повесть
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 2004
Белецкий Родион Андреевич родился в 1970 году в Москве. Окончил ВГИК. Печатался в журналах “Современная драматургия”, “Знамя”, “Новая Юность”, пьесы ставились более чем в 20-ти театрах России, Казахстана, Литвы, Грузии. Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.
Все началось с того, что мы собрались у меня. Я, Ковров и Баранов.
Было это весною. Помню, недавно начался пост. Собрались, значит, мы, и сделалось нам еще хуже, чем было. Поодиночке мы были в тоске, а вместе нас и вовсе развезло. У каждого были проблемы. Меня с работы выгнали. Ковров болтался непонятно где, с работой тоже беда. Баранов был актером. А у них, даже если все хорошо, все равно все плохо.
— Надо ехать в Иваново, — сказал Ковров.
Нам предложение понравилось. Проблемы у нас троих имелись и с женским полом. Общение с женщинами приносило больше неприятных моментов, чем хотелось бы. Иваново нам представлялось оазисом, где бродят толпы сговорчивых и нескандальных девиц. Мне к тому же казалось, что там тропический климат.
После я бывал в Иванове. Там стояли такие холода, что пришлось покупать меховую шапку на рынке. Да и девушек, жадных до мужчин, я там не заметил.
Сидя у меня в квартире, мы стали выяснять, далеко ли это самое Иваново. Оказалось, далеко. Тут случилась заминка. Ехать в такую даль было неохота. Хотя до этого мы все хором говорили: “Давайте сорвемся куда-нибудь без подготовки, спонтанно, как в былые времена”. Как в былые времена — не получалось. Каждому из нас было почти по тридцать. Безумные поступки остались в прошлом. Надо было искать что-то поближе. Баранов вышел куда-то. Мы с Ковровым взяли журнал “Досуг”. “Досуг” в приличном смысле этого слова.
— Давай в дом отдыха поедем.
Ковров согласился. Ему, похоже, было все равно. В “Досуге” нашли телефоны. Можно было позвонить в дом отдыха. Что мы и сделали. Я помню, в нескольких домах отдыха нам ответили какие-то странные голоса. Мне представилось, что на том конце провода сарай и бродят пьяные, невыспавшиеся люди. Наконец приятный женский голос сказал, что, мол, будем рады вас видеть, приезжайте, номеров свободных полно.
Вернулся Баранов. Наше сообщение по поводу дома отдыха принял поначалу в штыки. Он всегда подвергал все сомнению.
А еще у Баранова есть такая особенность: он, когда спектакль у него в театре заканчивается, всегда звонит сразу в несколько мест. Сейчас я объясню, что я имею в виду. Он звонит сразу по нескольким телефонам, убеждается, что его ждут в, положим, шести домах, и после спокойно выбирает. А в гости ему обязательно надо поехать. Потому что у артистов обычно после спектакля мандраж. Энергии много, а растрачивать ее уже не перед кем.
Баранов сначала поломался, но затем все же согласился ехать с нами.
Дом отдыха находился неподалеку от города под названием Клин. Решили долго не собираться. Ничего особенного с собой не брать. Кроме еды. Немедленно отправились за едой. Пошли в магазин. Три здоровенных лося. И с шутками-прибаутками стали выбирать себе продукты. Как это ни странно, Ковров и Баранов в это время постились. Странно это потому, что обычно пощусь я. Но в этот пост я вовсю ел мясо. Баранов и Ковров выбирали рыбные консервы. По мне, это жуткая гадость. Что щука, что какой-нибудь карп — один и тот же вкус горького томатного соуса. Я лично, долго не думая, взял себе куриные окорочка. Штук, наверное, шесть. Окорочка были копченые. Они уместились в один небольшой целлофановый пакет. Окорочка были похожи на бумеранги. Ковров и Баранов, разумеется, стали надо мной издеваться. Мол, я покушать люблю. Всю жизнь они надо мной издеваются, типа я толстый. Успокаивает то, что сейчас и Ковров, и Баранов — сами не слишком худые молодые люди.
Короче, набрали мы еды. Не помню уже, во что сложили, и выдвинулись. Ехали на электричке. Часто бегали курить. Баранов курит маленькие самокрутки. Сворачивать их долго, курить тяжело. Один у них есть плюс. Времени много уходит на возню с ними. Я, к примеру, часто не знаю, как мне время потратить, а это, между прочим, отличный способ.
Говоря о поездках на электричке, вспоминаю одну сцену. Мое наблюдение. Ехал из Подмосковья в Москву. Поезд уже подходил к городу. Народу в вагоне немного. Вижу, сидит на скамье парень, бледный и худой. И сумка на коленях. Вдруг откуда ни возьмись цыганка. Садится она возле этого парня, наклоняется к нему и принимается что-то быстро-быстро говорить. Смотрю, глаза у парня стекленеют. Гипноз или что-то в этом роде. Глаза у него уже моргать перестали. А цыганка все шепчет и шепчет. Люди в вагоне стали это замечать. Видят, что дела у парня плохи. Заморочит сейчас его цыганка и обворует. Стали орать на цыганку. А она все быстрее бормотать принялась. Будто бы боясь, что ей заговорить парня не дадут. Продолжения я не видел. Вышел потому что. Но картина запомнилась. Парень с полуоткрытым ртом и цыганка, у которой губы быстро-быстро шевелятся. И пассажиры орут на цыганку, широко разевая рты: “Что ты делаешь, паскуда!”
Возвращаюсь к нашему путешествию. Погода была приятная. Мне такая нравится. Снег, тая на глазах, оседает. И мокрый ветер. А когда к этому ветру подмешивается табачный дым, дышишь — и надышаться не можешь. Очень вкусно.
Решение ехать в дом отдыха мы приняли часов в пять вечера. Пока собирались, пока добирались, то да сё. Думаю, приехали мы туда часам к девяти. Темно уже было, когда мы к дому отдыха подходили. Становилось все холоднее и холоднее. Вошли мы, три красавца, на территорию. Дом отдыха оказался самым обычным. Разваливающийся, ободранный бассейн с огромным кирпичом льда вместо воды. Кривые качели, двери в корпусах не закрываются, и все остальное в том же духе. Мы немного побродили от корпуса к корпусу. Промочили ноги. Вдруг видим, движется на нас странная личность. Волосы кудрявые, длинные, в свитере и в джинсах. А джинсы заправлены в высокие ковбойские сапоги. Для завершения картины человек этот держал в руке бутылку красного вина. Он к нам, покачиваясь, подходит.
— Бон суар, — говорит.
Французского мы не знали. Смотрим на него и ничего не понимаем. Он, грассируя, начинает что-то рассказывать, все чаще и чаще вставляя в речь русские слова. Наконец как-то поняли: он француз, идет в столовую ужинать. Кого мы ожидали встретить в доме отдыха под Клином, только не француза. Вообще-то мы ожидали встретить девушек. Трех романтичных, коротающих дни в соседнем номере. Но, увидев француза, сразу поняли, что девушек тут нет. Стал бы француз с мужиками знакомиться, если бы тут девушки были. Мы потопали по тропинке за иностранцем. Он беспрерывно что-то говорил. Как-то из его речей мы разобрали, что французов здесь много. Они приехали устанавливать линию на местном пивзаводе. Неплохо им живется среди елок. Свежий воздух… С красным вином кушают… Умеют все-таки иностранцы устраиваться.
Когда я был в Париже, первое, что меня поразило, — это то, как много людей едят на ходу. У нас нет такого количества жующих пешеходов. Еще я понял, что там большинство владельцев кафе выносят дом на улицу. Вот что я имею в виду: уклад и порядок, который у них есть дома, они его на улице, в своем кафе, утверждают. Ощущение такое, что если у него дома красные салфеточки, то он их и в кафе своем на стол положит. И еще очень тесно в этих парижских кафе. Сядешь, и обязательно кто-то за плечом с хрустом жует салатный лист. Но это так, к слову.
Возвращаюсь в дом отдыха под Клином. Из темноты мы вышли в освещенную столовую. Чистотой она не отличалась. Запахи пищи. Запахов много, и все неприятные. Встретила нас работница дома отдыха. Подошла она к нам с вопросом, будем ли мы оплачивать питание. Вид у работницы дома отдыха был такой, будто она секунду назад что-то воровала и мы ее от этого дела отвлекли. От питания мы отказались. Решили, что еду будем в магазине покупать. Работница сказала нам, в какой корпус идти, чтобы поселиться. Мы вышли, оставив веселых французов за столиком. Они, кстати, русской еды не чурались. Ели вовсю и вином запивали.
Пришли в номер. Я лично такую картину и ожидал увидеть. Фиговенько было в номере. И кроватей всего две. Одна из них широкая. Стали спорить, кто на какой кровати будет спать. Каждый хотел спать отдельно. Долго решали, кто займет маленькую кровать. Ковров и Баранов спорили. Я на них смотрел и испытывал чувство острого удовольствия. Нет, я не радовался тому, что они никак не могут найти общий язык. Просто когда твои друзья в шутку ссорятся, ты понимаешь, что все это несерьезно. Что, короче, жизнь продолжается. Не знаю, понятно ли я объяснил. В итоге кровать досталась Баранову. Не помню, как это решили. По-моему, скинулись, как в детстве: камень, ножницы, бумага… Потрясли кулаками и выбросили вперед комбинации из пальцев. Кто-то мне рассказывал, что камнем, ножницами и бумагой дело не заканчивается. Есть еще одна, более сложная, модификация этой игры: “Камень, ножницы, вода, телевизор, провода”. Правда, сложно себе представить, как пальцами одной руки можно показать телевизор. Хотя, наверное, можно.
Спать было еще рано. Мы решили устроить костер, ну и, понятно, напиться под это дело. Взяли еду и выпивку и покинули номер. Я гордо нес куриные окорочка в пакете. И водку. Баранов и Ковров несли бесчисленные банки рыбных консервов и тоже водку.
Помню, как Ковров устроился барменом в стриптиз-бар. К своему делу он отнесся серьезно — сходил на соревнования барменов. Увидел, как они там бросают и ловят бутылки из-за спины, ловко переворачивают их, взяв за горлышко, и тут же наливают спиртное в стакан. Ковров тоже решил научиться кидать бутылки. Вскоре это желание пропало, и появлялось оно только тогда, когда Ковров выпивал. На одной из наших тогдашних посиделок он взял и кинул бутылку в воздух. Не поймал. После разбил и вторую бутылку. Разумеется, бутылки были последними. Хорошо, что в этот раз все спиртное без потерь было доставлено по назначению.
