Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2005
Ю. В. Томашевский. “Литература — производство опасное…”
М. Зощенко: жизнь, творчество, судьба. М., “Индрик”, 2004, 272 стр.
Все, кто знал Юрия Владимировича Томашевского — мне, увы, не довелось, вспоминают о нем как о человеке очень доброжелательном, порядочном и честном, причем в честности своей даже прямолинейном. Это столь редкий случай, когда литературная среда полнится слухами добрыми.
Пожалуй, перечисленные качества абсолютно подходили бы для некоего идеального офицера, каковым его представляют и каких в армии всегда на счет — слишком неудобны качества эти для окружающих.
И не странность узнать из краткой биографической справки, что в юном возрасте Ю. В. Томашевский и вправду учился поначалу в Московском артиллерийском училище, потом в Рязанском, служил лейтенантом, после чего был комиссован. И не только, либо даже не столько состояние здоровья причиной, сколько состояние души, те же порядочность и честность до прямолинейности, тот своего рода душевный недуг, который нельзя симулировать и с которым из армии увольняют вчистую.
Немудрено, что в середине пятидесятых годов Ю. В. Томашевский оказался на факультете журналистики МГУ, ибо то была единственно подходящая для него среда — до того, как отец погиб на фронте, а потом умерла мать, он и жил в литературно-писательской среде, и в военное училище направил его Союз писателей.
Тут многое совпало: и черты характера, и нрав эпохи. Возвращались из лагерей и ссылок недавние заключенные, реабилитировали живых, реабилитировали мертвых. Но не всех. Одним из таких нереабилитированных оставался М. М. Зощенко.
Сложность ситуации заключалась в том, что постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград” не являлось просто официальным актом. Оно было акцией, открывающей новую эпоху — послевоенную, и от того, что в документе этом было прописано (не впрямую, а между строк), зависело, как придется жить долгие годы. Иными словами, авторы постановления формулировали, быть ли победителям победителями, дозволено ли им, надышавшимся заграничной свободой, вздохнуть полной грудью на родине.
Отменить такое постановление или по крайней мере смягчить формулировки — значит оценить заново целый исторический период, признать его ошибочно прожитым. И не лично в Зощенко дело, и не в Ахматовой. Впрочем, почему не в них. Как раз от личного отношения, от терпения и темперамента зависело многое. Постановление мало-помалу забывалось, еще чуть-чуть — и можно было сказать, что жизнь налаживается (сложность-то оставалась — поэт может писать лирические стихи впрок, сатирик впрок заготавливать рассказы и фельетоны не может).
Ахматову восстановили в Союзе писателей, Зощенко приняли вновь на основании переводов. Он тогда шутил. “Я шел со старухой ноздря в ноздрю, и вдруг она обскакала меня на целый корпус”, — записывает его слова М. Л. Слонимский, бывший “серапионов брат”, кстати, тоже упомянутый в постановлении 1946 года и вынужденный после этого, оставив семью в Ленинграде, переехать в Москву, где он мог раздобыть хоть какую-то литературную работу.
Кажется, отпустило. И тут визит английских студентов, которые смотрят на чужую жизнь с невниманием глобтроттеров. И вопрос об отношении к докладу А. А. Жданова.
Ахматова сказала, что с докладом согласна. Зощенко стал возражать, запальчиво и наивно. И столь же запальчиво и наивно, но при этом с абсолютным бесстрашием объяснил свое поведение на собрании, которое Союз писателей созвал, чтобы осудить его за упорство: “Я дважды воевал на фронте, я имел пять боевых орденов в войне с немцами и был добровольцем в Красной Армии. Как я мог признаться в том, что я — трус?”
Новый приговор был подписан, и подписан им самим. При этом форма приговора была такова, что пересмотр дела оказался невозможен. Что пересматривать? Жил писатель, на долю которого выпал период необычайной, сверхъестественной славы, затем период гонений и непечатанья, но, если судить объективно, рассказы и фельетоны, написанные им во время войны, даже прославленная “Рогулька”, среднего уровня, рассказы о партизанах — нехороши, созданные в жанре так называемой “положительной сатиры” рассказы и фельетоны отчаянно плохи. Умер он, даже один раз получив назначенную ему персональную пенсию республиканского значения. Где тут трагедия или драма?
