стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 2005
Ушакова Елена Всеволодовна — поэт, эссеист, критик. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Санкт-Петербурге.
* *
*
Он, знакомясь, спросил меня, как мое отчество,
а затем вдруг: с каким вы литературным героем
в детстве себя идентифицировали, в отрочестве?
И я вспомнила, как мы ходили и думали строем,
как упорно не желала я подчиняться необходимости,
потакать чужим мнениям, обыкновенно — эпигонским,
не хотела знать ни о терпении, ни о терпимости
и сказала: с Николаем Андреевичем Болконским.
Правда, правда, так любила эту логику поперечную
и насмешку старого князя над ленью и негой,
хаос в мыслях он презирал, и чувства, и сбивчивую речь мою,
я за это его и любила, считала своим альтер эго.
А теперь, когда втиснута в твердые берега необратимо,
в согласии с кем бы то ни было надобности не вижу,
наивны детские игры, как в города-побратимы;
если спросят, скажу: надо только найти свою нишу.
О, во всем оказался прав Николай Андреич жестоковыйный!
Что дрожать и жалеть, надрывать свое сердце без толку?
Верить, ждать, и втолковывать, и врываться с повинной?..
Делом, делом заняться — один на один, втихомолку!
Новая музыка
Сначала струнные пытались собрать воедино
В нежный букет ворох тонких травинок, стеблей,
Потом духовые, топорщился звук и разваливался на половины,
И валторна, сверкая, просила: соедини нас, слей!
С ветром, что ли, боролись, с какой-то враждебной силой,
Может быть, с волнами, может быть, с завистью злой,
Скрипочка выскочила и тоже трогательно просила,
Но быстро сдалась, и ее заглушил гобой.
Сообщил, что хотя и страшно, и холодно, и одиноко, —
Сопротивляйся, думай, что ты — фаворит!
Мальчик, сбоку сидящий, так и думает, бабушкино недреманное око
Любовно за ним следит.
Как будто, если внедриться в эту сутолоку вздорную,
Но продуманную, управляемую и какую-то роль
Сыграть самому, быть участником, стать валторною, —
Не испытывать можно — только выплакать боль.
А мелодия утлая тотчас задушена — не то побежала бы
Ловкой змейкой… Что делать? Бывает именно так!
Медные тарелки вдруг выдохнули все жалобы,
Невидимому войску подали знак.
О, как поднялась, как завертелась коварными диссонансами метелица!
И смычковые принялись заманивать в воронку пурги…
Да-да-да! любой инструмент сгодится, любая безделица —
Подходящая: надо сыграть свою партию этому замыслу вопреки!
Метель
Едешь ли утром по улице зимней — метели
Призвук созвучен фонетике нашей шипучей;
Жалоба робко звучит, шелестит еле-еле
Грустью хронической, горечью вечно-живучей.
Тесно в машине, сидящие в ней незнакомы,
Смотрят угрюмо на не различимое глазом
Белое крошево — как бестолково влекомо
Неосязаемой силой, верховным приказом!
Сыпь леденящая с северным ветром в комплоте —
Образ разбойного времени: все уничтожит!
Вот мы несемся гуртом в непробудной дремоте,
Тошно и холодно нам, и водителю — тоже…
Жизнь, что ты, бедная, прячешь, скрываешь под спудом?
Рушишь, крушишь, суетливо следы заметаешь?
Где-то живут ведь, дыша незаметным уютом,
Тихим мгновеньем, которое вдруг замечаешь!
Ну, прозвучи мне турецкого марша мотивом
Моцартовским, заключенным в пластмассовой трубке,
Кратким призывом одним, на который счастливым
Сердцебиением я отзываюсь в маршрутке!
* *
*
Дмитрию Притуле.
Не странно ль, что только вне жизни,
Вне жарких ее притязаний
В пустынной квартире, в отчизне
С засохшим горшочком герани,
Под занавес, в горе, под спудом
Обломков разбитого смысла —
С печальным знакомятся чудом
Нездешней любви бескорыстной?
Как ранним инфарктом сраженный
Герой небольшого рассказа,
Скамейку в массиве зеленом
Нашедший под стареньким вязом.
Облуплена краска, но рядом
Пылает шиповник и дышит,
Обводит он ласковым взглядом
Кустарник и дальние крыши,
Не ждет он даров от данайцев,
С тревогой не смотрит на звезды,
Травинку он мнет между пальцев,
Вдыхает густеющий воздух.