Пейзаж на месте предполагаемого костра был странный. Высокая сухая трава и ржавые железные арматурины. Пристроившись между ними, мы развели костер. Выпили. После выпили еще раз. Я закусил окорочками. Баранов и Ковров стали снова надо мной потешаться. Но это, думаю, только оттого, что им тоже захотелось курятины. Хотелось курятины, а приходилось довольствоваться рыбой в томате. Я, кстати, тоже попробовал их рыбу. Дрянь. Ковров ругался и ел. А я смотрел на него, и мне было смешно. Ковров — потрясающий человек. Он похож на животное, в хорошем смысле этого слова. Реакции его естественны. Он всегда делает, а потом думает. Помню, в школе я исподтишка наблюдал за ним, и меня это ужасно веселило. Во время перемены я сидел на последней парте и смотрел за тем, как он ручку у кого-то взял. А потом этого человека послал куда подальше. Все у него получалось как-то особенно. Как в мультфильме говорилось, “дико и симпатично”. Однажды Ковров сказал: “Я в этот театр больше не пойду. Там даже выпить нечего”. Эта фраза его характеризует. Не то что он выпить любит (а он любит), а то, что так сказать может только Ковров. Еще одна особенность этого человека в том, что он, достигнув каких-то успехов в жизни, немедленно все разрушает. Бросает жену, напивается на работе. Его увольняют, он остается без работы и без жены. Зато на первой ступеньке лестницы, по которой надо снова забираться наверх.
Мы пили. Я пил немного. Из меня алкоголик тот еще. Могу не пить месяцами, но потом напиваюсь вусмерть. Моя жена говорит, что это первый признак алкоголизма. Я ей не верю. Хотя познакомились мы, когда я был пьянющим сильно. Сидел у нее дома в ванной, текла вода, а я требовал принести мне из кухни еще воды. Налить в стакан и принести. Воды мне не хватало, видите ли.
Помню, ездил на один фестиваль на Волгу. Там с нами жили двое американцев — парень и девица, бледные англосаксы. Конечно, они постоянно улыбались. Он играл на гитаре. Это его и сгубило. Фестиваль заканчивался прощальным костром, как в пионерском лагере. Американцы тоже были приглашены. Костер зажгли в сосновом лесу. Комары набрасывались на людей, стоящих у костра, с особой свирепостью. Это были какие-то монстры, а не комары. Даже дыма они не боялись. Собравшиеся, не имея средства против насекомых, спасались от них оригинальным способом. Они пили местный самогон, разлитый в пивные бутылки. Бедные американцы не пили. Они стояли у костра и улыбались. Комары их не кусали. Янки привезли с собой мазь-убийцу. В самый разгар праздника, когда у народа все качалось перед глазами, к американцам подошел участник фестиваля. Участник был пьян и агрессивен. Он сказал американцу:
— На гитаре играешь?
— Йес, — ответил американец.
— Играй.
— Я не хочу, — сказал американец.
— Играй, — повторил участник фестиваля.
И американец заиграл. Представьте себе такую картину. Темный лес, поляна, костер, жужжат комары. А вокруг костра шатаются пьянющие люди. И в стороне стоит испуганный янки. И тихим голосом поет: “Oh, I get high with little help from my friends”. И это при том, что его вообще никто не слушает. Потом американец с американкой сбежали с праздника жизни. Уж не знаю, как они добрались до номера и не заблудились.
Возвращаюсь в дом отдыха под Клином. Костер потух. Мы напились. Но удовлетворены не были. Нам захотелось приключений. Пошли гулять по территории. Темнота. Острова снега на земле. Увидели бассейн и забрались на него. Вода там казалась замерзшей, но погулять по льду мы не решились. Да ну его, подумали, еще провалимся.
В детстве я лично много раз проваливался под лед. На канале, регулярно. Каждый год возле берега. А однажды летом, прогуливаясь во дворе, я наступил в лужу и ушел в нее целиком, буквально с головой. Теплая мутная жижа меня накрыла. Наверное, там был какой-то провал в асфальте. Есть такие детские воспоминания, когда кажется, что ты их придумал. Причем придумал еще тогда, в детстве. И потом всем рассказываешь. Воспоминание о луже именно такого рода.
Я, Ковров и Баранов слезли с этого дурацкого бассейна и пошли в лес. Неожиданно между деревьев мы увидели газетный киоск. Именно киоск, который обычно стоит возле метро и из которого торгуют газетами. Внутри киоска горел свет. Прячась за деревьями, мы подобрались к киоску и увидели, что в нем спит человек — охранник. От киоска на две стороны расходился железный забор. Три взрослых лба решили над охранником подшутить. Постучали в стекло и, сорвавшись с места, побежали в лес. Убежали довольно далеко. Остановились и поняли, что получили огромное удовольствие от этой шутки.
В институте на курсе со мной училась девушка из провинции. Не помню ее имени. Это была высокая блондинка с большим ртом и короткой стрижкой. У нас даже начинались какие-то отношения. Я даже однажды остался у нее ночевать в общежитии. Но там ничего не было. Я ее не тронул, по ее же просьбе. Потом, конечно, жалел. Возможно, что-то бы и получилось. Так вот, мы с этой девушкой ехали на трамвае. Вошли контролеры. Несколько человек во все двери одновременно. Деваться нам было некуда. Нас вывели из салона, и тут мы с ней, не сговариваясь, бросились бежать в разные стороны. Контролеры ринулись за нами. Я лично бежал довольно долго. У контролера, который меня преследовал, в глазах был нездоровый азарт. Он сильно отставал. Обернувшись на бегу, я увидел, что девушку ведут к остановке двое контролеров. Ее поймали. Что делать, я тоже остановился. Мой контролер схватил меня за руку и повел к остановке. Он был очень доволен. И мне было весело. Таня (вспомнил имя) тоже улыбалась. Нас завели в трамвай и отвезли на конечную остановку. Мы веселились и вспоминали, как мы бегали. Контролеры помрачнели. Мы не относились к ним серьезно. Они потеряли к нам интерес и скоро отпустили, не взяв денег. Еще помню, с этой самой Таней мы собирались уехать на Кубу. Это отдельная история.
Таня была откуда-то с севера. И в голову ей всегда приходили ненормальные идеи. Однажды она предложила мне поехать на Кубу и поучиться там в киношколе.
— Там в киношколе Маркес преподает.
Меня это, видимо, убедило. Мы отправились в кубинское посольство. Возле самого посольства я отчего-то перепугался. Думаю, какая Куба. Куда я поеду? Только что здесь в институт с трудом поступил. Но она меня уговорила. Что-то сказала про трусость. Короче, я сдался. У посольства стоял охранник с усами. Таня стала очень нагло с ним разговаривать. Я бы на месте охранника обиделся. Таня требовала атташе по культуре.
— Зачем вам? — спросил охранник.
— Мы будем говорить только с ним, — ответила наглая Таня.
И нас почему-то впустили внутрь. Усадили в кресла. Появился атташе в синем костюме. Выслушал наши наглые пожелания. Хотим, мол, в киношколу, сказали мы. Он записал телефон и пообещал позвонить. Конечно, никакого звонка не последовало. Я просто хорошо помню тот приступ страха перед воротами кубинского посольства.
Точно такой же приступ я испытал перед дверью ювелирного магазина, когда мы с женой ходили покупать обручальные кольца. Мне страшно было жениться. Было, кстати, чего бояться.
Убежав от сторожа в ларьке, мы пошли гулять по лесу. Гуляли, разговаривали, вспоминали разные истории. Например, такую. Мать моего друга, когда напивается, каждый раз рассказывает одну и ту же притчу. Она смотрит на собеседника глазами, на которых выступают слезы, и начинает:
— Жил-был сын, и была у него мать. И однажды сын полюбил очень злую женщину. И эта злая женщина сказала сыну… — Тут рассказчица делает длинную трагическую паузу и выдыхает: — “Убей свою мать. Убей и принеси мне ее сердце”.
Дальше притча становится похожа на фильм ужасов.
— Сын пошел и убил свою мать. Затем он вырвал у нее сердце и понес показать злой женщине. (Как бы в доказательство, вероятно.) И когда сын нес сердце, он споткнулся и упал. А материнское сердце спросило: “Ты не ушибся, сынок?”
Это, конечно, самый драматический момент рассказа. У мамы моего друга дрожит голос. Она ожидает, что слушатели тоже станут переживать. Но чаще всего слушатели смеются.
Я, Баранов и Ковров — мы гуляем по ночному лесу. Вспоминаем Иваново еще раз. Удивляемся, почему мы оказались здесь среди мокрых деревьев.
Когда я уже после этого съездил в Иваново, меня с группой товарищей встречал режиссер театра. Естественно, он отвел нас на свой новый спектакль. В самом начале представления на сцену вышел человек с длинными волосами и весь в белом. Скорбный ангел, судя по программке.
— Спустя! — сказал скорбный ангел. А далее продолжил выкрикивать это слово: — Спустя! Спустя! Спустя!
После того, как это стало уже невозможно слушать, он произнес:
— Спустя много лет Никола Пиросмани стал известным художником!
— Ну как? — спросил режиссер, собрав нас в кабинете после спектакля.
Возникла пауза. Все мы, кажется, поняли, что сейчас придется испортить с ним отношения. Но в самый последний момент нас спасала уважаемая Ольга, наша коллега и отличная подруга. (Спасибо ей.) Она ответила режиссеру за всех нас.
— Это стильно, — сказала она.
Режиссер резко повеселел.
Ночью в лесу под Клином я, Ковров и Баранов начинаем играть в кого-то вроде партизан. Мы бегаем вокруг деревьев, особенно усердствует Баранов. Сколько его помню, он всегда отличался мальчишеским задором. Набор из перочинных ножей, зажигалок и по возрастающей — скейтбордов, мотоциклов, машин. Все он перепробовал. Как в стихотворении “Из чего только сделаны мальчики?”. На самом деле человек он загадочный. Для меня по крайней мере. Вроде бы добрый. Но его проблема, мне кажется, в том, что он… Даже не знаю, в чем его проблема. Помню, как он позвал меня на день рождения. Мы с женой пришли. Пришли и увидели за столом весьма странную компанию. Это были друзья Баранова. Новые друзья, которыми он обзавелся. Это были какие-то упыри. Я не преувеличиваю. Они внешне были страшные и уродливые. Они платили за выпивку и еду на этом празднике. Может быть, именно поэтому Баранов их и позвал. Не знаю. Странно только видеть новых друзей своего старого друга. Ты себе их не такими представлял.
Впрочем, день рождения Баранова в рейтинге отвратительных застолий занимает не первое место. Первое место по праву достается серии застолий под управлением моей матери у меня дома. В главных ролях — подружки моей мамочки. Жир — главное слово этих праздников. Все жирное — и еда, и люди. Жирные куриные окорочка, плавающие в жире. Кулинарные шедевры моей матушки — пирожки из блинной муки с начинкой из тушенки. Подружки мамы то и дело заводили меня в уголок и шепотом говорили, что, если бы я не был так мал, у нас бы все получилось.
