального плана. В конечном итоге, как известно, вышло Собрание сочинений Брюсова в 7-ми томах, остающееся и до сего дня самым полным корпусом его произведений.
Необходимость академического издания брюсовского наследия сомнений не вызывает. Однако о подготовке научного собрания пока не слышно, и это вполне объяснимо. Препятствием к осуществлению такого замысла является не в последнюю очередь плодовитость Брюсова и как следствие неизученность многих аспектов его творчества. Занятно, что огромный брюсовский архив, тщательно собиравшийся и хранившийся самим поэтом и его наследниками именно в расчете на будущих исследователей, но из-за своего объема до сих пор не вполне проработанный, делает издание его ПСС задачей совсем уж труднопредставимой.
Вышедший в Ереване сборник “Неизвестный Брюсов” — еще один пусть небольшой, но достаточно важный шаг на пути к будущему академическому собранию2. Он состоит из двух разделов: в первом публикуются или републикуются неизвестные либо забытые произведения, статьи, переводы Брюсова, во втором — брюсовский эпистолярий. Среди печатаемых впервые вещей — ранняя статья Брюсова о Кантемире (публикация И. А. Атаджанян) и изрядно садистская пьеса “Красная шапочка” (публикация Л. В. Мартиросян). Небезынтересны и несколько впервые печатаемых внутренних рецензий Брюсова, написанных в 1920 году для Госиздата (публикация И. К. Погосян), хотя примечание “сведения об этом авторе не обнаружены” относительно некоторых брюсовских персонажей можно было бы заменить более конкретной информацией. Так, Никита Тверской — псевдоним Натальи Львовны Юрьевой, а К. Крживоблоцкий — вероятно, тот самый Константин Константинович Крживоблоцкий, который в следующее десятилетие активно публиковал пропагандистские брошюры по организации кинолекториев.
Ценность републикуемых материалов разнится в зависимости от того, насколько прочно они забыты. Понятно, что перепечатки из “Русского листка” (публикация Э. С. Даниелян)3 важнее, нежели републикации “весовских” статей Брюсова о французской поэзии. Во второй части выделяется переписка Брюсова с Волынским (публикация Л. А. Сугай и М. В. Покачалова) и с Сумбатовым-Южиным (публикация М. Л. Айвазян).
Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. Вступительная статья, подготовка текста, составление, примечания А. В. Лаврова, Дж. Малмстада. СПб., “Академический проект” — М., “Прогресс-Плеяда”, 2006, т. 1, 640 стр., т. 2, 654 стр. (“Новая Библиотека поэта”).
Усилиями Андрея Белого публикация его поэтического наследия представляет серьезную текстологическую проблему. Всю жизнь, едва ли не до самой смерти, он перерабатывал свои ранние стихи, в результате многие из них существуют в разных редакциях, зачастую радикально отличных друг от друга. Таким образом, дословное следование принципу последней авторской воли предполагает издание классических стихов из “Золота в лазури”, “Пепла” и “Урны” в том виде, какой они приобрели десятилетия спустя после первой публикации. Добавим, что в процессе переработки композиция книг разрушалась, циклы распадались, некогда самостоятельные стихотворения входили в состав поэм и т. д., что дополнительно затрудняет и без того нелегкую работу публикаторов. Кроме формального есть еще и этический момент, связанный с яростным отрицанием Белым в конце жизни ранних редакций своих стихов (“дрянь”, “отбросы из утиль-сырья”, которым место “помойка”).
Однако при подготовке стихов Белого в “Библиотеке поэта” (первый раз они вышли в 1940 году, в Малой серии, затем, уже в Большой, — в 1966-м) за основу был принят традиционный для этой серии исторический принцип. Составители всех трех изданий, включая нынешнее, исходили из убеждения, что фактом истории литературы стали именно ранние книги в их первоначальном виде, дальнейшие же авторские переработки, далеко не все из которых появились в печати при жизни Белого, — скорее свидетельство его персональной эволюции.
