рассказ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2004
Зоберн Олег Владимирович родился в 1980 году в Москве, студент Литературного института им. Горького. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.
Подмосковный пионерлагерь “Красная сосна” спал в предрассветной дымке, когда горнист из третьего отряда тихо, чтобы не разбудить ребят в палате, надел майку, синие шорты, застегнул сандалии. Ловко прибрал кровать, уткнув в изголовье треугольник подушки. Умылся, пригладил светлые вихры, сам себе показал язык в зеркале и пошел в заветную комнату, где хранились важные вещи: знамя, мячи, галстуки и длинный бронзовый горн, гордость лагеря, — хорошей работы труба для режимных сигналов. Пионеры знали: кто разбужен звонкой зорькой, на ней сыгранной, с утра весел, и если видел дурные сны, то быстро их забывал. Даже вожатые верили этому, рассказывали о горне детям новых смен.
Горнист снял с шеи ключ на шнурке, открыл заветную комнату. Черный бархатный футляр стоял в особой фанерной нише, рядом со знаменем. Мальчик достал инструмент, бережно протер ветошью и поспешил к небольшому возвышению посреди лагеря, откуда хорошо слышна побудка всем отрядам.
За дальним лесом на новый лад осветилось небо. Щебетали первые птахи. Шлепая сандалиями по сырым асфальтовым дорожкам, он обходил лягушек и лужи с розовыми червями на доньях — ночью был дождь. Возле столовой свернул направо, ко второму корпусу, и обжег загорелое колено мокрым крапивным стеблем, свесившимся через бордюр. Пришлось остановиться, почесать больное место, на коже вздулись белые пупырышки.
Осталось миновать спортплощадку, подняться на пригорок, затрубить… Через несколько минут пионеры выбегут на зарядку, с уважением глядя на горниста, и Верка из четвертого отряда улыбнется ему…
Горнист давно приметил Верку, только знакомиться не решался, боязно, вдруг засмеет? Да еще и подругам расскажет.
Верку дружно признали самой красивой девчонкой за эту смену. Смуглая, зеленоглазая, огневая, многие в нее влюблялись, даже один вожатый, но горнист преимущество имел: дудеть зорьку, обед и отбой — почетно. Кое-кто ему завидовал — мол, вот какой, ходит в героях… Хотя только кажется, что трубить просто. Нет, делается это с чувством, особенно побудка. Внутренне собраться нужно, представить, как летит трубный глас по Стране Советов и в каждом пионерлагере отзываются другие горнисты, а зорька над полями-лесами, над родными просторами реет, всех-всех будит, от маленького зверька до Генерального секретаря Партии.
Идет горнист к пригорку, понимает: пора, наверное, Верке признаться. После зарядки, в столовой, отвести ее в сторону, покраснеть и сказать, что…
“Нельзя дальше мучиться, — думал он. — Я, конечно, горнист, ответственный пионер, так ведь не железный. Даже вожди, говорят, влюблялись. Вот подойду и…” Какими словами признаваться, он не знал, чувствовал только, что надо страх унять, сделать решительный шаг, несмотря на возможный позор.
Взобрался на пригорок, поправил галстук, набрал, сколько мог, утреннего воздуха в легкие и затрубил. Умолкли птицы, и небо застило невесть откуда наплывшими тучами. Горнист удивился, но продолжил трубить. Солнце, казалось, передумало подыматься, повисло за лесом, растекшись по серому небу багровой мутью.
Пионеры не выбегали на зарядку, а жилые корпуса лагеря стали на глазах ветшать. Со звоном сыпались стекла, отслаивалась штукатурка, и трескались асфальтовые дорожки. Облез и накренился гипсовый вождь возле столовой с заколоченной дверью, плац для линеек зарос травой, гранитный геройский стенд в пушистом ельничке дачниками раскурочен.
Горнист кончил побудку. Прислушался. Тихо. Осмотрел отчего-то потускневший горн. Сам натирал до солнечных зайцев, а труба вдруг поблекла, прозеленью изошла, будто много лет за нее не брались.
Пригорок под ногами тоже вроде просел. Горнист спустился на дорогу, подошел к распахнутой двери четвертого отряда, в котором должна быть Верка, осторожно заглянул внутрь. А там пол местами прогнил, валяются ржавые кровати, тряпье, белая краска на потолке изогнулась лоскутами; унитазы в уборной разбиты — торчат розовые керамические остовы.