Ладно, не будем о грустном и противном.
В доме отдыха под Клином я, Ковров и Баранов шли к нашему номеру. Остановились покачаться на качелях. Воздух был влажным и вкусным. Елки вокруг. Снег белыми пятнами лежал на жирной, мокрой земле. Видим, стоит собака. Неизвестно, откуда она взялась. Стоит и смотрит на нас. Овчарка с мокрой шерстью, черные глаза — выпуклые и блестящие. Не тявкает, ничего. Стоит и смотрит. Мы, помню, особенно не испугались. Позвали ее. Баранов пытался подманить овчарку, присев на одно колено и хлопая по другому. Но ничего не вышло. Собака еще немного постояла, резко развернулась и убежала. Откуда она пришла и что значило ее появление, мы так и не поняли.
Вернувшись домой — а мы стали называть домом наш не особенно уютный номер, — мы заснули. Нет, естественно, вначале мы немного поржали. Само собой, обсудили цвет трусов каждого, а уже после легли. И хотя нас распирала неуемная и какая-то юношеская радость, мы довольно быстро уснули. Не помню, что мне снилось в тот раз, но обычно сны у меня очень интересные. Например, такой.
Я иду с группой каких-то туристов по пещере. Вокруг сталактиты и сталагмиты. У проводника постоянно меняется лицо. Каждый раз, когда он на меня глядит, у него лицо кого-то из моих знакомых. Туристов, которые идут вместе со мной, я разглядеть не могу. А одну девушку помню. Очень красивая девушка в короткой бежевой маечке со сложным узором. Мы быстро проходим по подземным коридорам. И вдруг отчего-то начинаем бежать. Что за опасность нам угрожает, непонятно. Но мы бежим все быстрее и быстрее. И наконец выбегаем на свет. Я и мой проводник с меняющимися лицами. Мы оборачиваемся и видим, что вход в пещеру засыпает у нас на глазах. Мелкие камешки сыплются сверху, и черный вход постепенно ими заполняется. Я понимаю, что все туристы оказались засыпанными внутри горы. Но это меня не особенно расстраивает. Я бросаю еще один взгляд на вход, уже полностью засыпанный мелким щебнем. И вижу странную картину. Камешки, завалившие вход, сложились в точно такой же узор, который был у той девушки на майке.
Или еще один сон: я выбираю кресты в каком-то магазине крестов. Крестов в магазине много. Все они разных форм. Есть даже крест, похожий на конвейер.
Утром просыпались медленно и с удовольствием. Классно просыпаться, когда тебя никто не будит. Когда никто не орет над ухом: “Рота, подъем!” Это я еще в армии понял, как плохо вставать по команде.
Когда я в учебке служил, нас напугали проверкой. Какой-то главный по всем ВВС должен был приехать только за тем, чтобы заглянуть в нашу казарму и посмотреть, нет ли чего-нибудь лишнего в тумбочках у солдат. Всю ночь мы натирали полы вонючей мастикой. Лечь спать разрешили только под утро. Сквозь сон я услышал крик: “Рота, подъем!” — и вскочил как ошпаренный. И тут меня повело. От запаха мастики у меня закружилась голова, затошнило, и я упал в обморок. Друзья-солдаты выволокли меня подышать на лестницу. Сержант хотел было на меня наорать, но, увидев мою бледную морду, передумал. И разрешил немного полежать. Случай уникальный. Я лег обратно на свою кровать — единственную среди полутысячи заправленных — и моментально заснул. Проснулся от шагов. Кто-то ходил возле меня. Я был накрыт с головой, как в детстве, и боялся выглянуть из-под одеяла. Потому что шаги были уж очень значительные. Были и еще одни шаги. Кто-то семенил за человеком, ступающим тяжело и уверенно. Послышался властный голос. Главком ВВС все-таки посетил нашу казарму. Я тогда подумал, что мне конец. Один наглый солдат из всей роты не соизволил встать, когда главком пришел к нему в гости. Шаги приблизились. Я затаил дыхание. Главком остановился прямо возле меня. Я подумал, что меня, наверное, расстреляют. Но главком словно вовсе и не заметил спящего бойца. Должно быть, он подумал — раз спит, значит, спать ему положено. Он что-то прорычал по поводу общего беспорядка нашему ротному — семенящие шаги — и ушел прочь. В тот день я первый раз за полгода выспался. Да и к тому же получил массу острых ощущений.
В армии был еще один случай. Мы — я, Ковров и еще два москвича — служили вместе. И вместе старались отлынивать от службы. Ну, к примеру, бегали в клуб, пытались там делать концерты к праздникам. За это и солдаты, и командиры ненавидели нас четверых еще больше. Видя нас на сцене в ролях патриотических героев, начальство хотело немедленно отправить нас на кухню. А солдаты полагали, что мы как сыр в масле катаемся. Хотя это было не так. Однажды старший лейтенант собрал нас в Ленинской комнате и сказал:
— Неуклонно наступает День Военно-Воздушных Сил. Это для нас с вами праздник, что ни говори. Поэтому я прошу вас сделать в его честь праздничную программу. Ну, вы понимаете?
— Понимаем, — ответили мы.
— Разучите песни, танцы подготовьте, пантанину какую-нибудь…
— Что-что? — переспросили мы, готовые упасть под стол от смеха.
— Пантанину, — повторил старлей.
Мы заржали, но тут же включились в разговор:
— Товарищ старший лейтенант, а пантанина длинная должна быть?
— Нет, не очень.
Старший лейтенант даже не замечал, что над ним издеваются.
В доме отдыха под Клином я, Ковров и Баранов проснулись, продрали глаза и пошли купить себе чего-нибудь к завтраку. При свете дня дом отдыха выглядел еще более облезлым. Но нас это не смутило. Настроение было хорошее. Спросили у какого-то скрюченного, сидевшего на трубе мужика:
— Где магазин у вас?
— Там, на трассе.
На трассе так на трассе. Пошли прямо к ней. Погода была чудо. Воздух очень свежий. На солнце невозможно смотреть — таким оно было ярким. А если рискнешь взглянуть на него, закрываешь глаза от слепящего света и наполняешься невыразимой радостью. Мы шли по сухой прошлогодней траве. Сзади нас остались полуголый лес и дом отдыха. Впереди виднелась трасса и деревня за ней. Да, забыл, небо было убийственно синего цвета. Я шел плечом к плечу со своими друзьями Ковровым и Барановым и думал, что, в сущности, я о них ничего не знаю. Мы знакомы с детства, мы служили в армии, мы живем в одном доме, но я все равно до конца не понимаю, что это за люди. Например, Баранов — он любит быть в центре внимания. Все актеры это любят. Он не выносит разных щекотливых положений. Впрочем, этого тоже никто не любит. Ему нравится веселиться. Вот чего уж никогда не понимал. Не только в Баранове. Меня поражала способность Баранова и некоторых других моих знакомых включаться в веселье. То есть минуту назад был хмурый человек, задерганный жизнью, но переступил порог дома, где справляют, положим, день рождения, и тут же начал радостно кричать, рассказывать анекдоты и плясать под музыку. Еще Баранов курит самокрутки. Если, конечно, это что-то говорит о человеке. Самокрутки из пахучего иностранного табака. Самокрутки у него получаются тоненькие, как спички. Но самое главное — Баранов счастливчик. По крайней мере так вам кажется, когда вы его узнаете. У него нормальная семья, что в наше время редкость. Прекрасные папа и мама. Он рано начал делать актерскую карьеру. Его взяли сниматься в кино еще в школе. После премьеры фильма по телевизору я, Ковров и Баранов пошли прогуливаться возле местного кинотеатра. Нас чуть не разорвали в клочья поклонники Баранова.
Баранов всегда был всеобщим любимчиком. С ним носились, им восхищались. Понятное дело, он всегда тянулся к людям значительным, имеющим вес. И только когда люди значительные были чем-то заняты и не имели возможности общаться с Барановым, он обращал внимание на нас — своих старых друзей. Тогда он уделял нам много времени и делил с нами радости и невзгоды. Вот как сейчас, например.
Мы вместе шли к магазинчику на трассе, чтобы купить еды к завтраку. Машины летели по трассе быстрым потоком по ближней и дальней полосе. Надо было перебегать. Что мы с грехом пополам и сделали.
Помню, как однажды меня чуть не сбила машина у Никитских ворот. Я перебегал улицу с мороженым в руке. Да еще на бегу пробовал его лизать. Внезапно услышал сзади жуткий визг тормозов. И что-то тихонечко-тихонечко толкнуло меня под коленки. Я обернулся. Это был бампер затормозившей “Волги”. За рулем красный от испуга шофер разевал рот. Но крика я не услышал. Чувства мои отключились. Сердце превратилось в шар и упало вниз по ноге куда-то в пятку.
Как все-таки хорошо, что я остался тогда жить! Хорошо, что “Волга” меня не сбила. Жизнь — это замечательная штука. Что еще может быть лучше, я не знаю. Возможно, две или три жизни.
В детстве я мечтал о комнате, полной старых толстых журналов. И жизнь я себе представлял следующим образом. Я сижу в уютной комнате и читаю эти журналы. Какое счастье, что мое мнение изменилось. В гробу я видел эти старые толстые журналы. Люди, которые живут вместе с тобой, — вот что самое интересное!
Я, Ковров и Баранов подошли к сельскому магазину, обсуждая на ходу, что мы будем брать. На улице было довольно прохладно. А внутри магазина, честно сказать, душновато. За прилавком стояла очень красивая женщина. Конечно, у каждого свой вкус. Лично мне нравятся женщины в возрасте. По-английски их называют “mature”. Женщина за прилавком была именно “mature”. Стройная, каштановые волосы, большие голубые глаза, длинные ресницы. Непонятно, как она попала в такой магазин. Разве что в селе это была самая престижная должность. Разумеется, самая красивая женщина села занимает самую престижную должность. Нам понравилась эта женщина. Все мы сразу стали шутить, избрав объектом шуток кого-то из нас. Точно не помню. Наверняка объектом был я. Друзья проходились по поводу моего аппетита. Женщина не смеялась. Кажется, даже не улыбалась. Она смотрела на нас широко открытыми глазами и отвечала на вопросы как-то уж очень серьезно. Затем появилась директор магазина. Женщина назвала ее оригинальным именем — Аврора Степановна. Директриса вышла, покрутилась возле нас, отдала несколько идиотских приказов прекрасной женщине за прилавком и скрылась. Мы звали продавщицу составить нам компанию. Но она не захотела. Да мы особенно и не настаивали. Что говорить, мы в тот день были настроены на неудачу.
