рассказ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2005
Новиков Дмитрий Геннадьевич родился в 1966 году в Петрозаводске. Окончил медицинский факультет Петрозаводского государственного университета. Печатался в журналах “Новый мир”, “Дружба народов” и др. Первый лауреат литературной премии Бориса Соколова (2004). Живет в Петрозаводске.
Последние несколько лет я довольно много хожу пешком. Есть прекрасное место на самой окраине города, где внутренний почти парк как-то ловко переплетается с лесным массивом, и, чуть отойдя в сторону от довольно оживленной автотрассы, оказываешься посреди еловой тишины. Лес здесь необычный. Почти сплошной ельник, он настолько стар и высок, что не кажется темным. Деревья стоят далеко друг от друга, хвоя шумит где-то высоко над землей, а внизу — торжественно и благообразно. Это — необычный, торжественный ельник. Редко где затянувшейся раной посреди дубленой кожи коры испугает глаз розовый ствол сосны, а так — сплошное великолепие темно-зеленого бархата и строгая стройность стволов. Блеклое и нахохлившееся, словно больной цыпленок, зимнее солнце почтительно освещает его. Посреди этого леса бежит симпатичная речушка, тихий говор которой едва слышен за величественным разговором деревьев. Вдоль реки натоптана тропинка. Я иду сначала по одному берегу ее, затем, отряхнув обувь от снега или елочных иголок и перейдя по нелепому мостику серого бетона, — по другому. Весь круг составляет пять километров. Я делаю их два.
Один берег реки — неизменно низменный, другой — довольно высокие и крутые сопки. Еще будучи безумным школьником, я несколько раз самозабвенно летал с этих сопок на лыжах посреди других таких же отчаянных мальчишек. Попытки петлять между деревьями очень быстро отлетали прочь вместе с палками, а то и лыжами, и лишь истошный крик в сверкающем облаке снежной пыли, уносящемся вниз по безудержной прямой, указывал направление движения и судьбу спускателя. Иногда о ней можно было догадаться чуть раньше, чем осядет снег, — по дрогнувшей вдруг молодой елке далеко внизу. Чаще же приходилось дожидаться видимости — и тогда открывался результат неистовых стремлений: обломки лыж, яркие пятна одежд, в различных позах скрюченные тела — и хохот, хохот звонкий, запредельный. Руки и ноги почему-то ломали редко, головы — никогда. Бог любит пьяных шалостью своей мальчишек.
Теперь уже давно не так. Размеренно иду я по тропинке, внимательно ступаю по кочкам, с ландшафтом соразмеряя дыхание. И лишь воспоминаний различных не удержать. Вот тот спокойный, ровный лесок назывался долиной ожиданий. В нем хорошо было ходить по ровной земле, испещренной выпуклыми выростами корней, и ожидать чего-нибудь от жизни. Счастья, еще не уверившись, что счастье всегда в прошлом, любви, не убедившись окончательно, насколько она товарна, статусна иль денежна. Еще в этой долине хорошие маленькие полянки на самом берегу реки. Очень удобные для купания. Особенно в конце мая, когда кое-где еще лежит снег. Это мы уже старшие школьники, и в ожидании каникул нам проводили здесь турслет. Набегавшись вволю, сдав нормативы, мы тайно удалялись от нарочитой суеты. Разжигали костер на берегу и, как зимой с горы — с перехваченным дыханием и ужасом в душе, — ныряли в ледяную воду. Зато потом — сам смелость, брат, и ликование внутри и на лице, костер ласкающий, и первая — впервые! — кружка водки для сугрева. Так хороша была долина ожиданий.
