Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2006
От редакции. В этом номере под рубрикой “Далекое близкое” мы публикуем очерки о двух замечательных деятелях российской науки и культуры, которые в XX веке следовали своему призванию и долгу служения стране вопреки любым политическим обстоятельствам, препонам и репрессиям. И вышли из этих обстоятельств все-таки победителями.
Хомяков Анатолий Михайлович — специалист по механике конструкций, кандидат технических наук, доцент Московского авиационного института. Родился в 1940 году. С 1991 года выступает в прессе со статьями по истории техники и проблемам высшего технического образования. В “Новом мире” печатается впервые.
Техническая история XX столетия немыслима без научно-практического наследия Бориса Сергеевича Стечкина как ученого и инженера.
Главная его роль в технологическом движении человечества и прежде всего становлении и развитии отечественной промышленности отразилась в трех направлениях техники: авиационные двигатели, газовые турбины и экологическая безопасность автотранспорта.
Все три направления у Стечкина взаимосвязаны, что свидетельствует о том, что его деятельность, несмотря на “непростой” жизненный путь, была последовательной и целеустремленной.
Выполняя наказ своего учителя, профессора Н. Е. Жуковского (“авиация будет развиваться за счет двигателей”), Борис Сергеевич посвятил значительную часть жизни авиационному двигателестроению. Он усовершенствовал тепловой расчет поршневого и создал теорию воздушно-реактивного двигателя со всеми его разновидностями, от газотурбинного до прямоточного. Сам термин “воздушно-реактивный двигатель” (ВРД) введен Стечкиным.
Работая практически над созданием газотурбинных двигателей, Стечкин утвердился в своей давней идее о значении газовой турбины как основного машинного преобразователя тепловой энергии в механическую и электрическую. Он призывал: газовая турбина может и должна быть принята в качестве основной машины в энергетике будущего. Тем более в России, с ее огромными запасами природного газа. В послевоенное время Стечкин руководил комиссией по газовым турбинам при Академии наук и широко пропагандировал применение газовой турбины в народном хозяйстве — на транспорте и в электроэнергетике.
Эта деятельность ставит Стечкина по значению для России рядом с ее великими инженерами-созидателями. И если Августин Бетанкур внедрил в России паровые машины и строительную технику, а Владимир Шухов способствовал превращению огромной страны из деревянной в металлическую, то заслуга Бориса Стечкина — в применении газотурбинных установок и двигателей.
Третье направление деятельности Стечкина, связанное с экологическими проблемами, логически исходит из первых двух.
Непосредственно занимаясь процессами горения топлив, ученый приходит к пониманию надвигающейся катастрофы — загрязнение воздуха в городах и промышленных центрах выхлопными газами автотранспорта. Он первый в 1968 году дает квалифицированную оценку этого явления и высказывает целый ряд практических идей по усовершенствованию конструкции двигателей.
Названные направления образуют триединый ствол “древа” деятельности Б. С. Стечкина1.
Еще два направления деятельности академика логически замыкают круг его разнообразных работ: это подготовка инженерных и научных кадров в ведущих вузах Москвы (МВТУ, МАИ, ВВИА, МАДИ) и участие в организации научных институтов: ЦАГИ, НАМИ, ЦИАМ, ИМАШ, Института двигателей и его филиалов.
Роль Стечкина и его авторитет в промышленности и науке были огромны. Слова “работал у Стечкина” или “работал со Стечкиным” до сих пор воспринимаются среди ветеранов-двигателистов так же, как воспринимается редкий и значительный орден на груди счастливца.
И как же не помнить Стечкина!
В 50-х годах при Стечкине у нас были лучшие в мире моторы.
Теперь, в начале века, в России снова, как и сто лет назад, на заре авиации, нет полноценных моторов. Снова — “моторная голодовка”. И когда-то не всегда удачливые конкуренты завода № 300, руководимого А. А. Микулиным и Б. С. Стечкиным, зарубежные фирмы — “Пратт-Уитни”, “Дженерал электрик”, “Роллс-ройс” — сегодня выступают с дерзкими для нашего патриотического чувства предложениями по ремоторизации основного состава парка российских самолетов.