— Вер, Ве-ерка, — тихо позвал горнист, силясь не заплакать. — Есть тут кто?
Только сквозняк шелестит на полу желтыми страницами рваной политиздатовской книги.
Соображать, что делать, оказалось больно и трудно: пять минут назад были ребята, вожатые, Верка… Куда все делись? Кто его заберет домой, ведь родители не знают, что стряслось.
Еще надеясь дозваться кого-нибудь, он громче крикнул в сырую пустоту здания:
— Ребя-ата! Э-эй, ребята!!!
Не отвечают.
Опустился на корточки, прислонясь спиной к шершавой стене, положил горн рядом.
Холодно.
Обхватил колени руками.
Сыпанул дождик, мерно застучали капли о жестяной подоконник.
Противно каркнула ворона…
Горнист собрался было бежать из лагеря, да показалось, что Верка тут где-то. “Хотя, — рассудил он, — если нет никого, значит, Верка тоже ушла…”
Он заплакал, чувствуя, как слезы каплют на озябшие колени, и долго сидел так. Вспомнил, что Верка удивилась бы, будь она рядом, ведь горнист, смелый пионер, а плачет.
Встал, взял горн.
Решил выбираться из развалин.
С дороги оглянулся на голубые металлические ворота “Красной сосны”, утер нос и пошел.
Он помнил: когда свернули с шоссе, детей везли через лес, потом мимо большого совхоза, и опять дорога петляла по лесу до самого лагеря. Тогда, в автобусе с ребятами, было весело, он почти не смотрел в окно. Случайно запомнились лес и совхоз — кажется, “Восход”. На обочине еще кирпичный указатель стоял, а над названием совхоза расходились алые лучи из крашеной арматуры.
Решил идти, пока не встретятся люди. Тогда можно спросить, как домой попасть.
Вскоре промок. На белых гольфах расплылись грязные пятна, сырые шорты и майка не грели. Лес по обеим сторонам дороги шумел в вершинах, дождь то стихал, то накрапывал вновь.
Горн под мышкой холодил бок. Бросать его жалко, все ж не простая труба. Тяжела только, мешается, да без горна он уже не горнист, так, невесть кто.
Когда совсем замерз, остановился потрубить. Вдруг бодрее станет?
Труба на этот раз не действовала. Потопал дальше, хлюпая сандалиями.
…Когда дождь иссяк, идти стало немного легче, будто сил прибавилось. Захотелось пить. Выбрал на обочине лужу попрозрачнее, с камешками и темной листвой на дне, нагнулся, глотнул. Увидел свое отражение, и странная догадка вдруг: понял горнист, что взрослеет.
Взрослеть не хотелось, но мальчишеское лицо огрубело, пушок на подбородке отвердел настоящей щетиной, а шорты уже не вмещали раздобревшие икры и треснули, когда вставал. Тесные сандалии скинул и грязные гольфы стянул. Босиком сподручнее. Бронзовая труба стала легче и меньше.
“Расту, — подумал он, собираясь идти, — а дальше куда? Даже до совхоза еще не добрался. Успеть бы к ночи встретить кого, о дороге справиться… Есть охота”.
Думалось горнисту теперь тоже по-взрослому, он ощутил, как умнеет, как отяжелела голова. Осмотрелся внимательно, стоя у лужи: что еще неведомо? Сосчитал молодые елочки на обочине слева. Получилось восемнадцать штук.
На повороте, за которым дорога снова тянулась до горизонта серой асфальтовой лентой с лесом по краям, в кустах зашумело, послышался треск ветвей.
Горнист остановился, перехватил трубу за конец, чтоб, если лихие люди, инструментом разить. Ведь ограбить могут. Вспомнил, что в заднем кармане шорт лежат десять рублей. Родители с собой дали, отправляя в лагерь. Достал вдвое сложенный красный червонец со щурым портретом, зажал в кулаке.
За деревьями — возня, потом, раздвинув мокрые кусты, на дорогу выбрался долговязый парень в спортивном костюме, с большим зеленым ящиком на ремне через плечо.
Где-то горнист его видел…
Долговязый подошел, протянул руку:
— Здорово, горнист, вот и встретились. Помню, помню, как ты в детстве трубил, молодец… — Он поставил ящик на дорогу. — А чё босиком чапаешь?