С таким положением вещей и не согласился Ю. В. Томашевский. Став в 1965 году секретарем Комиссии по литературному наследию М. М. Зощенко, до конца своих дней (а умер он в 1995 году внезапно и отнюдь не старым человеком) он пытался оправдать, реабилитировать писателя Зощенко “за отсутствием состава преступления”. В характере подзащитного вольно или невольно отмечал защитник созвучие со своим собственным характером. Наверняка импонировало ему и офицерство Зощенко.
Тревожила судьба писателя. Словесные “выкрутасы”, проблемы сказа, непрямое слово и система повествовательных масок, в общем, все то, что принято называть поэтикой, занимали второй, третий и далее планы, отступали перед изломанностью судьбы, хотя излом, чего уж там, пришелся на годы, когда талант Зощенко слабел, а моралист вытеснял художника.
Был это труд тяжелый и во многом ручной, ведь где бы ни работал Ю. В. Томашевский — в издательстве или редакции, а позднее и вел семинар по текущей литературе в Литературном институте им. А. М. Горького, — в свободное от службы время он отправлялся в публичную библиотеку и листал подшивки старых газет и журналов, по псевдониму, по слогу выискивая произведения Зощенко, а найдя, переписывал их в тетрадку, чтобы затем перепечатать и уже машинопись сверять с первой публикацией. Постепенно накопились сотни таких вновь разысканных мелких вещиц.
Другим куда как немаловажным делом стал зощенковский архив. Вера Владимировна Зощенко, вдова писателя, как большинство писательских вдов уверенная в величии мужа, хотя и находившаяся с ним при жизни в очень сложных отношениях, о коих тут рассуждать не след, тщательно хранила все, что связано с его работой и жизнью. То, что Ю. В. Томашевский при ее участии архив скопировал, оказалось великой удачей. Сданный в Пушкинский Дом, архив был закрыт, в том числе и для членов комиссии по зощенковскому наследию. Первые обширные публикации на основе материалов из Пушкинского Дома вышли тогда, когда стараниями Ю. В. Томашевского и других исследователей подавляющее число произведений Зощенко было введено в читательский обиход, — вышли многотомники и однотомники, а периодика была переполнена множеством мелких вещиц, которые Ю. В. Томашевский в последние годы едва успевал готовить. К каждой подобной публикации, состоящей из трех-четырех рассказов или фельетонов либо подборки документов, требовалась врезка: автор родился, жил-был, несправедливые гонения и так далее. Отказать даже самой малой газетке, если она проявляла интерес к творчеству Зощенко, деликатнейший публикатор не мог.
И тут надо вспомнить то, что не вспомнить нельзя. При всех достоинствах и культуре, Ю. В. Томашевский не был филологом. Подготовленные им публикации — не публикации научные, даже в самом приблизительном смысле слова. Это популяризация, подвижничество, что угодно, только не филология. Да он и не собирался выдавать свою работу за научную.
Но вот представительный том “Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии. Книга 3”, выпущенный издательством “Наука” в 2002 году. И здесь материал “Из дневниковых записей М. М. Зощенко (1916 — 1921)”, подготовленный А. И. Михайловым. Пассажи из предваряющей врезки по меньшей мере удивляют: оказывается, записи эти “интересны своим исповедальным характером, основу которого составляет горестное наблюдение автора над своим собственным несовершенством, которое видится ему в отсутствии некой цельности, в раздробленности его души”. И такого комментария стоило ждать десятилетия?
Кроме того, экая неувязка: часть этих записей уже увидела свет в № 11 журнала “Новый мир” за 1984 год. И подготовлена публикация была Ю. В. Томашевским, но многоуважаемый ученый ни словом о том не обмолвился, что есть либо нарушение элементарной научной этики, ежели он о публикации знал, либо элементарный непрофессионализм, ежели он о публикации не ведал.