В результате первый том нового собрания составили “Золото в лазури”, “Пепел” и “Урна”; здесь же помещены книги “Королевна и рыцари” (1919) и “Звезда” (1922). Во второй том вошли поэмы “Христос воскрес” и “Первое свидание”, “берлинский песенник” “После разлуки” (1922), а также — на правах самостоятельных произведений — второе, переработанное издание “Пепла” 1929 года и книга “Зовы времен” — первый том собрания стихотворений, подготовленный Белым в 1931 году, итог радикальной переработки “Золота в лазури” (радикальной настолько, что связь многих стихотворений из “Зовов времен” с их “предшественниками” опознается только по разъяснениям вдовы поэта К. Н. Бугаевой). Здесь же — стихотворения, не входившие в авторские книги, предисловия к книгам стихотворений, не включенным в двухтомник, и указатели их содержания, планы неосуществленных изданий.
Надо отметить, что нынешний двухтомник — первый, включающий полностью основные прижизненные книги Белого. В предыдущих научных собраниях, в том числе и в томе “Библиотеки поэта” 1966 года, авторская композиция книг нарушалась, они воспроизводились с произвольными изъятиями. Лишь в книгу “Стихотворения и поэмы”, вышедшую в составе собрания сочинений Белого в покойном, увы, издательстве “Республика” в 1994 году, в полном объеме вошел “Пепел”. Теперь читатели и исследователи получили наконец первое относительно полное собрание основных стихотворных текстов Белого.
С “Библиотекой поэта” сейчас происходит нечто странное. Перечислять неудачи здесь не хочется, но их было, увы, не меньше, чем удач. Двухтомник Андрея Белого — едва ли не единственное издание последнего времени, которое выдерживает сравнение с лучшими образцами легендарной серии.
Андрей Белый. “Ваш рыцарь”. Письма к М. К. Морозовой. 1901 — 1928. Предисловие, публикация, примечания А. В. Лаврова, Дж. Малмстада. М., “Прогресс-Плеяда”, 2006, 292 стр.
Маргарита Кирилловна Морозова занимала в жизни Андрея Белого особое место. Она стала для него “заревой” Надеждой Львовной Зариной “Первого свидания”, синеглазой “сказкой” “Симфонии (2-й, драматической)”, “символом лика Той, от Которой” до него “долетали веяния”, “земной иконой Небесного Видения”. Впервые Белый увидел ее в 1901 году в концерте, после чего Морозова два года получала письма, подписанные “Ваш рыцарь”, не зная имени отправителя. Разгадала тайну “рыцаря” она, только купив 2-ю “Симфонию” и с изумлением обнаружив там цитаты из полученных ею писем.
Личное знакомство состоялось еще позже, весной 1905 года, и быстро переросло в дружбу, продолжавшуюся около семи лет и сошедшую на нет после женитьбы Белого на Асе Тургеневой, их отъезда за границу и начала увлечения антропософией. Переписка спорадически возобновлялась и позже, но прежние отношения не вернулись, да и внешние условия не способствовали регулярности общения, равно эпистолярного и личного.
Авторы предисловия подчеркивают одну удивительную особенность публикуемого эпистолярия: он развивался как бы параллельно личным контактам автора и адресата, разительно отличаясь от них стилистически. При всей теплоте отношений Белого с Морозовой, романтическое начало в них отсутствовало, тогда как письма Белого еще много лет после знакомства оставались выдержаны в той же мистико-эротической манере, которая сформировалась в период анонимных лирических посланий. “Когда мы с ним проводили вечера вдвоем, — вспоминала Морозова, — он никогда не говорил о своем отношении ко мне — он об этом всегда мне писал, и никогда об этом письме не упоминал, когда мы вновь встречались, как будто этого письма и не было”.
Жаль, что в книгу не вошли ответные письма Морозовой, хранящиеся в фонде Белого в Отделе рукописей РГБ. Впрочем, определенное представление о них можно составить по тем фрагментам, что приводятся в примечаниях к письмам Белого.
Юргис Балтрушайтис. Земныя ступени. Элегии, песни, поэмы. [М., “Baltrus”, “Новое издательство”, 2005], 228 стр.
Юргис Балтрушайтис. Горная тропа. Вторая книга стихов. [М., “Baltrus”, “Новое издательство”, 2005], 184 стр.
Юргис Балтрушайтис. Ступени и тропа. Составитель Ю. Будрайтис. М., “Baltrus”, “Новое издательство”, 2005, 174 стр.