— Так, из сандалий вырос, — сказал горнист и вспомнил, что это Леха, тот самый Леха, вместе в отряде были, дружили. Втайне от вожатых бегали вечерами на реку купаться, покуривали, и оба в Верку влюбились.
— Леха, а я не признал сразу. Ты вон какой вымахал, выше меня на голову. Сколько лет…
— Прошло, — согласился Леха, озираясь. — Вот заплутал маленько. На болото сунулся, а там лесные дела, все поделено… — Он задумчиво стряхнул с куртки налипшие листья. — Крутился тут, в сосняке, потом… Да ладно, чего там. Пора мне новую жизнь начинать, выходить на прямую дорогу. Теперь вместе пойдем. Ты-то как здесь оказался?
— Оттрубил побудку, а все и развалилось.
— Бывает, — вздохнул Леха. — Смотрю, ты с горном. Как и прежде — о пионерском счастье гласишь?
— Не-а, так просто несу. Бросить жалко.
Горнист обрадовался встрече, надоело одному брести наугад. Вместе легче. Глядя на Леху, вспомнил детство, лагерь, Верку. Отлегло малость на душе, он заметил, что вокруг не так уж мрачно. Природа, воздух лесной. Только ботинками не худо бы разжиться.
— Как там Верка, не знаешь? — спросил он.
Леха подумал, улыбнулся кисло, поскреб затылок:
— В службе досуга работает. С черными якшается, дура. Я предупреждал. Красивую жизнь ей надо, а красоты там нет никакой.
Горнист посмотрел рассеянно вдаль, где просветлело малость и голубой клочок неба открылся.
Леха поднял ящик, и они пошли.
Вскоре лес поредел, потом кончился. По сторонам дороги необъятное поле, в сухой траве круглятся свежие пни.
— Вон, глянь, — Леха кивнул на ворох опилок у обочины, — лес тут был знатный, со всеми благами, а теперь пустошь. Не растет ничё.
— А дерева где? — удивился горнист.
— На финскую бумагу пустили. Знаешь, гладкая такая, хорошая. Главное — почти задаром. В обмен на спирт и диковинки. Давай-ка остановимся, сигнал надо передать.
— Это как?
— Объясняю, — сказал Леха и поставил зеленый ящик на дорогу. — Мы вместе идем, поэтому должны сообщения посылать Будущему Контролеру…
Горнист вспомнил, что от кого-то слышал уже о Будущем Контролере… Или не слышал, сам додумался.
— Сообщения надо посылать регулярно, чтоб Контролер не обиделся, — продолжал Леха, снимая брезентовый мешок с зеленого ящика, оказавшегося большой военной рацией. — Все обстоятельно докладывать. Обо всем.
Он включил аппарат, взял слуховую трубку, подкрутил блестящее колесико. Рация зашипела, качнулись стрелки на кружках приборов.
Леха вдруг заорал в трубку так, что горнист вздрогнул:
— Как слышно?! Нормально?! Горниста встретил! Да, с трубой! Идет! Ботинок у него нет, босиком чешет. Надо бы выдать!.. Как кончились?! Да нельзя же, осень на носу!
Горнисту неловко стало оттого, что босота его претит Контролеру, он жестом показал: не надо, дескать, ботинок, переживу.
Леха не обратил внимания и продолжал надрываться:
— Да!.. Да!.. Да нельзя без обуви! Будет?! Когда? Мертвец?! Отлично! Нет, погоди, тут лес вырубили… Ага, весь!..
После сеанса связи, пряча рацию обратно в мешок, Леха сообщил радостно:
— С мертвеца снимем. Яловые. Ну что ты глядишь? Контролер сказал, мертвый там, дальше, будет лежать. Зачем ему сапоги? А тебе и портки с курткой нужны. Ничё, оденешься. Крепись, браток.
— Кто этот Контролер? — спросил горнист.
— Оплот трудящихся. Толковый начальник, его единогласно избрали контролировать.
— Может, не надо с трупа сапоги сымать? — усомнился горнист. — У меня деньги есть, купить можем. Вот, смотри.
— Да разве это деньги? — хмыкнул Леха. — Опоздал ты, теперь на такие не отоваришься. Сменили их, разумеешь? Брось свой чирик, не пригодится.