Дальше — огромная поляна, даже пустошь, с единственным засохшим деревом посередине. Весной здесь раньше всего стаивает снег, и нетерпеливые любители жареного мяса сразу начинают палить костры на проталинах. Их дети еще в зиме — с визгом кувыркаются в сыром, крупного помола снегу. Родители же через полчаса уже в лете — выпив для кулинарного куража по рюмке-другой водки, они счастливо млеют, разоблачившись и потягивая красное вино, на солнце — поотдаль от жиром пырскающего мяса на вертелах и в окружении такого вкусного дыма, что хоть обувь грызи в ожидании. Некоторые, не дождавшиеся, на свежем воздухе за алкоголем контроль утратившие, спят прямо на жадной, вбирающей тепло земле. Нежно приникают они к ней всеми фибрами измученных зимой тел, и нега проступает на лицах крупным счастливым потом. Дерево же посреди поляны вполне благодушно и благосклонно взирает с высоты лет на суету вокруг себя. Весь ствол внизу, на высоту человеческого роста, истерзан жалкими попытками людей добыть дров, но дерево окаменело под ветром и дождями, затвердело до топорного звона, и опытные тащат дрова с собой.
Дальше, уже на другом берегу, — крутой подъем, длинный тягун. Когда-то он назывался — подъем несбывшихся надежд. Так бывает — уже почти отмершая, слегка гнилая даже надежда вдруг поднимается в душе последний раз с нарочитым оживлением, чтобы потом опять опасть, и отпасть уже навсегда, без вспоминания о ней. По бокам дорожки этого тягуна — частый осинник, лосиная мечта. В солнечный зимний день весь этот путь покрыт снежной чистотой частой морской тельняшки — мелкие тени деревьев и яркие, слепящие полосы кристаллической красоты. Однажды я чуть не ударил здесь идущего параллельным курсом невинного ходока. Ничего не подозревая, шел он, весело, по-птичьи посвистывая, и всем видом своим выражал довольство и наслаждение воздухом. Рядом же со мной шло женское существо и противно, нудно бубнило “невозможно, невозможно, невозможно”. Оно практически впало в транс и не реагировало на внешние раздражители. Такой есть у женщин способ — притвориться, а потом и стать вещью в себе — с душой гладкой и упругой, как резиновый мяч. И хочется проникнуть внутрь, как-то расшевелить, ведь еще недавно не нужно было усилий, а лишь искренность и чувства. Нет, бесполезно, первый закон робототехники и прочая механизменность. Так и тянет тогда в яростном ослеплении разрушить разом все извечные парадоксы, разрубить узлы и развязать руки. К счастью для тогдашнего прогульщика, чуть не павшего случайной жертвой вечной половой войны, тягун вытянул потихоньку силы, сбил напряженное дыхание, остановил безумное биение крови в висках. Рядом идущее же существо сделало вид, что ничего не заметило, и под конец еще раз победоносно квакнуло свое “невозможно”.
После тягуна заканчивается круг, и опять начинаются те высокие, крутые сопки, с которых по-прежнему летают теперешние отчаянные и малолетние. Только внизу, у самой реки, появились неожиданно для меня маленькие горушки. Были они и раньше, только не замечал их прежде по причине туманной и сумасшедшей юности, когда все было настолько остро и быстро, что не до мелочей тут. Теперь же обнаружилось вдруг, что смешные эти холмики облюбовали женщины, маленькие и большие, веселые и не очень, разные, в одном только схожие — натужном желании нравиться, быть выбранными. И катаются они, и визжат, и суетятся в ярких своих одеждах, оживление и радость изображая публично. Сколь же весело мне было узнать от сына моего друга, младшего школьника, что среди всех местных красот и названий известны эти несерьезные, игрушечные холмы как “бабские горки”, и суть происходящего на них — извечная и бессмысленная суета индюшачьих игрищ.