Сейчас я расскажу про свой роман с одной зрелой женщиной. Понимаю, что это не очень-то красиво. Но уж очень хочется рассказать. Надеюсь, что она не обидится. Случилось это следующим образом. Со своим другом Тимуром мы ехали с нашей общей работы. Работа была не пыльная. Больше того, там было принято каждый божий день пить горькую. Домой нам ехать не хотелось. Завернули в летнее кафе — столики на улице, а на большом экране джазовые певцы поют свои песни. Выпил я достаточно. Весь мир уже качался у меня перед глазами. В кафе присели за столик к знакомым Тимура. Еще выпили. Как-то неожиданно я обнаружил, что уже вовсю ругаюсь с очень привлекательной женщиной лет сорока, в бейсболке и с кудрявыми волосами. Не помню, из-за чего мы повздорили. По-моему, она как-то слишком нагло смотрела на меня голубыми глазами. Не ответив на мой очередной выпад, она поставила стакан на стол, встала и направилась к своей машине. Как и большинство, выпив, я становлюсь очень наглым. Бросив Тимура, я последовал за Светой. Так ее звали.
Далее вспышки, короткие клипы… Я сижу на пассажирском кресле, она ведет машину. Я пытаюсь залезть к ней под кофточку, она отбивается, умудряясь рулить. Далее меня из машины выгоняют. Автомобильная дверь хлопает, я остаюсь на ночной улице. Что делать. Иду домой.
Вторая встреча со Светой произошла по моей инициативе. У Тимура я все расспросил. Она работала в школе учительницей рисования и, кажется, лепки. Я взял и заявился к ней в кабинет после уроков. Света была удивлена и рада. Поболтали. Она мне показала детские рисунки и поделки. Потом заперла кабинет. Там все и случилось. После мы встречались еще несколько раз. На одном из последних свиданий я повел себя по-хамски. У нас не было места для встреч. Она колесила со мной по городу, а я ей говорил:
— Ну ты что, никакого места не можешь мне предложить?!
Она остановила машину и сказала обреченно:
— Я могу тебе предложить только свой класс.
— Ну, так не пойдет! — заявил я нагло.
После этого мы увиделись через несколько месяцев. Я, понятное дело, начал к Свете приставать. Она дала мне потрогать свою грудь.
— Вот видишь? — сказала она.
— Что я должен видеть?
— Я ничего не чувствую. Я тебя больше не люблю.
Мы остались хорошими друзьями. Может, это смешно, но я до сих пор не могу понять, что она за человек. Если бы я снимал немой фильм, я бы непременно предложил ей главную роль. Она бы справилась. Она в жизни умеет заламывать руки так, что это вовсе не кажется смешным. Что я еще могу о ней сказать? Она была доброй. Ей не хватало любви. Ей нравились красивые вещи. Она часто смеялась, чтобы скрыть смущение. Я говорю о ней, как будто она умерла, но она, слава Богу, жива. Просто когда мы были вместе, я и не подумал узнать ее поближе. Как много я потерял.
Я, Ковров и Баранов купили в сельском магазине мелкой копченой рыбы, пива и еще какой-то съедобной ерунды. Переходя трассу, мы заметили двух проституток. Ковров и Баранов точно определили, кто это. Это проститутки, сказали они. Но у меня такой уверенности не было. Я наблюдал двух обычных девиц, стоящих у дороги. Думается мне, мужчины делятся на два вида. Одни могут определить проститутку на глаз, а другие не могут этого сделать. Я не могу.
— Девчонки! — кричу я девицам.
Баранов и Ковров надо мной смеются. (Обычное явление.) После они неоднократно будут пересказывать, как я приставал к тем девицам у дороги, прибавляя к рассказу все новые и новые фантастические краски. Они будут гордиться, что на тех девиц они не позарились, а я к ним приставал. Да. Я такой. Мне не стыдно. Тем более девицы не стали меня слушать, а пошли вдоль дороги, удаляясь от нас. Мы направились совсем в другую сторону.
Надо заметить, что в крови у нас еще бродил вчерашний алкоголь. У меня болела голова. Мне всегда казалось, что так сильно, как у меня, ни у кого голова болеть не может. Разумеется, это не так. У каждого своя головная боль. В самом широком смысле этого слова.
Мы все еще не протрезвели со вчерашнего дня. Пьянство — замечательное средство для того, чтобы выбиться из накатанной колеи. Я имею в виду неожиданное, спонтанное пьянство.
Однажды мой друг, Лопатник, получил зарплату — довольно внушительную сумму денег. Зарплату на его работе было принято обмывать. В промежутках между рюмками он постоянно перекладывал деньги, желая их спрятать подальше. Затем он отключился. По его словам, он проснулся дома через восемь часов. Где он был, что делал все это время — загадка. Проснувшись, Лопатник начинает напрягать память, пытаясь вспомнить, что с ним все-таки было. В голове его появляются отдельные картины. Вот он, сильно качаясь, идет по улице. Вот он входит в уличное кафе. Делает заказ. Ему приносят выпивку и закуску. Но он почему-то сразу поднимается с места и выходит. Вот он снова бредет по улице. И все сильно качается вокруг. Неожиданно моего друга пронзила мысль о зарплате. Он бросился искать рюкзак. Он перерыл весь дом. Он даже заглядывал в туалетный бачок. Отчаявшись, Лопатник сел на подставку для ботинок и привалился спиной к вешалке. И тут он почувствовал рюкзак. Все это время рюкзак висел у него за спиной. Слава Богу, деньги были в рюкзаке.
У меня самого давным-давно случился довольно неприятный случай, связанный с пьянкой. Еще в школе весь наш класс пригласили сниматься на Одесскую киностудию. Фильм о школе. Как обычно, ни грамма правды о жизни подростков. Въехали мы большой толпой в гостиницу “Экран”, расселились по номерам. Меня, как назло, поселили в номер с педагогом Н. Н. На второй, кажется, день мы купили очень много водки. Очень много — это для нас было две бутылки на восьмерых. Закуски не было. Несколько баранок — и все. Стояли в номере между кроватями, переминаясь с ноги на ногу, и через силу вливали в себя алкоголь. Хрустели баранками. Кашляли от крошек, попавших не в то горло. Опьянели мгновенно. Да так, что стали падать. На пути к туалету образовалась очередь. Причем все люди в этой очереди стояли на четвереньках. Когда я оказался напротив унитаза, я услышал злой голос.
— Где ключи? — спросил Н. Н.
— Спроси у Н. Н., — ответил я, и меня немедленно вывернуло наизнанку.
Но это еще не все. Н. Н. послал меня вниз к кастелянше за ключами. Уж не знаю, что я там кастелянше внизу говорил, только закончилась вся эта история для меня плачевно. Наутро я проснулся в своем номере. Еле встал с кровати (здравствуй, головная боль) и поплелся на сбор съемочной группы на Одесской киностудии. Там педагог Н. Н. зачитал официальную бумагу. В бумаге было сказано, что съемочная группа фильма в моих услугах больше не нуждается. Я оказался козлом отпущения. В итоге все мои одноклассники на два месяца оставались развлекаться в Одессе, а я отправлялся домой, в душную Москву. Поезд Одесса — Москва отходил в день моего рождения. Я уезжал, обидевшись на весь белый свет. Думаю, до конца эта обида не прошла. Никто из друзей-одноклассников не пошел меня провожать. Только один Копальский, с которым мы и не дружили вовсе, довез меня до вокзала и помахал мне рукой.
Копальского люблю до сих пор. Высокий, статный брюнет, он уже в седьмом классе разбирался в политике и использовал в своей речи довольно сложные слова. Он единственный, кто был со мной в ту трудную минуту. Иногда кажется, что добро забывается слишком быстро. На самом деле — нет, не забывается.
Когда поезд тронулся, я чуть не расплакался. Уж очень весело мы жили в гостинице “Экран”. Как-то раз решили сыграть в карты. Договорились, что тот, кто проиграет, пойдет вниз в вестибюль, где несколько здоровенных актеров смотрят футбол, и спросит у них десять раз: “Это финал?” Проиграл Сенин. Мы всей толпой спустились на лифте вниз и остановили кабину на первом этаже. Мы зажали двери лифта ногами, чтобы видеть любителей футбола, сидящих напротив экрана, а также чтобы в случае чего быстро уехать вверх. Подтолкнули Сенина в бок, и он пошел. Остановился он среди телезрителей, следивших за ходом матча.
— Это финал? — спросил Сенин.
— Это полуфинал, — ответил ему кто-то.
Сенин помолчал немного, а после опять спросил:
— Это финал?
Один из артистов отвлекся от футбола и посмотрел на Сенина:
— Это полуфинал.
Через несколько секунд Сенин снова задал вопрос:
— Это финал?
Теперь к нему повернулось уже несколько голов.
— Мальчик, тебе же русским языком сказали: это полуфинал.
— Я понял, понял, — проговорил Сенин примирительно. — Я просто хотел спросить: это финал?
— Это полуфинал, иди отсюда! — зарычали на него.
— А все-таки — это финал? — не унимался Сенин.
Болельщики вскочили со своих мест. Сенин бросился к лифту. Баранов нажал на кнопку. Мы попадали на пол едущей кабины, задыхаясь от смеха.
Прибыв с позором в Москву, я, помню, как-то туманно объяснил матери причину своего возвращения. Больше ехать мне было некуда. Я два месяца провел, загорая на канале имени кого-то там. Научился прыгать с моста рыбкой. Только после узнал, что под водой, в том месте, куда я сигал рыбкой, утопили огромную ржавую арматурину. Выходит, все лето я рисковал жизнью.
Хотелось бы еще рассказать о моем друге Копальском. Человек он странный и очень обаятельный. Работать он не любит. Его головушку постоянно занимают фантастические проекты. Естественно, он хочет разбогатеть. Чего же еще. Помню, в трудовом лагере под Николаевом он с двумя приятелями-тугодумами затеял бизнес. В то лето мы собирали огурцы. Копальский решил у себя в комнате засолить несколько банок мелких огурчиков, а после продать втридорога. Долго он носился с этой идеей. Чуть ли не из Москвы ему прислали рецепт. Затем Копальский охранял свои огурчики, чтобы мы их не сожрали. В итоге мы все равно их слопали. Копальский отдал нам их совершенно бесплатно. У него все начиналось серьезно и по-деловому, а заканчивалось разгильдяйски. Западные ценности всегда очаровывали Копальского. Еще в школе он превозносил все иностранное. Рассказывал истории о жизни американцев и французов. Хотя сам за границей не был. Иногда он приносил в школу иностранную дребедень. Его отец изредка ездил в командировки. Мы клянчили у Копальского зарубежные сувениры. Копальский держался с достоинством. Один его ответ останется в веках. Мы спросили:
— Копальский, у тебя жвачка есть?
— Есть, — ответил Копальский. — Но ее крайне мало.