Горнист смял десятку, кинул в траву.
Вспомнил родителей. Захотелось домой.
— Знаешь, Леха, мне бы до дома… родные, поди, волнуются… — сказал он.
— Нет у тебя родителей, — глухо отозвался Леха, — никого у тебя нет. Один ты. Я — не в счет. Дома у тебя тоже нема. Вот. Мы с тобой пойдем дальше, сигналы будем отсылать Контролеру-Оплоту, там, глядишь, жизнь наладится.
Горнист помрачнел. “Как так — совсем один. А родители… Понятно, одни родятся, другие, значит, того… Я уже взрослый, — думал он. — Все равно что-то не так, может, знаний у меня мало?”
— Леха, я умный? Как считаешь?
— Все умные, каждый на свой манер. Ты играть умеешь. Давай смузицируй обеденный перерыв, пора.
Горнист протрубил, а Леха достал из-за пазухи пакетик с сырными бутербродами.
Перекусили.
Пошли дальше. Горнист считал кучевые облака и пни в поле, а Леха рассказывал ему, как по лесу бродил, как женился рано и неудачно. Поведал также о выборах Оплота трудящихся. Как, значит, массы изнемогли, стихийно самоорганизовались, с поправкой на легкое житие, и выдвинули Оплота в Контролеры. Оказалось, Леха с Оплотом на короткой ноге, знаком еще по лесным мытарствам, поэтому при передаче сигналов не церемонится.
Горнист даже порадовался тихонько: с Лехой теперь не пропадешь. Ну а если пропадешь, то не сразу.
Домой больше не тянуло. Зачем, если нет там никого?
Между тем впереди, в поле, показались избы. Стояли они вразброд, без порядка.
Подошли.
Дома пустуют, заколочены, возле одного пасется серая коза с умными глазами. Когда приблизились, перестала траву драть, голову подняла и смотрит: кто пожаловал?
Решили в дом постучаться, узнать, есть ли хозяин, чтоб доложить Оплоту-Контролеру. “Он все должен знать, — сказал Леха, — для нашего же блага. Мы ведь тоже трудящиеся по-своему”.
Горнист взошел на ветхое крыльцо, постучал.
Не отзываются. Толкнул дверь и напугался. В сенях, ногами к порогу, лежит тело в немецком мундире времен Отечественной войны. В глаза бросились яловые сапоги большого размера.
— Леха, мертвец тут! — крикнул горнист на улицу.
Вошел Леха, осмотрел тело.
Черная форма с серебристыми нашивками в виде орлов и молний. Суровое лицо покойника надменно. Массивная челюсть, белесые глазищи открытые. На груди — записка. Леха взял листок, прочел вслух: “Получай, фашистская сволочь, будешь знать, как в └Макдоналдсах” жрать булки, получай, падла, за то, что нас пугал. Рязанские скауты”.
— Кто? — не понял горнист.
— Скауты, это вместо пионерии, дети такие, вот видишь, что делают. На самом деле им повадки фрицевы не по душе, особенно походка — строевым шагом. Давай тяни с него сапоги. — И Леха взял тело за грудки, чтоб не ползло по полу.
Горнист стащил с покойника яловую обутку, надел сам. Китель его тоже надел поверх майки. Осталось только треснувшие синие шорты сменить на портки. Но брюки с фашиста снимать не стали.
— Его упреками извели, видишь, ран на теле нет, — сказал Леха. — Надо Контролеру-Оплоту доложить.
Рацию внесли в избу.
Настроились.
Доложили.
Изба — пуста. Только в красном углу вместо икон стоит старая швейная машинка “Зингер” с педальным приводом. Не ясно, кто здесь жил. Может, фашист (он неприхотлив), может, еще кто.
— Пойдем, — сказал Леха, — у нас впереди много всего, нечего тут с мертвецом сидеть.
Отошли от избы метров на двадцать.
— Э-эй, э-эй, — позвал кто-то сзади.
Оглянулись.
Коза блеет.
Леха вернулся, отвязал скотинку, дал ей зеленое яблоко (все у него припасено), коза изгрызла подношение прямо с руки.
…Чем дальше шли они, тем оживленнее становилось вокруг. В поле встречались кооперативные ларьки и целые деревни с живыми трудящимися. Дорога пересекалась с другими дорогами, появились прохожие — обычные, как везде.