Я знавал одну теперь уже престарелую девицу, чьи редкие звонки напоминают о таком далеком и нереальном прошлом, что легко могут быть приняты за весточки из потустороннего мира. В молодости она была весьма хороша собой. Быстра, подвижна, энергична. Энергию ее можно было принять за созидательную по промежуточным результатам, когда б не финальный итог — полный аут и разрушение выходило из всего, за что бы она ни бралась. Недолгое учительство в младших классах средней школы закончилось изгнанием, а по ее словам — добровольным уходом, из-за нежелания участвовать в неловкой системе современного образования. Из этих слов видно — свободолюбива. Первый брак окончился поспешным бегством от нее родного мужа. Муж бежал, несмотря на наличие сына, к пожилой, с двумя детьми, особе, которая, в силу мудрости и меньшего напряжения окружающего пространства, оказалась более прекрасной царевной. “Он ни на что не способный мудак”, — заключила наша героиня и пошла по жизни дальше с по-прежнему гордо задранной головой. С сыном что-то тоже не ладилось. Просто удивительно — создавая вокруг себя хитрую атмосферу превратных представлений о жизни и роли в ней женщины, она не заметила, как собственный ребенок научился у нее же лгать и изворачиваться в угоду своего мнения о нуждах в нем человечества. Сначала это были невинные утаиванья денежной сдачи и полный игнор каких-либо обязанностей, затем — посылание подальше военного дедушки с его героическими рассказами об интернациональном долге, позже дошло до открытого домашнего террора и выколачиванья денег из мамаши. История совершенно банальная, однако для нашей героини составляющая великую тайну — как же так, она работала, старалась, воспитывала всех, практически дрессировала этих непонятливых мужчин, пускалась на постоянные, в кровь вросшие хитрости, результат же не радовал. Так, в постоянных попытках переломить неправильную, не должную так быть жизнь перевалила она за тот пугающий хребет, который слабых духом женщин ввергает в периодические ступор и транс, более сильных же заставляет страдать от необоснованных, казалось, приливов и мигреней. “Я все равно сделаю по-моему”, — не успокоилась наша героиня и с твердой верой в успех принялась за штудированье брачных объявлений. Несмотря на всю силу и эмансипацию ее как типичной представительницы своего времени и сословия, главным залогом успеха по-прежнему являлось замужество.
Удивительно, но первая же найденная в Интернете брачная контора под счастье сулящим ориентальным названием “Семь слонов” принесла удачу. На главной странице, посреди прочих фотографий и характеристик, она узрела мечтаемого принца с добрым взглядом, пристойным возрастом и прочими подходящими параметрами. Без особых сомнений было составлено неглупое, в отдельных местах чувственное письмо с редкими, хорошо замаскированными зацепками и задоринками. Щедро посыпанных кругом алмазных зерен вполне должно было хватить, чтобы сделать покладистым грубое, но работящее существо.
Компанию эту я тоже знал довольно давно. Семь приятелей, иногда больше, иногда меньше — это когда Василий уходил в моря. Среди их массивных тел я был самым субтильным, поэтому и называл их слонами. Разных профессий и жизненных обстоятельств, они объединялись по одному признаку — общей неженатости. Все уже успели побывать в узах, приблизительно в одно время развелись и теперь зачастую делились острыми еще воспоминаниями:
— А моя покойница мне говорит — будешь под забором с голым задом валяться. Это я-то, кто всю жизнь ее кормил, поил и дружил. Ха!
— А моя стервь, — тут же вступал другой, — засудить обещалась, думала, легко все. А как алиментов ей насчитали пятьсот рублей, так сначала адвоката моего гаденышем назвала, а теперь обратно просится.
— Нет, все, одного раза на грабли хватит. Все они, твари, одинаковые — сначала лаской да тихой сапой, а потом на голову норовят сесть и мозги клевать беспрепятственно.
На том обычно и сходились.
Говорливей всех и активней был Вася. Во все стороны сыпал морскими историями, весело с ним было:
— Идем на “Волгобалте” восьмисотом по Балтике. Навстречу такой же, только шныряет из стороны в сторону, как селедка больная. Мы ему по рации — доложите курс. В ответ — молчание. Мы опять — какой курс, мать вашу через так. Уже в мандраже все, так и сойтись лбами недолго. Вдруг бодро так докладывают со встречного — трэтий курс, Бакинский мореходка.