Выражение лица у него при этом было настолько значительным, что мы немедленно отстали. Однажды он пришел в школу в кофте с английской надписью “СНАМР” на груди. Кофта была нарядная. Все ему завидовали. В этой же кофте Копальский поехал отдыхать к родственникам под Челябинск. Под Челябинском кофта произвела фурор. Правда, один абориген подошел и аккуратно спросил Копальского:
— А почему это у тебя на груди “снамыр” написано?
После этого мы пытались называть Копальского “снамыр”, но кличка не прижилась. Есть люди, которым клички не идут. Копальский из таких.
Окончив школу, Копальский подался на Запад, в Германию. Там его официально признали евреем. Большая ошибка немецкого правительства. Копальский и его друзья высосали из немецкой казны столько денег, что на них, должно быть, можно было еще раз отремонтировать Рейхстаг. Копальский в Германии не воровал, не грабил на большой дороге. Он учился. Просто учился. Как, спрашивается, жить в Германии безбедно? Нужно учиться и не заканчивать высшие учебные заведения. Уходить с последнего курса и поступать в другое учебное заведение. Служба социальной помощи исправно платила Копальскому за эту тягу к знаниям. На кого он только не учился. Апогеем образовательного марафона стало поступление Копальского в некий университет. После этого на вопрос, на кого он учится в этот раз, Копальский с гордостью и с какой-то непростой интонацией отвечал: я учусь на еврея.
Там же в Германии Копальский женился на очень симпатичной и милой девушке. Девушка эта не стеснялась рассказывать о себе смешные истории. Один рассказ был о том, как она, пытаясь выпить из баночки йогурт, опрокинула его себе на лицо. В этот момент она в одиночестве стояла на перроне. А на противоположном перроне ожидала поезда огромная толпа. Когда йогурт вывалился на лицо девушке, толпа напротив чуть ли не зааплодировала. Не каждая девица решится рассказать о себе такое.
Я, Ковров и Баранов с закуской и выпивкой подошли к какому-то бревенчатому сараю, стоящему посреди поля, и расположились на крыльце. Из закуски, помню, у нас была мелкая копченая рыбка в размокшей картонной коробке. Я ел рыбку вместе с головой и костями. Баранов пытался каждую рыбку очистить. Бесполезное занятие. Начали разговаривать. Конечно, о женщинах. Баранов любит описывать свои любовные похождения. Иногда его рассказы изобилуют такими деталями и подробностями, что тебя пробирает, словно на мороз вышел.
И Ковров, и Баранов относятся к женщинам как к людям. Я — нет. Не то чтобы я не признавал, что в них есть что-то человеческое. Вовсе нет. Просто для меня женщины — не люди, они что-то вроде инопланетян. Чужие мне существа, которых я абсолютно не понимаю. Они ведь и внешне совсем не похожи на мужчин, если вы заметили. Почему же вы уверены, что и в головах у них то же, что и у мужиков? Судя по моему опыту, они притворяются, что понимают мужчин. На самом деле они ходят по мужикам, как по ступенькам. Постараюсь еще раз объяснить. Я лично им не доверяю. При общении с женщиной я испытываю робость и страх. Страх того, что она поставит меня в какое-то чрезвычайно затруднительное положение. Положение, из которого я никогда не выберусь. Я боюсь женских насмешек. Я внимательно прислушиваюсь к женским словам и очень чутко на них реагирую. Когда женщина оказывает мне знаки внимания, я искренне удивляюсь. Почему-то я на сто процентов уверен, что между мужчиной и женщиной не может быть нормальных человеческих отношений. Ведь если они сразу могут лечь с вами в постель, думаю я, почему бы им сразу не пойти и не лечь в постель. К чему разговоры? Главное, мне кажется, уметь заговорить женщине зубы. Запудрить ей мозги — вот залог успеха. Я уверен, что нормальных слов женщины не понимают. Мне кажется странным, что женщина тоже может чувствовать. Что она, к примеру, тоже может хотеть мужчину. Когда женщина говорит мне “я тебя хочу”, мне кажется, что она нагло врет. Но, несмотря на все вышесказанное, если женщина попросит меня о чем-то, я выполню все, что она захочет. А женские слезы настолько пугают меня, что я чувствую слабость в коленях и готов пойти на все, только бы этих слез больше не видеть. Мои женщины плачут довольно часто. И я сразу становлюсь послушной марионеткой.
Попивая пиво и заедая его рыбкой, мы сидели на крыльце сарая. Постепенно я вышел из разговора. Наблюдая, как болтают мои друзья, я получаю истинное удовольствие. Меня почему-то очень радует факт, что они просто треплются. Они не ругаются между собой, не врут друг другу, не заискивают, а просто чешут языками. И это, я считаю, само по себе замечательно.
Баранов обладает интересной способностью. Он может в разговоре быть энергичнее, чем это требуется. Словно общение для него — это тяжелая работа. Преувеличенно удивляться, громко смеяться, говорить восхищенное “правда, что ли?” — все это Баранов зачем-то делает. Ковров — наоборот. Этот долго слушает, а после припечатывает какой-нибудь ударной фразой.
Сидя на крыльце, мы сетовали на то, что напрасно сюда приехали. Бессмысленная поездка. Ничего умнее не могли придумать. И девиц тут нету, и время теряем. Хотя, в общем, неплохо. И пиво есть, и солнце светит. Слово за слово, решили смотаться в Клин. Разведать обстановку. Может, думаем, нам повезет и мы там с кем-нибудь познакомимся. Да и сидеть на одном месте, честно говоря, надоело.
Снова вышли на трассу. Поймали “Волгу”. В “Волге” мужик, который с трудом видит дорогу из-за висящих перед лобовым стеклом игрушек: бельчата, звездочка с лучистыми глазками и комичные лягушата как-то не вяжутся с небритой мордой шофера. Зачем он их повесил? Может быть, дочка попросила. Погладила папу по голове и попросила повесить: “Хотя бы одну, папа”. Папа скрепя сердце повесил — пусть болтается. Затем еще и еще. И вот уже болтается целая коллекция.
Мы сели в машину. Мужик не побоялся посадить нас троих одновременно. Эта тема, кстати, потом будет иметь продолжение. Тронулись с места. Справа и слева потянулись поля и раздолбанные автобусные остановки. Солнце куда-то скрылось. Небо стало сероватым. Почему моя родина имеет такие унылые пейзажи? Зачем в моей родине так много места? Так много, что люди бродят по ней и никак не могут по-настоящему внимательно разглядеть друг друга? Мы разговариваем с людьми подолгу, а после не можем узнать их на улице. Мы попросту не смотрим им в глаза. Нам это неинтересно и почему-то стыдно. Мы забываем имена, переспрашиваем по многу раз и все равно их не помним. А в памяти остается какой-то дурацкий, непонятно кому принадлежащий номер телефона. Бесполезные семь цифр. Чей же это телефон, в конце-то концов? Чей же это телефон?
Прибыли в Клин без помпы. Встречающих не было. Оркестра тоже. Сразу пошли в магазин, обшитый листовым, покрашенным зеленой краской железом. Издали магазин напоминал танк. Прибывая в новый город, сразу хочется в нем что-нибудь съесть, чтобы попробовать город на вкус. Так должно быть не только у меня одного. Мы купили в магазине чего-то перекусить и, конечно, приобрели знаменитое “Клинское” пиво. Дрянь пиво оказалось. Думается, это из-за воды. Вода здесь паршивая. В голове сразу выстроилась цепочка: ржавая вода, которая еле течет из крана в нашем номере в доме отдыха; эту воду в баки набирает знакомый нам француз; он везет воду на завод и там разливает ее в фирменные бутылки, — вот тебе и пиво.
Выходя из магазина, увидели объявление. Все желающие приглашались на дискотеку в 22.00. Решение созрело сразу. Сейчас вернемся в наш дом отдыха, еще погуляем, выпьем, приведем себя в порядок, а в 22.00 отправимся на дискотеку в Клин и произведем там фурор. Настроение немедленно поднялось. Клин, конечно, не Иваново, но, возможно, какие-нибудь три девицы тоже чахнут под окном. И тоже собираются посетить дискотеку. Хотят отправиться на нее так, для очистки совести. Чтобы потом, окончательно разочаровавшись в мужчинах, уйти в монастырь. Чего мы им сделать, разумеется, не дадим.
Обратно в свой родной дом отдыха мы ехали на “рафике”, который поймали на шоссе.
С “рафиком” была связана следующая история. Я работал в одной фирме. Счастливое было время. Фирма богатела, работники еще не стали коллегами, а были просто друзьями. Водителем на фирме служил некий Сергеич — бывший характерный артист. Пятьдесят лет, лысина, здоровенные бицепсы и сочная речь. К примеру, он орал в окно “рафика” водителям, стоявшим на светофоре: “Езжай, зеленей не будет”. Так вот, мы вместе с работниками фирмы ехали в ресторан. Обычно рабочий день такими поездками и заканчивался. Как правило, напивались вечером. Но в тот день все были пьяными уже с утра. Сергеич вел “рафик”, резко поворачивая руль то вправо, то влево. Мы, сидя внутри “рафика”, гремели костями, икали и громко матерились. Короче, было весело. Я немножко боялся аварии. И авария произошла. Микроавария. Сергеич направил “рафик” в коридор между двумя рядами машин, и “рафик” срезал литое зеркало какой-то иномарки. Сергеич затормозил. Мы до конца не поняли, что произошло. Внезапно в открытом окне “рафика” появилась голова хозяина покалеченной иномарки. Он оглушительно орал. При этом он потрясал серебристым зеркалом с торчащими из него проводками. Зеркало в его руке было похоже на крупную рыбу. Возмущенный крик хозяина иномарки заполнил салон “рафика”. Крик ровной густоты и силы, в котором, однако, можно было разобрать какие-то слова. Хотя мы и были пьяными, крик этот начал нам надоедать. Тогда заместитель директора рывком вытащил из сумочки на поясе две крупные купюры и сунул их под нос хозяину иномарки. Крик разом прекратился. Как будто, нажав на кнопку, резко выключили звук. Пострадавший автовладелец вырвал купюры. Голова его немедленно исчезла. Никогда ни до, ни после я не видел, чтобы человек исчезал столь быстро. Подобное случается лишь с сильно напуганными героями мультфильмов.
Помню, в детстве в пионерском лагере я сделал один мультфильм. Сам от начала и до конца. Вообще-то это была история любви. Я закончил четвертый класс, а ей было двадцать пять лет. Но она уже была пожилой девушкой. Есть такой тип. Героиня Островского, которая крадет деньги, чтобы отдать долги беспутного повесы. Все дети в пионерском лагере пошли знакомиться друг с другом, а я направился устраиваться в кружок. Люблю заниматься каким-нибудь делом. Это прекрасно спасает от скуки. Все кружки находились в деревянном доме с надписью “Самоделкин”. Тут же рядом с надписью был изображен и сам рахитичный человечек из мультфильма. Я вошел внутрь, прошел по коридору и толкнул дверь с надписью “Мультстудия”. Девушка поднялась мне навстречу:
— Здравствуйте.