Российское электроэнергетическое хозяйство к настоящему времени также морально устарело. Оказалось, что весь мир давно перешел на газовые турбины, работающие с к.п.д. не менее 40 процентов, а Россия все еще работает на паровых турбинах с к.п.д. в 25 процентов. Так говорят современные российские академики, которые еще два года назад просили 114 миллиардов долларов на модернизацию отечественной энергетики. Но именно академик Стечкин предупреждал об этом около сорока лет назад. “Газовая турбина, — писал Борис Сергеевич в одной из газетных статей в 1964 году, — полностью овладевшая авиацией, ждет своего внедрения в наземный транспорт. Успехи в создании новых жаропрочных материалов, систем охлаждения и конструкций регенераторов должны выдвинуть эти турбины на передний край технического прогресса”.
Удивительно, как наивно он верил в это: “Тут я ожидаю, что реальная действительность, как это постоянно бывает, окажется не только плодотворней, но и интересней фантазии”.
Но после Стечкина “реальная действительность” оказалась другой: газовая турбина так и осталась практически только в авиации и в ракетной технике, не найдя широкого или даже заметного применения в народном хозяйстве. В 1969 году профессор-турбинист В. В. Уваров, известный поборник газового турбиностроения еще с 30-х годов, с горечью писал в “Правде” о безразличном и даже отрицательном отношении хозяйственных руководителей к газовым турбинам. Эта статья в год кончины Б. С. Стечкина явилась своеобразным реквиемом по отечественной газовой турбине.
При Стечкине в конце 50-х годов был поднят вопрос о совершенствовании сети научных учреждений с тем, чтобы максимально повысить их влияние на производство. В преддверии Второй промышленной революции, охватившей все развитые страны, это было необходимо и своевременно. Борис Сергеевич настаивал фактически на замене сложившейся за десятилетия сети многочисленных и малоэффективных НИИ на заводские научно-исследовательские лаборатории. “Роль заводских научно-исследовательских и конструкторских организаций с течением времени, — неоднократно заявлял он, — будет все больше возрастать, вот почему исключительное значение имеет последовательное приближение научно-исследовательских и конструкторских организаций к производству и всемерное развитие исследовательской работы на самих предприятиях”.
Следует напомнить, что к 60-м годам прошлого столетия технические НИИ, ранее находившиеся в юрисдикции Академии наук, были вверены соответствующим отраслевым министерствам и ведомствам. И очень скоро научные работники всех рангов и титулов впитали в себя идеологию и психологию всемогущей в те годы командно-административной системы, а проще говоря — чиновничьего аппарата, деятельность которого соответствовала не рекомендациям Дейла Карнеги или требованиям Генри Форда, а законам Паркинсона. Формально роль НИИ заключалась в обеспечении научной поддержки отраслей промышленности, но на самом деле, особенно в последние десятилетия советской власти, они обеспечивали поддержку своих министерств в осуществлении узковедомственной технической политики, успешно помогая при этом своим чиновным шефам “аргументированно ставить на место” и даже расправляться в служебном отношении с противостоящими этой политике отдельными учеными и инженерами. Сама же техническая политика, формировавшаяся в кабинетах министерств и ведомств, ничего, кроме заимствования из опыта развитых стран, не содержала. Ибо конармейский призыв “Догоним и перегоним” практически воплощался в самое беспардонное копирование и заимствование зарубежных программ и изделий, что вело отечественную промышленность к состоянию наркотической зависимости от чужих идей и проектов, лишало многие области техники так необходимого для независимого развития самостоятельного мышления.
Узаконенное в советское время разделение труда в промышленности между помещенными в особые “резервации” — НИИ — учеными и работающими на производстве инженерами Стечкин отвергал как малоэффективное и безответственное. По Стечкину, ученый должен работать на месте, в заводской научной лаборатории, рядом с инженером и с ним делить всю ответственность общего дела.
Борис Сергеевич тем самым таранил главное начало в системе управления советской промышленностью, которое осуществлялось посредством отделения от производства, как это называлось, “науки” и превращения этой самой “науки” в инструмент административного давления на конструкторские бюро и отделы опытных заводов. Отраслевые министерства опирались в своей деятельности на собственные НИИ и держали их рядом, в Центре, не допуская их перемещения в промышленные районы и тем более исключая какое-либо слияние с производством. НИИ еще с довоенных лет, со времени индустриализации, стали “интеллектуальными” бастионами советской хозяйственной бюрократии.