Васю все с морей ждали. Он не только хохмил постоянно, но и штуки разные придумывать мастак был, как гормон утешить, ведь хоть и твари все бабы, а природу не обхитришь. Вот и теперь, когда пришел он, сначала по объявлениям газетным всех обзвонили — у проституток пятьсот рублей услуга стоит, у тех, которые “интим не предлагать”, — триста. Все равно жалко на бабье тратиться. На вечера “кому за тридцать” походили, но там уж больно контингент стремный. А потом Вася однажды и прибежал с идеей — брачную контору, говорит, откроем. У меня уже и название есть. “Семь слонов” будет называться, по-восточному типа.
Ваське больше всех на предложения везло. Такой у него имидж, что ли, положительный. И в этот раз ускакал довольный весь. Назавтра вернулся лоснящийся:
— И поужинал отлично, и выпил от души. А потом в койке говорю — ну показывай, что умеешь. Так уж расстаралась невестушка по полной программе. Хитрая, правда, все не прямо, а намеками, завлекалками разными сдабривала. Только не понимают, глупые, что у всех все одинаковое и на ладони их хитрости видятся. А утром встали — я прощаться. Все было отлично, говорю, только жениться не будем. А так могу посещать, если хочешь.
— Я по пятницам не принимаю, — отрезала, смешная. Ничего, на этой неделе опять кто-нибудь на замуж клюнет.
А героиня наша смахнула злую слезу, в душе почистилась хорошенько да и задумалась — умнеет сволочь мужская на глазах. Нужно что-нибудь другое придумать наперед, чтобы не выкрутился, а не получится — чтоб уползал, визжа, покоцанный, а не так, самодовольно хихикая.
Последнее время я много хожу пешком. Хожу только по лесу — люди меня раздражают, их постройки — мучают глаз. Их мелкие подлые войны перестали быть интересными. Передвигаюсь я неторопливо, иногда только нахлынет изнутри ненужными воспоминаниями былая молодецкая бодрость, тогда бегу вприпрыжку, срывая колючие, с терпким запахом прощения ветки, а потом повисну, гикнув, на какой-нибудь железной трубе, к деревьям приделанной для спорта. Повисну и вишу, качаясь, и рукава сползают с напряженных рук. Тогда не хочет, а падает взгляд на розовые черви шрамов, в разные стороны ползущие по коже. И считаешь невольно — раз, два, три, и вспоминаешь, и, спрыгнув, на твердую землю опустившись, никак не можешь отдышаться.
Иногда я беру с собой в лес младшую дочку. Она бредет за мной, спотыкаясь о корни и камни, и постоянно о чем-то спрашивает. Мне нравится ей объяснять и рассказывать. Показывать, где елка, а где сосна, чем рябина отличается от березы, как из пронзительного неба и нелепых вроде бы, кривых веток вдруг получается душу рвущий витраж. Особенно сложно мне отвечать на ее вопросы. Она очень хочет знать — кто добрый, а кто злой, весь мир разделить надвое, чтобы чувствовать себя уверенней и спокойней. И я часто в тупике — стрекоза добрая или злая? А муравей? А серый волк? Когда становится совсем сложно, я ловко отвлекаю ее — даю понюхать ядреный до щекотки в носу кусок застывшей смолы с соснового ствола. Он липкий и смешной, и дочка никак не может запомнить название этого вещества и говорит: “Дай мне еще слипы”. А я думаю о многом и разном — о горках и битвах, об увлечениях молодости и пожилых забавах, о лжи во спасение и лжи убивающей, лгущей при этом, что она во спасение. И боюсь, боюсь, когда дочка спросит — добрые или злые моряки? Или невесты. Или замужние матроны. Или разведенные мосты. Или сведенные, стиснутые в отчаянье зубы. Боюсь, потому что не знаю, что тогда нужно будет отвечать. Чтобы правду и чтобы не так больно. Чтобы не только бабские горки кругом.