— Здрасьте, — сказал я.
— Хотите записаться?
Записаться я хотел.
— Мы здесь делаем мультфильмы. От начала и до конца. Все делаем сами: рисуем, снимаем, а после, если мультфильм получится, его покажут на прощальном вечере для всех ребят.
— Я рисовать не умею.
— Это не страшно. Я вам помогу.
Кажется, она меня стеснялась. Я ее стеснялся тоже. Она говорила мне о том, как нужно выстраивать кадр, рассказывала об устройстве кинокамеры и смотрела куда-то в сторону. Всю смену мы были с ней одни. Я ходил в мультстудию каждый день. Больше записываться в кружок никто не пришел. У нее были темные волосы, очень румяные щеки и длинные пальцы. Я решил снимать мультфильм под названием “Человек и муха”. Сценарий будущего шедевра я тоже написал сам. Хронометраж — минута. И захватывающий сюжет.
ЧЕЛОВЕК И МУХА
Крупно — лицо человека в очках.
В кадре появляется муха. Она кружит возле лица человека.
Человек следит за ней глазами.
После в кадре появляется рука человека и ловит муху.
Затем человек закрывает глаза и представляет себе ужасную картину:
Огромная муха гонится за ним, а он такой маленький-маленький.
На крупном плане человек открывает глаза и отпускает муху.
Муха улетает с раскрытой ладони, а человек улыбается.
Замечательный, гуманный финал. Я до сих пор люблю хеппи-энды. Девушка из кружка помогала мне на всех этапах работы. Она клала ладони на мои руки и сдвигала разрезанную на мелкие кусочки муху, чтобы снимать ее по кадрам. Мне было стыдно, но сбежать из мультстудии не хотелось. Еще я почему-то ясно понимал, что девушка эта несчастна. Что-то с ней было не так. Она была грустная. Счастливая девушка не стала бы торчать в этом глупом кружке.
Мультфильм я снял. Черно-белая пленка, 16 миллиметров. Его при большом стечении пионеров показали на прощальном вечере в клубе. К сожалению, я при этом не присутствовал. Не помню, по какой причине мать забрала меня из лагеря раньше времени.
Пионерский лагерь я ненавидел. Возможно, отношения своего я тогда не мог сформулировать, но общественные организации меня всегда бесили. Именно в пионерском лагере я понял, что жизнь наша движется по кругу. Что все заранее предопределено. Что, даже если ты не хочешь совершать какие-то поступки, ты обязательно их совершишь. Я лично могу доказать это на примере моих встреч с одним рыжим парнем. В пионерский лагерь я ездил четыре или пять лет подряд. И всякий раз повторялась одна и та же история. Мы с рыжим знакомились на общем сборе перед посадкой в автобусы. Каждый год мы знакомились заново. Потому что за год напрочь забывали о существовании друг друга. Далее наша дружба крепла. Рыжий был отличный парень, отзывчивый и веселый. Мы выбирали кровати, расположенные друг возле друга. Везде ходили вместе. Рассказывали друг другу разные истории. После рыжий увлекался какой-нибудь фигней. К примеру, он начинал как ненормальный делать помпоны из шерсти или ковбойские шляпы из плотной бумаги. Не знаю, как сейчас, но тогда это было нечто вроде эпидемии. Все дети бросались складывать из бумаги ковбойские шляпы, и ничто не могло их остановить. В конце смены я обязательно у рыжего что-нибудь воровал. То есть как будто какая-то сила заставляла меня стащить у него любимую вещь. И так каждый год. Помню, тихий час. Рыжий спит. А я сижу на кровати и собираюсь вытащить из нашей общей тумбочки красивый шерстяной помпон на ниточке. Я знаю, что этот помпон у рыжего самый любимый. Мне известно, что он очень расстроится, обнаружив его пропажу. Мне понятно, что он точно подумает на меня. Но я не могу не украсть. Я краду. Мы ссоримся. Смена кончается. И мы разъезжаемся по домам.
Я, Ковров и Баранов снова в нашем замечательном доме отдыха. Делать по большому счету нечего. Единственное занятие — прихорашиваться перед поездкой в Клин на дискотеку. Известное дело, мужчины следят за собой внимательнее, чем женщины. Был у меня приятель — Самсонов. Они жили с уже известным вам Копальским в Одессе в одном номере. Самсонов был чистюля знаменитый. Волосы он мыл два раза в день. Душ принимал при любой возможности. В Одессе тогда отключали воду. Те же короткие промежутки времени, когда вода текла, Самсонов проводил в ванной комнате. Все остальные проводили это время в очереди перед ванной комнатой. Рубашки Самсонова отличались неземной белизной. В свободное от съемок время он яростно гладил свои вещи. Он даже майки гладил. Лично я считаю это извращением. Ботинки Самсонов чистил по нескольку раз в день. При этом он сидел с ногами на разобранной кровати. Его день начинался с чистки ботинок. Он просыпался, открывал глаза, брал ботинки и принимался их драить. Однажды Самсонов вылил на свои ботинки флакон дорогой туалетной воды. Вода принадлежала Копальскому. Зачем он истребил целый пузырек, осталось загадкой. Может быть, он хотел свою обувь продезинфицировать? Самсонов отличался высокомерием. Ходил с высоко поднятой головой. Был со всеми подчеркнуто любезен, но собеседников не замечал. Возле Самсонова всегда находилась его мама. Она ругалась за Самсонова, она отстаивала его интересы, короче, делала за Самсонова всю грязную работу. Кончил Самсонов плохо — погиб в расцвете лет. Жаль его. Такие люди — самовлюбленные, с надменным взглядом из-под полуопущенных век — обсуждаются и осуждаются всеми. Они злят окружающих и притягивают к себе много отрицательной энергии. Соответственно агрессии в мире становится меньше.
В доме отдыха под Клином я, Ковров и Баранов вспоминали былые дни. Честно говоря, нам было что вспомнить. Например, история о том, как зимой мы сидели на крыше. Было нам лет по восемь. В то время наш район был полон двухэтажных и одноэтажных домов, которые строили пленные немцы. Даже продуктовый магазин возле кинотеатра в народе называли “немецким”. Была зима. Мы гуляли по району. Точнее сказать, шатались без цели и дела. Поднимали с земли какие-то предметы и тут же выкидывали. Глазели на все, на что только можно было поглазеть. Несколько раз мы бросались бежать, завидев вдалеке местных хулиганов. В итоге мы подошли к одному из “немецких” домов. Он был одноэтажным, окна у него были выбиты. Дом окружали высокие снежные сугробы. Дверей в доме тоже не было. Судя по всему, жители его оставили, и довольно давно. Лазить по старым домам — это было одно из наших любимых развлечений. (Однажды мы, кстати, долазились. Ковров развел костер на полу почти такого же дома, и дом сгорел дотла.) Зайдя внутрь, мы побродили в темноте среди загнивающих стен и не нашли ничего интересного. Поднялись наверх, на крышу. Сели там рядком на ржавых листах железа, покрытых пластинами подтаявшего снега. Разговор сразу пошел о том, кто бы мог с этой крыши спрыгнуть. Каждый из нас говорил, что он может, но только не первым. Обвиняли друг друга в трусости. Но первым прыгнуть никто не осмеливался. Сели еще ближе к краю. Внимательно рассмотрели сугроб, куда можно было бы приземлиться. Подходящая куча снега — белый, пушистый и несмерзшийся. В такой и провалиться по пояс было бы приятно. Опять заспорили о том, кто подаст пример. Не знаю, как Коврова или Баранова, но меня охватило чувство или даже предчувствие, что прыгать в этот сугроб не стоит. Точно помню, что предчувствие такое было. Видимо, и друзей моих что-то испугало. Короче, не решились мы прыгнуть. Слезли с крыши, подошли к сугробу. Ковров ногой сдвинул верхний рыхлый слой снега. Мама моя, чего там только не было. Палки с ржавыми гвоздями, острое битое стекло, обрезки жести и тому подобная неприятность. Если бы мы в этот сугроб прыгнули, наши родители носили бы нам в больницу передачи.
Также мною была рассказана история про моего дядю. История, в общем-то, довольно страшная. У людей, которым я ее рассказываю, всегда появляется странное выражение на лицах. Нечто между испугом и брезгливостью. Я их понимаю.
Дядя был человек замечательный. Родился в Москве. Получил высшее образование. Вышел из института, кажется, инженером. Стал работать по специальности. Как все интеллигенты того времени, читал запрещенную литературу и слушал “Голос Америки”. Также дядя писал стихи и вырезал клевые скульптуры из дерева. До сих пор помню фигуру из корней и половины ствола. “Олень” называлась композиция. Дядя умел по-особому взглянуть на грязный кусок дерева и сделать из него произведение искусства. Отсекал он совсем немного, но в итоге получалось здорово. Он умел найти с деревом общий язык. Находить общий язык с людьми у него получалось гораздо хуже. Дядя связался с диссидентами. По слухам, они активно осуждали культ личности. Осуждали уже после того, как культ личности был развенчан на самом верху. За это, наверное, и поплатились. Просто немного перестарались. Дядю посадили. Сидел он где-то на севере. Там простудил голову. Как говорят, именно от этого он начал потихонечку сходить с ума. Первый случай, когда его ненормальность проявилась, семейное предание сохранило во всех подробностях. Однажды дядя вернулся домой, отозвал свою сестру в сторону и сказал:
— Я сейчас в троллейбусе нашу мать видел.
— Глупости, — сказала сестра. — Мать целый день дома сидит.
— Нет, — не унимался дядя. — Я ее видел. Она стояла в другом конце троллейбуса и на меня смотрела. Она за мной следила.
— Глупости, — не унималась сестра. — Наша мать дома.
Так они спорили некоторое время, пока сестру не осенило: он ненормальный, больной. Болезнь дяди стала прогрессировать. Его положили в психушку. Затем дали ему инвалидность и маленькую однокомнатную квартирку в новом районе. Болезнь накрывала дядю какими-то волнами. То он смотрел на тебя бешеными глазами и нес околесицу, а то был нормальным милым человеком. Милым человеком он был после того, как получал серию уколов в психбольнице.