На первый взгляд, Юргис Балтрушайтис мало чем отличается от своих собратьев по символизму: те же ключевые образы, та же риторика, те же приемы, тот же декор (взять хотя бы обилие эпиграфов). Однако стоит присмотреться чуть пристальнее, как становится понятно, что Балтрушайтис всегда стоял особняком, выделяясь — по крайней мере в лучших стихах — почти скандинавской скупостью эмоций и изобразительных средств, особенно заметной на фоне нескончаемых щенячеств Бальмонта или победительных маршей Брюсова.
То же можно сказать и о его литературном поведении: первая книга Балтрушайтиса появилась, когда за плечами ближайших друзей и соратников было уже минимум по полдюжины сборников. Он и сегодня возвращается последним. У всех уже собрания сочинений, академические издания отдельных произведений, на худой конец, биографии, библиографии, исследования и конференции — Балтрушайтис удостоился факсимильного воспроизведения двух первых книг и сборника работ о.
Впрочем, сборник получился вполне содержательным, а полиграфическое решение факсимильных книг оригинально и чрезвычайно удачно. Дело в том, что издатели выбрали для воспроизведения неидеальные экземпляры — с ободранным корешком, с порванной обложкой, с карандашными пометами в содержании, с обрезанными авторскими автографами. И этот странный, казалось бы, шаг неожиданно добавил книгам обаяния, придал им теплоты и уютности.
К сожалению, по случайным, в общем-то, причинам в комплект не вошла третья книга Балтрушайтиса “Лилия и серп”, анонсировавшаяся еще в 10-е годы, но вышедшая уже после смерти автора — в 1948 году в Париже. Однако есть вероятность, что ждать ее придется не слишком долго: по слухам, одно из издательств собирается выпустить пятитомник поэта. Остается надеяться на скорую и достойную реализацию этого проекта.
Виктор Ардов. Великие и смешные. М., “Вагриус”, 2005, 478 стр.
Эта книга производит странное впечатление. Воспоминания Виктора Ардова о Маяковском, Ильфе и Петрове, Булгакове, Зощенко, Ахматовой и других, занимающие ее большую часть, не то чтобы плохи, но вполне стандартны, не особенно информативны, а главное, слишком старательно обходят все мало-мальски острые углы. В каждой фразе сквозит физически ощутимая осторожность, стремление не выйти за флажки. К прямой суконности4 все это приводит не так уж часто, но и интереса мемуарам не добавляет.
Но вот основной текст переходит в записные книжки писателя — и перед нами совсем другой Ардов: обаятельный, раскованный, блистательно остроумный. Становится понятно, почему, собственно, все те люди, о которых он пишет, ценили его общество и с таким удовольствием общались с ним.
Ощущение это усиливается, когда записные книжки сменяются заметками сына писателя, протоиерея Михаила Ардова “Каким я его помню (О моем отце)”. Обаяние и остроумие сохраняются5, раскованности становится даже больше. В заметках сына — третий Ардов: циничный до мудрости, прекрасно понимающий цену и кормящим его фельетонам, и своим собеседникам, и советской власти во всех ее проявлениях.
Первый раздел не жалко просто пролистать. Последние два хочется заучивать наизусть. В общем, не книга, а готовый этюд на тему “сдача и гибель советского интеллигента”.
Юрий Абызов. А издавалось это в Риге. 1918 — 1944. Историко-библиографический очерк. М., Библиотека-фонд “Русское зарубежье”; “Русский путь”, 2006, 416 стр.
Юрий Абызов, автор эталонных работ о печати русского зарубежья (четырехтомник “Русское печатное слово в Латвии. 1917 — 1944 гг.”. Stanford, 1990—1991; пятитомник “Русская печать в Риге. Из истории газеты └Сегодня” 1930-х гг.” (совместно с Б. Равдиным и Л. Флейшманом). Stanford, 1997), лучший знаток русского книгоиздания и периодики в странах Балтии, умер за полтора месяца до выхода этой книги, 20 июня, на 85-м году. Появившееся посмертно издание представляет собой блестящий образец редчайшего жанра — “авторской библиографии”. Здесь есть все составляющие полноценного библиографического указателя — тщательная проработка источников, собранные по крупицам данные о русской печати в Латвии (далеко не только в Риге, название обманчиво) первых двух с половиной послереволюционных десятилетий, полный погодный (не от “погоды”, а от “по годам”) перечень газет и журналов, от солидных до абсолютно эфемерных. Автор, однако, не довольствуется рядами дат и названий и постоянно “вклинивается” в текст, то корректируя рижские страницы не слишком достоверных воспоминаний Ирины Одоевцевой, то иронически характеризуя королей рижского газетного бульвара, то обширно цитируя наиболее интересные материалы из аннотируемых изданий. В результате справочник превращается в увлекательное историко-литературное повествование, нимало не теряя при этом в научной основательности.