Небольшой штрих: Ю. В. Томашевский в записи об альманахе “Братья Серапионы” опускает первое слово, потому что не знает, что же оно значит. И это простительно из-за характера публикации. В увидевшем свет через восемнадцать лет специальном издании публикатор затрудняется расшифровать слово, которое ему по самому роду его занятий должно быть отлично знакомо. Речь идет о “финском” альманахе, упоминаемом и в серапионовской переписке, и в переписке А. М. Горького. Ситуация эта показательна.
Второй пример. Короткая фраза среди других записей за тот же 1921 год: “Записан в кавалеры ордена Обезьяньего знака”. А. И. Михайлов не делает даже пояснительной сноски, словно ему ровным счетом нечего сообщить по данному поводу. Ю. В. Томашевский тоже сноски не делает, но в составленной им “Хронологической канве” жизни и творчества писателя на основании письма М. М. Зощенко, адресованного жене, относит событие к июню месяцу (фрагмент письма без толкований включен и в монтаж документов, подобранных М. З. Долинским для отличного сборника зощенковской прозы, выпущенного в 1991 году). Между тем грамота, выданная писателю А. М. Ремизовым, учредившим Обезволпал, “Обезьянью Великую и Вольную Палату”, помечена 30 мая, и грамота эта хранится в Пушкинском Доме, где и зощенковский архив.
Конечно, Ю. В. Томашевский многого не знал, и сама установка его — толковать не сочинения Зощенко, а судьбу — представляется уязвимой из-за недоговоренностей и идеализации героя. Как, например, расценить гневную статью преуспевающего писателя, который призывает расправиться с фашистским охвостьем в эпоху бесконечных процессов (цитировать ее вряд ли стоит)? Или как относиться к “Истории одной перековки”, помещенной в книге о Беломорско-Балтийском канале?
Можно, разумеется, говорить о том, что Зощенко, будучи в составе писательской бригады, обратился к важнейшей для себя теме — переделке психики человека и проч. Можно уповать, что все, отправившиеся в ту творческую командировку, искренне верили в преображение заключенных. Но куда деть нескончаемый рев сотен лагерников, стоявших на берегу, когда писательский пароход проходил мимо: “Зощенко, выползай!” Об этом реве вспоминает другой участник поездки, Е. И. Габрилович. И даже на неопровержимый аргумент — дескать, не писать для книги о Беломорканале было нельзя — есть контраргумент: не написали ведь Ильф и Петров ни строки, обещая в скором будущем третий роман, на сей раз о перековавшемся Бендере. И не исполнили обещания.
Подойти к этой проблеме не с нравственной меркой, а с художественной проще. Довольно сказать: повесть о каналоармейце А. И. Роттенберге — в первую очередь плохая литература. И совсем вне литературы сочинения, где автор призывает покончить с внутренними врагами. Рассказано это не для того, чтобы попенять Ю. В. Томашевскому за умолчание и пережимы, а чтобы продемонстрировать, сколь сложную задачу он перед собой поставил. И не только поставил, а решал годы и годы, руководствуясь доводами эстетическими. Ведь републикация ранних рассказов и фельетонов, отысканных в периодике, и есть эстетический довод: переиздавалось достойное переиздания.
Такое собрание — в пяти томах — появилось незадолго до смерти Ю. В. Томашевского. О том, какие препоны следовало преодолеть, чтобы вышли сначала том рассказов в “Художественной литературе”, “Избранное” в издательстве “Правда”, затем двухтомник, трехтомник, кто оказал неожиданную помощь (скажем, А. Л. Дымшиц, чью фамилию стараются и не вспоминать, столь она одиозна), а кто отказался помочь, хотя бы и под благовидным предлогом (фамилии можно отыскать в рецензируемой книге), — обо всем рассказано самим Ю. В. Томашевским просто и беспристрастно. И некоторые статьи подобны реляциям с поля боя — так и сражался секретарь комиссии по литературному наследию в начальственных кабинетах, сражался с переменным успехом.