Ко мне он относился прекрасно. И я его любил. Он, например, позволял мне разрисовывать стены фломастером. Я с удовольствием расписал ему кухню. Впрочем, дядя и сам оставлял на стенах надписи. Одна из них гласила: “А в Музее Ленина вся шинель прострелена”. Не знаю, чьи это стихи. Может, дядины? Сам он писал стихи в маленьких самодельных тетрадках. У меня сохранилась одна, обклеенная бархатной цветной бумагой. Стихи в ней, прямо скажем, далеки от совершенства. Вот такое, например:
Думы о судьбах России
всуе тревожат меня…
И далее:
Думы о родины судьбах,
о негодяях и судьях…
Дядя открыл мне творческую часть жизни. Оказалось, что можно сочинять и быть абсолютно свободным и независимым. Дядя просто клеил тетрадки и плевал на чье-либо мнение. Зимой дядя толстел, а летом очень сильно худел. Он гулял босиком по своему району и занимался карате на берегу речки, которая протекала неподалеку. Карате — это было просто активное махание ногами и руками. Я с удовольствием бегал на речку вместе с ним. И вообще, мне нравилось жить у дяди. Он меня никогда не обижал.
Впрочем, был один случай, когда дяде давно не кололи лекарств, и он стал неуправляемым. Однажды он появился у нас дома, вращая глазами и неся какой-то бред. Затем он ушел, и я обнаружил, что он украл мой маленький кассетный магнитофон. Тогда я учился в восьмом классе, был уже почти взрослым и даже курил. Делать было нечего, я отправился вызволять свой магнитофон. Надо заметить, что вид тогда у меня был странный. За день до этого я позволил всему классу постричь себя. Буквально каждый брал ножницы и отстригал у меня по пряди. Я искренне надеялся, что после этого поступка меня в классе будут уважать. На самом деле все только посмеялись надо мной, и уважения мне эта акция не прибавила. Прическа на голове была жуткая. Короткие волосы топорщились, а длинные пряди свисали. Удивляюсь, как меня не остановил на улице милицейский патруль. Приехал я к дяде. Он долго не хотел меня впускать. В итоге приоткрыл дверь, и я, извернувшись, как-то в его квартиру забежал. Пока нашел магнитофон, пока затолкал его в сумку, дядя меня в квартире закрыл. Ладно бы входную дверь, так дядя запер еще дверь, ведущую в комнату. Страшно не было. Я пошатался по комнате, покурил, затем вышел на балкон. Седьмой этаж. Темное небо. Внизу по дороге с шелестом проезжали машины. Я перекинул лямку сумки, в которой лежал магнитофон, через голову. Еще немного постоял, а после стал перелезать на соседний балкон. Говорят, в такие моменты не стоит смотреть вниз. Я посмотрел. Ничего особенного не произошло. На соседнем балконе стояли велосипеды — детский и взрослый. Пришлось перелезать еще и через них. Оказавшись на чужом балконе, я заглянул в окно, ведущее в комнату. Соседи смотрели телевизор. Все чинно и прилично. Муж, жена, дочка и сын. Они как бы смотрели в мою сторону, только немного ниже — туда, где мерцал экран. Звука телепрограммы я не слышал. Постоял еще немного, собрался с силами и постучал в стекло. Соседи оторвались от экрана и уставились на меня. Для них это был шок. Я лично таких испуганных и удивленных взглядов больше в жизни не видел. Пришлось постучать еще раз, чтобы привести их в чувство. Глава семейства открыл мне балконную дверь. Теперь соседи меня узнали. Думаю, поначалу их сбила с толку моя дикая прическа. Сопровождаемый всеми членами семьи, я проследовал к выходу. Что сказать, они мне даже посочувствовали. Привыкли к выходкам моего дяди.
Мне кажется, после этого происшествия дядя стал сдавать. Какое-то время спустя он завел себе подружку. Тоже из сумасшедшего дома. Была она похожа на бывшую хиппушку — тихая, улыбчивая. Плела из бисера фенечки и даже небольшие картины. После свои поделки продавала. Дядя в ней души не чаял. Короче, они нашли друг друга.
Вдруг я узнаю, что у нее случился приступ душевной болезни. Она съела кучу каких-то таблеток и утонула в ванной. Жуть. Дяде, понятно, немедленно сделалось худо. Он попал в больницу. Пролежал там довольно долго и вышел, помню, в начале осени. Вышел другим человеком. Совсем уже сам не свой. Закончилось все печально. Дядя тоже отравился таблетками — теми самыми, которые в малых дозах делали его нормальным человеком. Самоубийство произошло летом. Мертвый дядя несколько суток пролежал в квартире. Обнаружили его соседи, к которым я в свое время перелез через балкон.
Дядю увезли в морг. Через неделю мы с матерью поехали прибраться в дядиной квартире. Помню, я внутрь не вошел, остался стоять у подъезда. Мать оказалась смелее. Она поднялась наверх и спустилась с матрасом, на котором умер дядя. Матрас весь был в грязно-ржавых пятнах. Мать бросила матрас на помойку, но тут же какие-то люди подхватили его и поволокли к себе домой.
— Стойте, на нем же человек умер!
Но людей эта информация не смутила. Им нужен был матрас.
Вообще-то я верю в Бога. Мне кажется, что Иисус Христос реально существовал. Иначе чем объяснить слезы, которые сами собой наворачиваются в церкви? Или благоухание, исходящее от святых мощей в Сергиевом Посаде? Бог есть. Только не вполне понятно, что он этими неожиданными смертями хочет сказать.
Я, Ковров и Баранов в тот вечер перед поездкой на дискотеку в Клин не говорили о Боге. Мы вспоминали, как нас предали девицы в трудовом лагере. Точнее, мы с Ковровым вспоминали, а Баранов с интересом слушал. В то лето Баранов с нами в трудовой лагерь не ездил. Он был на съемках. А мы провели целый месяц в деревянных домиках под Николаевом. Там было жарко, весело и заставляли собирать водянистые огурцы размером в полруки. Жили по трое в комнате. В шесть часов утра педагог Н. Н. – тот, о котором я уже рассказывал, — ставил перед корпусами колонку размером с платяной шкаф и включал “Deep Purple” “Highway Stars”. Просыпались под хард-рок. Продирали глаза, тащились в столовую. Ели холодную жареную рыбу, которую давали три раза в день, и выдвигались на поле. Не помню, сколько следовало набрать огурцов за смену, помню только, что никто из нас нормы этой за все наше пребывание не выполнил. Вместо того, чтобы вкалывать, согнувшись в три погибели, сидели между грядками, ржали как лошади, бросались огурцами. После возвращались в трудовой лагерь, и начиналась веселая жизнь. Мы играли в группе. К колонке перед корпусами подтаскивалась остальная аппаратура. Ковров был соло-гитаристом. Педагог Н. Н. запрещал ему вставать. Он заставлял его играть сидя. Для Коврова это были адские мучения. Ему хотелось вскочить и, как Блэкмор, тряхнуть шевелюрой и грифом. Но педагог Н. Н. не давал ему разойтись. Мне, кстати, всегда казалось, что стоя Ковров играет гораздо лучше. Ганеев играл на барабанах.
Я, Ганеев и Ковров в трудовом лагере жили в одной комнате. Как и все мы, Ганеев был странным человеком. Добрым и злым одновременно. Добрым он был от природы, а злость и желчность, как я теперь понимаю, были реакцией на поведение отца. Папаша Ганеева ежедневно учил сына тому, каким должен быть настоящий мужик. Настоящий мужик должен уметь все делать своими руками, почти всегда молчать, выпятив тяжелую челюсть, хамить в ответ на любое обращение. Короче говоря, настоящий мужик должен быть полным уродом. Ганеев, слава Богу, не до конца следовал указаниям папочки. С Ганеевым можно было договориться, хотя мы часто ссорились. Вернее, он на меня наезжал, а я потом перед ним извинялся. Иначе он бы устроил мне бойкот. А бойкоты я не выношу. Лучше уж по морде получить.
Вместе с нами в группе участвовали две девицы. Брюнетка с большим бюстом и блондинка, истеричная и худая. Девицы пели. Вокал был не ахти какой, но их участие придавало группе некоторый шарм. Деревенским нравилось. После работы на поле и музыкальной репетиции мы впятером развлекались. Сиречь курили дешевые украинские сигареты и пили вино. Если, конечно, нам удавалось вино купить. Дружба наша была крепкой. По ночам девицы приходили к нам в комнату. Брюнетка забиралась в кровать к Ганееву, а блондинка — к Коврову. Пары целовались и внимательно исследовали друг друга. А я лежал в кровати возле окна и отпускал остроумные замечания. Больше мне ничего делать не оставалось.
В одно прекрасное утро нас, как повелось, разбудил громкий вопль певца Йана Гилана. Мы, матерясь, слезли с кроватей. Тащиться собирать огурцы не хотелось. Как-то одновременно нам троим пришла в голову глупая идея: а что, если мы спрячемся? После того как педагог Н. Н. включал “Deep Purple”, все живущие в трудовом лагере должны были собраться перед корпусом на своеобразную линейку. На эту линейку мы не вышли. Остались в комнате. Спрятались за дверью, по очереди выглядывали в окно и следили за разгорающимся переполохом. Педагог Н. Н. с выпученными глазами бегал среди наших одноклассников. Вероятно, спрашивал, кто последний нас видел. Мы покатывались со смеху. Немного погодя довольно большая группа во главе с педагогом Н. Н. направилась в сторону нашей комнаты. Мы столпились в углу возле двери. Окно находилось сантиметрах в двадцати от нас. В него по очереди заглядывали наши товарищи. А педагог Н. Н. долго пялился на наши пустые кровати. Но так и не заметил нас. Это просто уму непостижимо. Комната была крохотная. Толпа, пришедшая проверить, у себя ли мы, переговариваясь встревоженными голосами, удалилась. Мы, конечно, продолжали веселиться. Но нам стало немного не по себе. Если бы нас заметили сразу, это было бы похоже на шутку. Но теперь дело принимало серьезный оборот. Мы не знали, как нам дальше поступить. Пошептались, пошушукались, стоя за дверью и переминаясь с ноги на ногу, и вышли на свет. Что говорить, нас встретили замечательно. Просто великолепно. Сравняли нас с землей. Говорили, какие мы подлецы и подонки. Как мы заставили волноваться педагога Н. Н. и всех своих одноклассников. Мы были в шоке. Не ожидали такой реакции на свою, в общем-то, безобидную выходку. Но больше всего нас поразило то, как повели себя наши знакомые девицы. Они, бывшие “наперсницы всех наших затей”, заявили, что прекращают с нами общаться. Думаю, они поддались общей истерии. Да и хотели угодить педагогу Н. Н., вероятно. Но это было очень некрасиво. Мы расценили их поступок как предательство. Особенно расстраивался Ганеев. У него с брюнеткой был серьезный роман.
Представляю себе разговор Ганеева с папой. Ганеев рассказывает о поступке брюнетки. Папа кладет Ганееву тяжелую руку на плечо и говорит:
— Не расстраивайся, все бабы — суки.