Напоследок одна не лишенная занятности и даже некоторой поучительности история для озабоченных падением нравов и вкусов. В 1926 году газета “Сегодня” решила выяснить, что же читают русские рижане. Разумеется, оказалось, что ни без пяти минут нобелиат Бунин, ни Мережковский, ни даже Шмелев не вызывают у широкой публики особого интереса. Кроме “книг с эротическим содержанием”, которые лидировали с большим отрывом, читатели предпочитали атамана и по совместительству плодовитого романиста П. Н. Краснова, Крыжановскую-Рочестер и уж вовсе безвестного сегодня Савватия (псевдоним Дионисии Врангель, дочери популярного дореволюционного прозаика И. Н. Потапенко). Из классиков хорошо шла Вербицкая. Список переводных авторов приводить не буду, но прошу поверить на слово, что и с этой стороны дело обстояло ничуть не лучше.
И. Г. Глинка. Дальше — молчание. Автобиографическая проза о жизни долгой и счастливой. 1933 — 2003. М., Модест Колеров, 2006, 464 стр.
Ирина Глебовна Глинка — внучка философа Глинки-Волжского, дочь поэта Глеба Глинки. Но ее автобиографическая проза — меньше всего “семейная хроника” в привычном понимании: вместо панорамности — эскизность, вместо детального линейного повествования — импрессионизм, система бликов, когда память словно бы высвечивает в прошлом тот или другой яркий фрагмент.
Впрочем, слово “в прошлом” к этой книге тоже не подходит. Ее герои существуют здесь и сейчас, они все синхронны друг другу. Причиной тому, думается, особенность авторского взгляда, для которого хронология принципиального значения не имеет. Автора интересует не человек в истории, а просто человек, человек как таковой, а ушедшие друзья воспринимаются не как “гости из прошлого”, а как живые, сегодняшние собеседники.
“Друзья”, “собеседники” — ключевые слова для этой книги. И жизнь названа в подзаголовке “счастливой” именно потому, что их — друзей, собеседников — было так много, а среди них Роберт Фальк, Давид Самойлов, Анатолий Якобсон, Юлий Даниэль. Это книга о радости общения, о радости раздаривать себя и не стесняться брать у других, гимн экстравертности.
Единственный “недостаток” ее связан с той эскизностью, о которой говорилось выше. Каждый человек дан в нескольких ярких чертах, которые автор выделяет как основные в нем. Конечно, это придает книге динамику и, возможно, добавит ей читателей (хотя это, вероятно, эффект побочный и в авторский замысел не входивший). Понятно, что измени автор манеру — и мы читали бы уже совсем другую книгу. Но очень уж жаль того, что опущено, что осталось “за кадром”.
В. Г. Ширяев. Суд мести. Первая жертва дела ЮКОСа. М., ОГИ, 2006, 304 стр.
Валерий Ширяев написал не очень удачную книгу. Так же, как годом раньше не очень удачную книгу написал Валерий Панюшкин. Она называлась “Узник тишины” и была посвящена Ходорковскому. Книга Ширяева называется “Суд мести” и посвящена сотруднику службы охраны ЮКОСа Алексею Пичугину. На работе Панюшкина немедленно по выходе дружно оттоптались рецензенты. Оттоптались, надо сказать, по делу, без всякой политики: высмеяли лирическую манеру автора, поиздевались над его фирменной сентиментальностью.
Так вот, “Суд мести” местами читается просто как пародия на “Узника тишины”. Оно и понятно: все ж таки Ширяев в “Новой газете” работает, не чета панюшкинскому “Коммерсанту”, перепад в уровне сказывается. Первая часть — вообще смесь жития и партийной характеристики: примерный семьянин, детей любит, криминал ненавидит, старушек через улицу переводит. Такой текст хорошо озвучивать закадровым голосом Копеляна. Видимо, автору кажется, что не доказать святость Пичугина — все равно что признать его виновным в убийствах.