Неприятие доктрины Стечкина дорого обошлось советской промышленности. И только там, где руководители предприятий брали на себя организацию и руководство научной поддержки своего производства и жестко контролировали работу соответствующих отраслевых и головных НИИ — а такими были А. А. Микулин, С. П. Королев и П. Д. Грушин, — достигались успехи. Так были обеспечены известные достижения в авиационной, ракетной и ракетно-космической отраслях во второй половине ушедшего столетия.
Вслед за промышленностью и высшая техническая школа скатилась к примитивному натаскиванию своих питомцев — будущих инженеров — на прототипы, то есть на старые образцы техники. Без методологии конструирования такая “метода” не могла привить молодым специалистам любовь и желание к самостоятельному мышлению, а с ним — к самостоятельному проектированию. Наоборот, уже в вузе у студентов развивается эта неистребимая наклонность — списать проект, причем списать “на законных основаниях”. Эта наклонность остается у большинства инженеров как путевка в жизнь. Ибо технические науки занимаются не основами проектирования машин и установок, а толкованием отдельных физических и технических вопросов.
Так замкнулся порочный круг в нашем техническом “прогрессе”: и “сверху”, и “снизу” все готовы копировать наилучшие зарубежные образцы.
Сам Борис Сергеевич на вечный для России вопрос — копировать или не копировать зарубежные образцы техники — отвечал тоже вполне определенно и исчерпывающе: копировать иностранные образцы, хотя бы и лучшие, можно только на первом этапе самостоятельного творчества. А дальше надо смело прокладывать собственные пути. Следует твердо помнить мудрые слова Леонардо да Винчи: “Идущий по следу никогда не обгонит”.
Около двухсот лет назад Гёте заметил, касаясь феномена искусства Древней Греции: “На счастье греков, их не смущали никакие образцы”.
Феномен успехов ОКБ-300 объяснялся тем, что Стечкина и Микулина тоже не смущали “никакие образцы” чужих двигателей. И, опираясь на опыт отечественного турбостроения и собственный опыт по лопаточным машинам, Микулин со Стечкиным создали целую серию авиационных моторов, обеспечив тем самым полную победу отечественной авиации в 50 — 60-х годах прошедшего столетия в мировом техническом соревновании.
Наконец, после Стечкина вопрос об экологической безопасности отечественного автотранспорта был просто забыт. О проблеме снова заговорили совсем недавно, и не потому, что в стране выросло в несколько раз количество автомашин, а потому, что российские грузовики с товаром перестали пропускать в Европу в связи с несоответствием наших моторов европейским экологическим нормам.
В наши дни российские моторы и двигатели повсеместно изымаются из автомобилей и самолетов, создаваемых по совместным проектам с зарубежными фирмами. Получается так: кузов или планер в России хорош, а мотор или двигатель — нет.
Так погибли дела Стечкина?!
На примере жизни и деятельности Б. С. Стечкина ярко отразились отношения коммунистического режима к созидательному процессу в нашей стране.
Научно-хозяйственная доктрина Советского Союза в своей основе была связана с военными приготовлениями. Поэтому никакие народно-хозяйственные инициативы Стечкина с его газовыми турбинами для мирного транспорта, заводскими научными лабораториями, экономичными и экологически безопасными двигателями и все прочее власть не интересовали.
Такое отношение власти к Стечкину было не случайно, оно имело поучительную для нового поколения россиян предысторию.
…Русский инженерный корпус в той его большей части, которая осталась в советской России и нашла способы приемлемого сотрудничества с большевиками-ленинцами в начале 20-х годов, после прихода к полной и безраздельной власти Сталина оказался — и это было неминуемо — в оппозиции к сталинскому режиму.
И Сталин с его окружением понимали, что инженеры с их деловым настроем, высоким профессионализмом и, главное, с их воспитанием несомненно так или иначе войдут в противоречие с политикой индустриализации в тех “ускоренных” темпах, которые навязывались народному хозяйству.