Не упомянуто о важной вещи, о которой внимательный читатель догадается, пролистывая страницы книги. Об этом сражении следовало бы сказать строчками из баллады Роберта Браунинга о Наполеоне и гонце, который принес ему счастливую весть:
“Взят Регенсбург! — воскликнул он. —
Мы выиграли бой.
Ваш стяг орлиный водружен
На ратуше был мной…”
………………………………….
“Ты ранен?” И, как долг велит,
Тот отрапортовал:
“Нет, я не ранен — я убит”, —
И мертв пред ним упал.
Отдав силы пропаганде чужого творчества, Ю. В. Томашевский мало успел написать сам. Собранное сейчас под единой обложкой в большинстве — вступительные статьи к разным изданиям Зощенко. Даже биография писателя осталась недописанной, точнее, едва начатой (а судя по сохранившимся фрагментам, могла представлять интерес).
Так стоило ли издавать эту книгу и что она может добавить к немалому на данный момент числу работ, посвященных Зощенко? Неопровержимый факт: работы Ю. В. Томашевского остались лучшими в своем роде. Ни книга Д. Молдавского, ни книга А. Старкова, ни тем более книга Л. Ершова не могут считаться сколько-нибудь удовлетворительными: написанные с оговорками и умолчаниями, они были архаикой еще на стадии рукописи. О пространных сочинениях вроде сочинения Б. Рубена “Алиби Михаила Зощенко” не следует и рассуждать, столь название красноречиво. Можно возразить, что существуют монографии М. О. Чудаковой и А. К. Жолковского, но посвящены они — и в силу обстоятельств, и в силу авторских пристрастий — поэтике Зощенко. А уж труды зарубежных исследователей по преимуществу сводятся к узкой теме “Зощенко и психоанализ” — вспомним, например, работу В. фон Вирен.
Статьи Ю. В. Томашевского, в которых рассматриваются конкретные сюжеты, связанные с творчеством Зощенко, будь то психологическая реконструкция того, как возникло посвящение М. Горькому на “Голубой книге”, или попытка охарактеризовать так и не осуществленные “Записки бывшего офицера”, хотя бы потому вызывают интерес, что вопросы эти затронуты впервые. Что же до монтажа документов “Писатель с перепуганной душой — это уже потеря квалификации”, посвященного жизни Зощенко в период гонений и опалы, то вышел он не только на полгода раньше аналогичной подборки “Случай Зощенко”, подготовленной Б. Сарновым и Е. Чуковской, он и обстоятельней, и — да простится столь ненаучное определение — прочувствованней. Дополненный новыми материалами, монтаж вошел в пятитомник Зощенко и по сей день достоин внимания, как и статья о взаимоотношениях Зощенко и журнала “Крокодил”. Все названные вещи представлены в сборнике.
И что же? Поражение или победа? И то, и другое. Военные знают: бой не выигрывают без потерь. Остались книги Зощенко, осталась хронология его жизни и творчества, которая будет дорабатываться, но которую кто-то ведь должен был подготовить, остались три сборника воспоминаний о писателе, сборник публикаций и статей “Лицо и маска Михаила Зощенко”, что не появились бы без стараний Ю. В. Томашевского. А о том, сколь ему обязаны и отечественные, и зарубежные исследователи, стоит ли и говорить! Кто интересуется вопросом, пусть обратится к постскриптуму, коим дополнила переиздание монографии “Поэтика Михаила Зощенко” М. О. Чудакова, где упоминаются и Ю. В. Томашевский, и другой светлый доброжелатель — покойный Л. А. Шубин.
Впрочем, нельзя умолчать, что был еще писатель, которого Ю. В. Томашевский вынес на своих плечах из-под критического огня, которому всячески помогал при жизни и о чьей памяти ратовал после его смерти, — Константин Воробьев.
Оставим без ответа вопрос, какова научная либо культурная ценность этого сборника, в конце концов, научная значимость — вещь переменная. Но пусть эта книга станет памятником человеку, обладавшему столь бесценными — и абсолютными — качествами как порядочность и честность. Даже если честность его была слегка прямолинейной. Павшим воинам сооружают памятники. Иногда это кенотаф.
Марина Краснова.