Но ведь вот что характерно: на книгу Панюшкина была уйма откликов. Расследование Ширяева предпочли просто не заметить. И это тоже понятно. Во-первых, Ходорковский сидит за экономические преступления, то есть поди разберись, виновен или нет. Грань исключительно тонкая, тем более при динамичном законодательстве наших 90-х. Во-вторых, он знал, на что шел, играл и проиграл. То есть как бы все по-честному, даже если с обвинением и перегнули. Так почему же не написать о Панюшкине, тем более если сам подставляется?
А вот о деле Пичугина попробуй напиши! Не в смысле, конечно, что коллеги боятся мести кровавой гэбни или еще какая глупость в этом роде. А просто думать об этом некомфортно. Ведь убийство — не хитроумная схема ухода от налогов. Тут уж либо убивал, либо нет. Неуютно как-то сознавать, что живешь в стране, где невиновному человеку могут намотать 20 лет, а потом еще и добавить, только за то, что его работодатель поссорился с президентом.
На самом деле все, что было сказано об этой книге выше, не имеет никакого значения. Хорошо она написана, плохо ли — ее должны прочесть 200 миллионов, как говорила Ахматова об “Одном дне Ивана Денисовича”, имея в виду все население тогда еще Советского Союза (теперь, правда, страна другая и миллионов поменьше). Должны по многим причинам, хотя бы потому, что стране положено знать своих героев. Это я про Пичугина. И без всякой иронии. Если от человека действительно требовали лживых показаний на другого, с которым он и знаком-то толком не был, а он таких показаний не дал, хотя и знал, что за это светит огромный срок, — кто он, если не герой? А что в биографах у него не золотое перо России, так люди с хорошим вкусом отчего-то такие книги не пишут. Наверное, вкус мешает.
И последнее. Жену Ходорковского после свидания спрашивают: “Если бы была возможность передать Михаилу Борисовичу какую-нибудь одну запрещенную правилами колонии вещь, вы бы что передали?”. Диск “Любэ”, отвечает Инна Ходорковская, муж “любит мужскую правду — военную, боевую”. (Путин, как мы помним, несколько лет назад ходил в Сочи на концерт “Любэ” и после чаевничал с Николаем Расторгуевым.) Пичугин, оказывается, знал наизусть “ТАСС уполномочен заявить”. (Президент, по его словам, пошел в ГБ работать, посмотрев “Щит и меч”.) Слишком много совпадений. Это наводит на размышления. Понять бы еще, на какие.
1 Брюсовские сборники стихов “Дали” и “Mea” заставили современников вновь вспомнить его французского предшественника. Б. Пастернак в посвященном Брюсову юбилейном стихотворении 1923 года рисовал портрет “уставшего от гили” мэтра — едва ли без намека на французского корреспондента “Весов”. Добавим, что ситуация эта — “мы говорим Гиль, подразумеваем Брюсов” — сохранилась в русской литературе надолго, если не навсегда: ведь и та же Ахматова, третируя Гиля, метила, конечно, в Брюсова.
2 Армянские коллеги остаются верны Брюсову вот уже больше сорока лет. За это время вышли 10 томов Брюсовских чтений, библиография Брюсова, ряд монографий и публикаций.
3 Отметим лишь чрезмерное, как кажется, доверие публикатора к опечаткам, которых в газетном тексте всегда можно найти немало. Без большого риска ошибиться можно предположить, что загадочный “романист Давилин” — это прозаик И. А. Данилин, а некто “Сергенко” — на самом деле П. А. Сергеенко.
4 “Стихи Маяковского часто публиковались в └Известиях”. А впоследствии, когда организовалась └Комсомольская правда”, талантливый создатель и первый редактор этого органа тов. Костров привлек Маяковского к самому близкому участию в └Комсомолке”; как мы знаем, это дало прекрасные результаты”.
5 “По словам моих родителей, когда Ахматова впервые поселилась у них, они изнемогали от почтительности и смущения. Однако отцу, человеку живому и острому, такая атмосфера в доме явно не подходила. Однажды вечером хозяева куда-то отправлялись, Ахматова сказала, что посидит дома — хочет поработать. Уходя, от самой двери, едва ли не зажмурившись от страха, Ардов сказал:
— Словарь рифм — на полке слева.
Анна Андреевна громко рассмеялась в ответ. С этой минуты лед отчужденности растаял и неловкость исчезла, с тем чтобы больше никогда не возникнуть”.