Обстановка с техническими кадрами в промышленности к концу 20-х годов, как понимали это советские вожди, позволяла нанести упреждающий удар по старым инженерам. Решено было фактически продолжить прерванную нэпом гражданскую войну в СССР, но “сверху” и “другими средствами”. Была использована судебная система. Сначала как проба прошло в 1928 году “Шахтинское дело”. Затем, через два года, — “Дело └Промпартии””.В результате успешного завершения этих и еще нескольких менее “показательных” процессов из промышленности и транспорта были уволены около 15 тысяч инженеров и технических работников старой выучки в возрасте от 40 до 70 лет. На их место к этому времени пришли, как писали советские газеты, “500 тысяч инженеров и техников”, подготовленных в советских вузах и техникумах.
Потенциально возможная инженерная оппозиция сталинскому режиму в СССР в 1930—1931 годах была уничтожена.
Стечкин ни по возрасту, ни по деловым контактам не был связан со старыми инженерами. Он не был членом Всероссийской ассоциации инженеров (ВАИ) и не сотрудничал с ее органом — “Вестником инженеров”. А именно ВАИ и редакция “Вестника” были разгромлены в 1930 году. Со всем инженерным миром старой России, состоявшим из горных инженеров, инженеров-транспортников, тепло- и электроэнергетиков, связистов, Стечкин не был связан потому, что был занят в новой отрасли. Его делом были авиационные двигатели. И работал он в новых, советских учреждениях — ЦАГИ и ВВИА. И сотрудничал в новом журнале, советском, — “Техника воздушного флота”.
Все это так. Но по своему прямому и твердому характеру, по независимости суждений, по глубокому и уверенному знанию, потому, наконец, что в многочисленных, по всякому поводу заполняемых анкетах всегда четко выводил: “из дворян”, — по всем этим личностным качествам (он еще постоянно писал “советскую власть” с маленькой буквы) Стечкин явно отличался от окружавших его выдвиженцев и партийцев. Он был из того же материала, что и старые русские инженеры. Которые мечтали только об одном — о мирном созидательном труде на благо великой страны с ее неограниченными ресурсами. Мечтали и знали, как следует вести эту работу — без диктата сверху.
Знал и Стечкин.
В февральском номере “ТВФ” за 1929 год выходит его статья “Теория воздушного реактивного двигателя”, послужившая впоследствии основой для создания реактивных двигателей, а с ними и реактивной авиации. В это же зимнее время молодой профессор участвует в аэросанном пробеге и получает от Правительства РСФСР благодарность. Аэросани — собственной конструкции и предназначены для популяризации нового для России вида зимнего транспорта как удар по нашему вечному бездорожью.
Двадцатые годы были годами плодотворной работы. И ничто не предвещало опасности, тень от которой вдруг зловеще проплыла газетным сообщением 24 мая 1929 года “от Объединенного Государственного Политического Управления” за подписью зампредседателя ОГПУ Г. Ягоды о расстреле “как контрреволюционных вредителей и непримиримых врагов Советской власти” П. А. Пальчинского, Н. К. Мекка и А. Ф. Величко, известных хозяйственных деятелей, каждый из которых мог бы успешно исполнять обязанности председателя правительства.
Новый, 1930-й Стечкин встречает вместе с А. Н. Туполевым в Нью-Йорке, где они оказались в составе советской технической делегации.
По возвращении в Москву начинаются организационные хлопоты по созданию Научно-исследовательского института авиамоторостроения (впоследствии ЦИАМ), куда Стечкин переводится из ЦАГИ на должность заместителя директора по научной работе.
И все это время ОГПУ не могло не заметить растущего авторитета молодого ученого в среде инженеров и техников и явного признания его видными иностранными учеными во время командировок в Европу и Америку.
И вот на очередном митинге в поддержку “боевого отряда нашей партии ОГПУ в его неустанной борьбе с контрреволюционными вредителями и врагами народа”, организованном в еще не сформированном ЦИАМе, один из ораторов гневно заявляет: “Я давно чувствовал, что Стечкин — вредитель, но теперь понял, что он — настоящий враг!”
Борис Сергеевич был арестован 20 октября. А 11 ноября в “Правде” было опубликовано обвинительное заключение по делу контрреволюционной организации Союза инженерных организаций (“Промышленная партия”).