Горнист принялся было считать и запоминать всех, кого видел, на всякий случай, для отчета, а Леха сказал, что так подробно не нужно докладывать.
На путников глазели удивленно, даже пальцами тыкали: вон, значит, чудеса, фашист идет (горниста в кителе за фрица принимали), откуда взялся?
Вечереет.
Вокруг уже многоэтажные дома, граждане снуют, автомобили гудят.
Дышать стало тяжко, будто воздуха не хватает.
Присели на тротуаре, у витрины с женским бельем. Откуда ни возьмись — охрана, убирайтесь, мол.
Потащились дальше, набрели на сквер. Ходили там вокруг лавочек, заглядывали в урны. Бутылки собирали. Леха сказал, что их сдать можно, чтоб харчей прикупить и водочки.
Когда набрали доверху две матерчатые сумки (опять у Лехи нашлись), в сквере появились местные оборванцы. Валите, говорят, отсюда, это наш сектор, нечего на чужую посуду глаз свой потухший класть.
Хотели сумки с бутылками отнять, да Леха сказал, что доложит о бесчинстве Контролеру, и оборванцы смирились.
…Зашли в ближайший приемный пункт, сдать стекло. Опоздали. Теперь только завтра откроется. Леха подумал и предложил до ближайшего храма податься, просить денег у трудящихся. Туда не поздно еще.
Подхватили рацию, горн, брякающие сумки, вышли дворами к церквухе. Уселись на паперти, рядом с двумя старушонками в черном, те зашамкали недовольно.
— Спокойно, бабки, — унял их Леха, — милости на всех хватит.
Горнист спрятал трубу за пазуху.
Ему казалось, что он еще повзрослел и борода (потрогал) отросла. Леха тоже оброс, глядит на прохожих истово, блеет, как та коза, которую яблоком угостил:
— Пода-а-айти, людидобрые… — И сыплется реденькая медь в его ладонь, сбирается на водку с хлебом.
К храму подъехала машина.
Из задней двери выбрался настоятель в голубом подряснике, степенно к дому причта пошел.
Горнист смотрит и видит: рядом с батюшкой Ангел летит печальный — красивый-красивый, голову склонил и говорит:
— Продай, батюшка, свою новую машину, деньги между убогими подели…
На горниста благолепие нашло — достал трубу, заиграл Ангелу приветствие.
— Не надо, — оборвал его Леха.
Пообретались они на паперти еще, потом сходили в магазин. Купили хлеба черного, майонеза пакетик, водки.
Передали сообщение Контролеру о том, что видели. Контролер остался доволен.
Спать полезли в подвал многоэтажного дома.
Горнист сыграл отбой.
Ночью в подвале пели сверчки.
Утром сдали посуду и постарели еще лет на десять. Ослабли.
И потекли обтрепанные дни, потекли, похожие друг на друга. Осень приспела, белые мухи вьются. Мундир немецкий истерся, и вместе с теплыми портками горнист подобрал себе на помойке приличный ватник.
Они все бичевали, завшивели, но исправно выходили на связь с Оплотом-Контролером, докладывали, как, значит, идут дела и каких успехов кто достиг, пока однажды Контролер не пропал. Леха звал, звал его, кричал позывные, а всё без толку.
Горнист сыграл отбой, и они выбросили громоздкую рацию за ненадобностью, хотя погрустили, конечно. Ведь трудно привыкнуть к мысли, что никто тебя больше не будет контролировать и вся жизнь твоя никому не интересна.
Через год после исчезновения Контролера в городе появились рязанские скауты. Ходили по улицам, затянутые в клепаную кожу, в цепях, с кастетами. Изводили хороших людей, а плохих не трогали. Горнист с Лехой тогда схоронились в пустом колодце.
Однажды весной сидели они в парке на лавочке. Горнист играл, а Леха слушал. Мимо шли малолетние гопники. Народу — никого, и принялись гопники их избивать. Повалили на землю, пинали ногами, отняли у горниста горн.
— Наверно, на помойке, козел, нашел, — сказал один гопник.
— В цветмет сдадим, — ответил другой.
Гопники ушли, забрав горн.
Горнист поднялся, утер нос, сплюнул выбитые зубы, подсобил Лехе встать. И побрели они, придерживая друг друга, прямо на ангельские голоса, туда, куда уходят все советские люди.