Жизнь прожита странно-чужая
В тщете бесполезных занятий
Вне этого местного рая,
Тенистых аллей и понятий,
И, слушая хор насекомых,
Он думает тихо, вполсилы
При помощи звуков знакомых:
“О, если б навеки так было!”
* *
*
Приятелю как-то сказали мы — он принес
Без повода, к радости тихой готовый,
Букет ярко-красных бархатных роз —
Какой ты милый! — а он нам ответил: — Ну что вы!
Я, знаете ли, оказываясь так мил
И чувствуя чье-то расположенье,
Пугаюсь: сносить его, — он поморщился, — нету сил,
Мне в тягость хорошее отношенье!
Так что — милый, милый, пригожий… и вдруг
Хочу быть немилым! хочу отвернуться,
Хочу свободы, и к черту этот испуг,
Как будто на голову мне поставили блюдце
Или чашку с водой…
— Или полный кувшин!
Как сыну оленя, Джамхуху, из сказки иранской,
Он с ним на сосну умудрился забраться — один
Из всех женихов, добивавшихся дочери ханской.
И когда что-то вдруг заблестело в траве — не роса,
И увидели: капля упала на коврик зеленый,
Наклонились, на палец поддев, — оказалась слеза,
Выдал вкус горьковато-соленый.
В больнице
Моя оболочка телесная
Сюда переехала, здесь
Кровати железные, тесные,
Лекарственных запахов смесь.
Но рядом с чужими халатами,
С чужой тишиной в унисон
Покой ее сладко охватывает,
Уносит в младенческий сон.
Я вынута кем-то заботливым,
Как шнур из электросети,
Приятелям словоохотливым
Сюда не попасть, не войти.
Свобода! Душа моя робкая
Полощется где-то вовне
С невиданной птичьей сноровкою,
С бесстрашьем, несвойственным мне.
Тюремные стены больничные!
Бессрочной глоток тишины!
Свободны, когда обезличены,
Отринуты, отлучены.
И смерть, пролетев по касательной
Над жизнью, покажется вдруг
Мечтой, медсестрою внимательной,
Сестрою, одной из подруг.
* *
*
Посчастливилось дважды войти нам вдвоем в ту воду,
Воду — мало сказать: в Средиземного моря бухту;
Я прислушиваюсь, я слухом люблю природу,
Ты присматриваешься к оттенкам волны припухлой.
Наяву, не во сне! И не в сладостном воспоминанье.
“Вспоминаю, как вспоминал я…” — так умный Бунин
Заносил дорогое виденье в свое сознанье,
Чтоб подробности милые не пропадали втуне.
Но как храбро сказал Ходасевич о нем, как точно:
“Ему грустно на кладбище, а на балу он весел”.
Этой фразой прозаик задет был, словно подточен,
Так и вижу: сидел нахмурясь, окно занавесил.
Ну так что мне сказать в этих райских краях о рае,
Рае, рае земном среди сосен нагорных с пышной
Шевелюрой — вдоль берега выстроились, роняя
Иглы колкие, рыжие на черепицу крыши?
Что сказать мне об этом сверканье, сиянье, плеске,
О плетеных навесах, тенях, загорелой коже,
О мерцающем свете ночном, задернутой занавеске? —
Что внутри у нас Божие царство, внутри оно все же!
* *
*
Помню, помню смутный, еще детский
Непонятный страх, как наважденье,
В сумерки он подрастал подлеском,
Клавиши невидимою тенью
Накрывал, стоял за занавеской;
Жизнь-тоска и жизнь-недоуменье.
Но и жизнь-шкатулка, жизнь-загадка!
В лепестках жасминовых он тоже
С запахом невыразимо-сладким
Уживался, радостно тревожа,
И под фонарем, и над тетрадкой
Обнимал за плечи трепет тот же.
А теперь мне этот призрак страха
Кажется размером с мышь-полевку…
Вспомню, как во дворике рубаха
Трепетала, закрутив веревку,
Приучала к широте размаха,
К взлетам и падениям неловким,
И зову, зову родную тень я —
Где она, прогульщица? Не знаю.
Словно в торопливом сновиденье
Я бегу вослед тому трамваю,
Где сижу на стареньком сиденье,
Еду, еду, еду, проезжаю.