Так что Стечкина арестовали с заметным опозданием, по-видимому, самым последним из намеченных кандидатур. И это понятно: пришла пора налаживать серийное производство первого советского авиамотора М-З4 конструкции А. А. Микулина, необходимо было организовать работу в ЦИАМе. И везде нужен был Стечкин. Поэтому все лето до глубокой осени было много работы и было не до ареста. Но обвинительное заключение писалось в эти летние и осенние дни полным ходом, писались полным ходом и невероятные по своему многословию объяснения и признания восьми подготовленных обвиняемых для показательного суда в Колонном зале. Главный из этих обвиняемых профессор Л. К. Рамзин 25 ноября в первый день показательного суда скажет: “Безоговорочно признаю себя виновным. Перед лицом Верховного суда и всей страны я не собираюсь защищаться и оправдываться, ибо разве можно защищаться при совершенных мною величайших преступлениях?”
Образцы советского судопроизводства — “Шахтинское дело” и “Дело └Промпартии”” — должны изучаться подробнейшим образом нашей молодежью как поучительные примеры того, как государство тоталитарного типа может выполнять в отношении любого из своих граждан, равно как и любого числа своих граждан, лояльных и дееспособных, одновременно роль провокатора и роль палача.
Задача перед органами ставилась такая, чтобы любыми способами представить наиболее известных инженеров и ученых, политически чуждых, но лояльных советской власти, преступниками уже загодя, очернить их в “глазах советских масс” и если не уничтожить, то сдвинуть на обочину жизни и забыть навсегда.
В 1928 году на июльском Пленуме ЦК ВКП(б) В. М. Молотов отметил, что инженеров “старой выучки” в СССР насчитывается — 15,5 тысячи. Так что объем работы — определен…
Для решения поставленной задачи необходимо было найти и утвердить практически критерий доказательства виновности любого наперед “заданного” обвиняемого. Критерий был найден — это самопризнание обвиняемого и свидетельство против другого лица. Самооговор и свидетельство были положены в основу обвинения. Вот слова из выступления на процессе государственного обвинителя Н. В. Крыленко: “Лучшей уликой при всех обстоятельствах является все же сознание подсудимых” (“Правда”, 1930, 8 декабря). (В этой косноязычной фразе с ее “лучшей уликой” под словом “сознание”, наверное, следует понимать “признание” обвиняемого.)
За сто лет до советских судилищ над инженерами А. С. Пушкин писал про “обычаи” российского судопроизводства: “Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, — мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности”.
Но “здравый юридический смысл” советское правосудие не интересовал, оно выполняло свои задачи.
…Поведение Рамзина А. И. Солженицын в “Архипелаге ГУЛАГ” объясняет свойствами самолюбивого характера сорокатрехлетнего профессора: “Рамзин был таков (при ранних чрезмерных успехах), что вся инженерия ему руки не подавала…”
Появление Рамзина на показательном суде над старыми инженерами в качестве главной фигуры, подробно и долго рассказывающего о своих и не своих преступлениях, имело пусть косвенное, но объяснение.
Л. К. Рамзин — директор Теплотехнического института, названного по решению президиума ВАИ именами профессоров В. И. Гриневецкого и К. В. Кирша, — олицетворял собой всю отечественную теплотехническую науку и был известен за рубежом. Но все же в руководящие органы ВАИ не был избран: что-то мешало этому в характере его взаимоотношений с коллегами. Именно это “что-то” привело к скандалу в среде инженеров-теплотехников в начале 1927 года, когда Рамзин выступил с рецензией на пятое издание книги профессора А. А. Надеждина “Тепловой расчет котельной установки”. Эта рецензия была написана в таком оскорбительном для автора книги, тоже широко известного в теплотехнической науке профессора, стиле, что и сам Надеждин, и его многочисленные приверженцы обратились в президиум ВАИ с просьбой организовать суд чести, предусмотренный в уставе ассоциации.
Таким образом, Рамзину грозил суд чести в той среде, где он больше всего пользовался авторитетом. Это обстоятельство оказалось настоящим подарком для следователей ОГПУ, пытавшихся после неудачи с П. А. Пальчинским найти достаточно известную фигуру для суда-спектакля. При аресте Рамзину на Лубянке, по-видимому, объяснили весь сценарий напрямую. И Рамзин согласился “работать”.
И вот со сцены Колонного зала Рамзин называет имя еще одного “соучастника” — профессора Военно-воздушной академии Б. С. Стечкина.
Характеры у Рамзина и Стечкина были разные. Здесь можно обратиться снова к Пушкину и применить известную диаду “Сальери — Моцарт”. И соперничество тоже было, и серьезное: профессор Л. К. Рамзин настаивал на перспективе паровых двигателей и силовых установок как основы энергетики страны, а профессор Б. С. Стечкин призывал к другому — к газовым установкам и двигателям (в то время — двигатели внутреннего сгорания и газотурбинный привод с последующим переходом на газовые турбины как на главную тепловую машину XX столетия). Но тогда, в 20—30-х годах, техническая мысль стояла на развилке дорог и даже велись исследовательские работы по созданию парового двигателя для авиации, что поддерживалось Рамзиным и что не могло не вызывать возражений Стечкина.
Впоследствии отечественная техника впитала в себя идеи и разработки обоих ученых, что дало право президенту Академии наук А. Н. Несмеянову в ритуальном докладе в честь 40-летия Октября отметить их работы как значительные, поставив тем самым давних соперников рядом (по алфавиту):
Л. К. Рамзин — это создание прямоточного котла как основы повышения мощности паросиловых установок;
Б. С. Стечкин — это разработка теории расчета турбореактивного двигателя как основы развития авиации.
В злополучном 1930-м они тоже оказались как бы рядом. И в этом не следует винить только Рамзина, подпадая тем самым под гипноз показательного процесса. Как известно, советская система отвергала всякую инициативу (“инициатива наказуема”). При подготовке “спектакля” следователи требовали точного исполнения “сценария”, поэтому обвиняемый Рамзин говорил то, что ему было указано. И если указано было назвать имя Стечкина, то это имя называлось, причем в стольких эпизодах, в скольких требовали авторы “сценария”.
Имя Б. С. Стечкина в следственных материалах по делу “Промпартии” указывалось и подтверждалось на допросах Рамзина на показательном процессе в двух эпизодах, представленных в стенограммах судебного разбирательства так же наивно и противоречиво, как представлены все следственные материалы: без единого материального свидетельства, без какого-либо более или менее серьезного доказательства фактов вредительства или шпионажа, одними словами подсудимых и свидетелей.
И это существенное обстоятельство нисколько не смущает ни суд в Колонном зале, ни, тем более, главного обвинителя — Крыленко, который в своей заключительной речи сам ставит себе вопрос: “Почему же нет улик?” — и сам отвечает: “А где же их возьмешь, да при таком процессе? Все улики уничтожены самими вредителями!..” (“Правда”, 1930, 8 декабря).
Но государственный обвинитель смело принимается за объяснения и другого поразительного явления на процессе: “Я обращаюсь теперь непосредственно к объяснению того, почему сознаются подсудимые. Вопрос о пытках мы отбрасываем в сторону… Но почему — психологически поставим вопрос, — почему сознаются? А я спрашиваю: а что им оставалось делать?”
И завершает Крыленко, забывший уже об отсутствии улик у обвиняемых, словами: “Вот почему эти люди, представители отжившего класса, взятые с поличным (??! — А. Х.), сознаются”.
Понятно, что разбор оговоренных Рамзиным эпизодов о причастности Б. С. Стечкина к разведывательному отделу Генштаба французской армии, хотя и очень отдаленной и неявной причастности, не имеет никакого смысла. Это — примитивная выдумка следователей Лубянки.
Важно заметить другое обстоятельство: все упоминаемые в многословных свидетельствах и показаниях имена, если они не входят в “обойму” той восьмерки обвиняемых, которая размещалась на сцене Колонного зала и над которой, собственно, и производился показательный суд, сопровождались еле заметными комментариями-сносками, содержание которых было разным, но смысл один: присутствие указанного лица на суде невозможно.
В этих малозаметных сносках заключен весь смысл “чистой” работы следователей: ссылайся на то или иное лицо сколько можешь, а на суд это лицо не вызовешь и вообще — не найдешь.
По таким сноскам можно составить небольшой, но важный список:
1. Пальчинский П. А. — расстрелян.
2. Хренников C. A. — умер во время следствия.
3. Федорович И. И. — осужден.
4. Рабинович Л. Г. — осужден на шесть лет.
5. Красовский — осужден на десять лет.
6. Евреинов Е. Ф. — привлечен по другому делу.
7. Стечкин Б. С. — тоже.
Как видно, сноска на Б. С. Стечкина в стенограмме туманна, и если это “тоже” означает “привлечен по другому делу”, то обман и здесь. Потому что семья Стечкиных получила в свое время справку о том, что Б. С. осужден именно по “Делу └Промпартии””. Игра в сноски в данном случае означает то, что упомянуть на процессе по делу о контрреволюционной организации Союза инженерных организаций (“Промышленная партия”) профессора Б. С. Стечкина необходимо — с тем, чтобы объяснить “массам” его арест, а вызвать на суд — никак нельзя! Профессор привлечен по “другому делу”…
В 3-м издании Большой Советской Энциклопедии в статье “Промпартия” сказано: “Судебный процесс Промпартии способствовал изоляции контрреволюционных элементов интеллигенции, сыграл значительную роль в переходе старой технической интеллигенции на позиции социализма”.
Переход Б. С. Стечкина “на позиции” после освобождения в конце 1931 года от обвинений в причастности к контрреволюционной организации затянулся. В 1937 году он был арестован снова и уже без каких-либо объяснений и обвинений.
А Борис Сергеевич — остался все тем жe…
Солженицын о нем — “В круге первом”:
“Это вот так, бывало, в тридцать девятом — в сороковом Бориса Сергеевича Стечкина с шарашки вызовет Берия, — уж он с пустыми руками не вернется: или начальника тюрьмы переменят, или прогулки увеличат <…> Хорош человек был Борис Сергеевич…”
Тень “Дела └Промпартии”” преследовала Стечкина в течение всей его жизни. Ибо Стечкин всю свою жизнь нес в себе неистребимый заряд созидателя и здравый смысл свободного от политических химер человека. Коммунистической власти было “неудобно” со Стечкиным, он был чужим для нее деятелем. И поэтому, как только Стечкин добивался значительных успехов в порученном ему той же властью деле, он незамедлительно снимался с работы. Так происходило с дьявольской периодичностью через каждые семь лет: в 1930-м, в 1937-м, в 1955-м, в 1962-м. Менялась только форма гонения: в первых двух случаях были аресты и заключения, затем — увольнения “по собственному желанию”. При таком отношении к ученому ни о каком его наследии, ни о какой научной школе в серьезном понимании не могло быть и речи.
Показательно, что Стечкин, когда его причисляли к тому или иному типу ученых, всегда возражал: “Я — инженер-механик”. Окружавшие принимали такой ответ за проявление известной всем скромности академика. Да, Стечкин при всех его официальных и неофициальных заслугах был на редкость скромным человеком. Но в этом ответе, несомненно, звучала и позиция ученого. “Я — инженер-механик” произносилось тогда, когда в СССР профессия инженера фактически обесценилась как в идейном, так и в материальном отношении. Первую скрипку в промышленности власть отдала ученым. Это было следствием все того же “Дела └Промпартии””, все той же неприязни к инженерам, которая осталась у советской власти навсегда.
В 1930-м, а затем и в 1937 — 1943 годах Стечкин оказался единственным арестантом из числа бывших участников воздухоплавательного кружка Н. Е. Жуковского, созданного еще в 1909 году. Среди “кружковцев” именно он был более всех близок “отцу русской авиации”, именно на него старый профессор возлагал свои надежды в грядущем развитии отечественной авиации и авиамоторостроения.
И старый профессор не ошибся. Но только через сорок лет после кончины Н. Е. Жуковского, в год своего 70-летия, Борис Сергеевич утверждается директором организованного им Института двигателей, который быстро превращается в крупный научный центр и становится местом паломничества ученых и конструкторов разных специальностей.
Созданию Института двигателей, начавшего свою историю с Лаборатории двигателей при Академии наук в 1952 году, Стечкин посвятил полные десять лет. Общее число сотрудников института за это время увеличилось до 1700 человек и продолжало расти.
Сам Институт двигателей, впервые объединивший практически все проблемы двигателестроения, символизировал собой логическое завершение теоретических и практических начинаний Стечкина в его жизни.
Но вскоре оказалось, что деятельность Стечкина снова вошла в противоречие с властью. Для партийно-государственных структур, направлявших научную деятельность в стране, институт Стечкина, неожиданно для них ставший таким мощным и авторитетным, оказался той “народной стихией”, которую эти структуры допустить не могли “по определению”.
Институт двигателей был расформирован. “Теперь вместо него сделали 1389-е конструкторское бюро, как будто их прежде у нас было мало…” — заметил по этому поводу Борис Сергеевич, выступая в Академии наук.
Закрытие института привело к разрушению уникальной возможности разумно организовать комплексные исследования в стране под руководством единого научного центра. Были остановлены научно-исследовательские работы по двигателям и газотурбинным установкам, применяемым во всех средах, включая космос. Свернуты программы по экологической безопасности автотранспорта. Развалены работы по новым энергоносителям и рабочим телам.
Так что если говорить о развале отечественной промышленности, то для двигателистов он начался с 1963 года, когда был закрыт институт Стечкина — Институт двигателей.
В последние годы наметилось определенное повышение интереса нашей научно-технической общественности к памяти и наследию Б. С. Стечкина. Если говорить о фактах, то наиболее замечательны три из них.
Первый. Успешно завершилась большая работа группы энтузиастов по сбору, подготовке к печати и изданию трудов академика. В конце прошлого года вышел в свет третий том издания: Б. С. Стечкин, “Избранные труды” (М., Физматлит, 2005). Трехтомник издан под редакцией президента Российской академии наук академика Ю. С. Осипова. Успех работы был обеспечен благодаря энергичному участию в издании младшей дочери Бориса Сергеевича, хранительницы семейного архива — Ирины Борисовны и внука — тоже Бориса Сергеевича, академика Академии космонавтики — Стечкиных. Помимо РАН финансовую помощь в издании трудов Б. С. Стечкина оказал и ряд спонсоров, среди которых известный двигателист, академик Российской инженерной академии Виктор Михайлович Чепкин, генеральный конструктор НПО “Сатурн”.
Таким образом, издание состоялось, но наследие Стечкина все еще ждет своих новых исследователей из молодого поколения ученых и инженеров.
Второй. Не угасает работа периодического, проходящего каждые пять лет научного симпозиума, посвященного памяти Б. С. Стечкина. Симпозиумы готовит один из многочисленных учеников академика профессор ВВИА им. Н. Е. Жуковского Юлиан Николаевич Нечаев. Очередной симпозиум прошел в рамках XXX академических чтений по космонавтике в конце января текущего года.
Третий. Блеснул луч света и в темном царстве нашего телевидения: неожиданно для многих телезрителей в начале текущего года был показан телесериал Глеба Анатольевича Панфилова “В круге первом”, поставленный по одноименному роману А. И. Солженицына. И с экрана прозвучали известные читателям романа добрые слова о Б. С. Стечкине.
Но главное, как это и ожидается поклонниками таланта замечательного ученого и инженера, — стали пробиваться к жизни его идеи и предложения. Благодаря деятельности РАО ЕЭС, возглавляемого А. Б. Чубайсом, начинают широко применяться газовые турбины в качестве дополнительных источников энергии на ТЭЦ, а также автономные газотурбинные установки для снятия пиковых нагрузок в энергосетях, как и призывал в свое время Борис Сергеевич. Объявлено также о строительстве в Москве в ближайшие годы двадцати (!) газотурбинных электростанций.
Снова заговорили о спасении наших городов и промышленных центров от выхлопных газов автотранспорта. Возможно, на сей раз за словами пойдут дела.
Наконец, еще одна идея Бориса Сергеевича робко пробивается на поверхность. Это — реформа научных организаций и системы высшего образования в России.
Дела Стечкина призывают к самостоятельности мышления и с ним — к самостоятельному проектированию энергоустановок и двигателей как залогу действительной экономической независимости и мощи нашего Отечества.
1 Ветвями этого “древа” стали его работы в самых разных, порой неожиданных областях техники: динамо-реактивное оружие; автотранспортные двигатели; дизели и самолетные ускорители; скоростные торпеды и гидрореагирующие ракетные двигатели; ионные и плазменные ракетные двигатели для космических летательных аппаратов; ракета-носитель Н-1; безмашинные преобразователи энергии — МГД-генераторы.