И Ганеев радостно соглашается с папой.
Я своего отца увидел, когда мне было двадцать лет. Причем я сам его разыскал через справочную службу. По имени, отчеству и фамилии. Позвонил, сказал, что я его сын. Договорились о встрече у памятника Маяковскому. Придя к памятнику, я обнаружил свою копию, только старше на пятьдесят лет.
— Знаешь, — сказал он мне, — раньше я думал, что твоя мать врет, что ты от меня, а теперь вижу, что она правду говорила.
Оказалось, что мой папаня был женат семь или восемь раз и детей у него от разных браков штук семь или даже девять. Не хотелось бы быть похожим на него.
Отца мне заменил дед. Вспоминаю деда. Относился я к нему хреново. Мне казалось, что он меня мучает. Например, он чинил на балконе мой велосипед и заставлял подавать ему ключи. Я ненавидел это бессмысленное стояние с гаечными ключами в руках. Полагаю, дед меня по-своему любил. Просто хотел достойно воспитать. “Настоящего мужика” из меня сделать. Что и говорить, ему это не удалось.
Замечательная, полная драматизма история произошла с моим дедом сразу после войны. Он служил в Новороссийске. Помимо военных обязанностей дед обучал солдат плаванию. Надо ли говорить, что сам он плавал отменно. Однажды он купался в море, аккуратно сложив матросскую форму на берегу. Выкупавшись, дед вылез из воды и увидел двух беспризорников. Беспризорных детей после войны было очень много. Спали они где придется и пробавлялись чем Бог подаст. Беспризорники слезно попросили моего деда поймать им краба. Есть они хотели очень. Мой дед пожалел их и пошел обратно в воду. На этот раз он нырнул с пирса. Он знал, что недалеко затонул небольшой катер. И крабов внутри затонувшего катера видимо-невидимо. Нырял мой дед замечательно. Мог задерживать дыхание больше чем на минуту. Катер лежал на небольшой глубине, завалившись на бок. Дед заплыл через выбитый иллюминатор в трюм. Крабы там ползали огромные. С тарелку величиной. Дед схватил двух и сунул себе в плавки. А клешни оставил снаружи, перетянув их веревочкой, чтобы не укусили. Тогда у плавок не было резинок. Они на веревочке держались. Сделав дело, дед захотел выплыть из трюма. И вдруг понял, что потерял иллюминатор, не знает, куда плыть, как на воздух выбраться. Представьте себе положение. Полумрак, вода давит на уши, воздух кончается, и нарастает паника. Дед попытался взять себя в руки. Но сделать это было сложно. Потому что мерзкие крабы освободили клешни и стали кусать его туда, куда и подумать страшно. Дед под водой начал суетиться, пытаться вытащить крабов из плавок и на этом потерял последние силы. В глазах у него потемнело. Понял он, что никуда ему из этого катера проклятого не выплыть. Воздуха уже не осталось. Вода стала сильнее давить со всех сторон. И вдруг дед заметил неяркий свет. Оказалось, он не там искал иллюминатор. Не в той стороне. Дед рванул и выплыл-таки из трюма. Еле живой добрался до берега. Глотая воздух, как рыба, выполз на гальку и там же и упал. Над ним склонились беспризорники, жалея его. Пытались чем-то помочь. Дед отдал им крабов. Они съели их вместе с панцирем и клешнями.
Я, Ковров и Баранов выдвинулись на дискотеку в город Клин. Самая чистая одежда. Запах одеколона и ожидание чего-то очень приятного. Все той же дорогой дошли до шоссе. Ненадолго задержались возле сухого камыша, торчащего из небольшого болотца. Баранов достал зажигалку “Зиппо” и поджег камыш. Горело красиво. Каждый из нас взял в руку по горящей камышине. Устроили небольшое скромное факельное шествие. Ковров обгоревший камыш выкинул на обочину. Баранов метнул своим огрызком в меня. Я увернулся.
Дошли до шоссе. Стали голосовать, вытянув руки. Машины с шумом проезжали мимо. Никто не хотел останавливаться.
У меня в жизни был такой период, о котором никто не знает. Я хипповал. Хипповал скромно, тихо и не привлекая к себе внимания. Мне всегда нравились фильмы и книжки, в которых герои бросали все свои дела и шли по свету куда глаза глядят. Книжки тогда были моими единственными воспитателями. Я решил повторить поступок героев-романтиков. Собрал в сумку от противогаза вещи, положил туда батон хлеба и вышел из дома. От Тушино, где я тогда жил, я дошел пешком до метро “Сокол”. Затем свернул на Ленинградское шоссе и пошел вперед по обочине. Я ждал приключений. Через какое-то время, проведенное в дороге, я натер себе ногу. Приключением назвать это было сложно. Уже в дороге я решил, что дойду до Питера. Когда у меня появилась цель, двигаться стало как-то веселее. Час спустя я решил голосовать. Хиппи я, в конце концов, или не хиппи? Почти сразу остановилась машина. В салоне сидели два хохла. Меня пустили на заднее сиденье.
— Куда едешь? — спросили хохлы.
— В Питер.
— Зачем?
Тут я призадумался. Когда я думаю, выражение лица у меня своеобразное. Немного тупое. Хохлы, наверное, решили, что я от них что-то хочу скрыть. Они насторожились.
— Я в театр Ленсовета еду. Хочу спектакль “Овод” посмотреть. С Боярским.
Зачем я про спектакль придумал, не берусь объяснить. “Овод” я видел до своего романтического путешествия в Москве на гастролях Ленсовета. В главной роли — Михаил Боярский, весь в черном.
— Я вообще-то сам артист, — продолжал врать я. — Мне даже билета не надо покупать. Я на спектакль “Овод” по своему удостоверению пройду.
— Покажи удостоверение, — сказал один из хохлов.
Я сунул руку в сумку от противогаза и достал красную книжечку. Это было удостоверение моего хорошего знакомого. Документ с фотографией. Со снимка глядел бородатый человек. На меня он был совсем не похож. Хохлы отдали мне удостоверение, переглянулись, но ничего не сказали. В салоне висели на плечиках два костюма. Пиджаки и отутюженные брюки. Я старался их не помять. Поэтому сидел не двигаясь, сложив руки на коленях.
Потом хохлы стали меня пугать.
— А тебе не страшно? — спрашивали они, оскалясь. — Завезем куда-нибудь и грохнем.
Я, честно говоря, струхнул. Хипповать мне нравилось все меньше и меньше.
— Останови машину, — попросил один хохол другого хохла.
Когда машина встала, мне сказали:
— Пошел вон.
Я с радостью подчинился этому приказу. Вылез на шоссе, посмотрел на утреннее солнце и вдруг почувствовал жуткую усталость. Понял, что прохипповал всю ночь и все утро, ни разу не сомкнув глаз. Вернуться домой — другого желания не было. Перешел на другую сторону шоссе и поднял руку. Остановилась вторая проезжавшая машина.
— Мне в Москву.
— Мы в Солнечногорск. До электрички можем подбросить.
— Давайте.
Меня пустили в салон. На водительском сиденье — женщина, на соседнем — мужчина. Муж учил жену управлять автомобилем. Машина двигалась медленно и рывками. Я моментально заснул. Когда меня растолкали, солнце было уже высоко. Автомобиль стоял напротив платформы. Я вылез наружу, забыв поблагодарить добрую семейную пару. Вернулся в Москву на электричке, зажатый людьми, едущими в столицу.
Несмотря на неудачный опыт, я предпринял еще одну попытку совершить путешествие. На этот раз я отправился на речку Истру. Взял с собой покрывало и гитару. Воображение рисовало радужные картины. Я оказываюсь на берегу Истры, сразу же нахожу добрых, веселых друзей. Сажаю их на мое покрывало, и всю ночь они радостно слушают, как я пою им песни. Или же такой вариант. Я прибываю на Истру и тут же каким-то фантастическим способом добываю себе ночлег и еду. Ну и еще пара занятных и безопасных приключений. На деле все вышло иначе. Закутавшись в тонкое покрывало, я отбивался от комаров всю ночь напролет. От Истры веяло жутким холодом. Гитара отсырела. От постоянного курения меня уже тошнило. Утром я встал совершенно разбитым. Еле домой доехал.
Зачем, спрашивается, я решался на эти дурацкие поездки? Возможно, мне казалось, что мир — это мой дом. Что он благожелательно ко мне настроен. Нет, я не убедился в обратном. Я просто понял, что мир ко мне безразличен. Безразличен, и все.
Темнело. Второй час я, Ковров и Баранов ловили машину, чтобы отправиться на дискотеку в город Клин. Водители делали вид, что они нас не замечают. Будь я владельцем автомобиля, я бы тоже не остановился. Стоят на обочине три мужика. У Баранова вообще вид зверский. Сапоги-казаки и надвинутый на глаза капюшон. Таких посадишь в машину, а они ударят тебя по голове молотком и выкинут где-нибудь в темном лесу. Стало совсем темно. Свет фар не позволял разглядеть автомобили, которые проезжали мимо нас.
— Еще немного поблядуем и домой пойдем, — сказал Баранов.
Возвращались в родимый дом отдыха молча. Даже известный балагур Ковров погрустнел. А он всегда поражал меня своей кипучей энергией. Появлялся неожиданно, нес околесицу, но его присутствие сразу поднимало настроение. Я заметил, что не только на меня он так действует. Люди любят Коврова именно за это качество. Высказывания его можно записывать в книгу. Когда я вместе с Ковровым служил в армии, он тоже помогал людям жить. Я имею в виду — не какими-то конкретными делами, а просто тем, что он есть. Существуют такие типы, которые появляются, ты с ними беседуешь и все равно чувствуешь себя одиноким. С Ковровым этот номер не пройдет. Его всегда рады видеть в любой компании. Он оживляет ее. “Оживляет” — очень точное слово.
Ковров считает меня своим лучшим другом. Я его, в общем, тоже. Однажды, кстати, Ковров почти отбил у меня девушку, но девушке стало плохо.
Мы закончили школу. В первый раз собрались после выпускного вечера, и я понял, что влюбился в Тоню. Тоня — еврейская девушка с густыми каштановыми волосами и слегка выдающимися скулами. Цвет лица у нее был как у младенца. Глаза огромные. Говорила она всегда с какой-то даже неприличной прямотой. Она была из семьи врачей. Может быть, прямолинейность ей досталась по наследству.
Я был удивлен, когда понял, что она мне тоже симпатизирует. Вместе с папой, мамой, сестрой и еще какой-то женщиной Тоня жила в старом доме в самом центре Москвы. Я довольно часто приходил к ней. Меня оставляли обедать. Однажды я опростоволосился. Пришел и радостным тоном сказал:
— Поздравляю вас. Христос воскресе.
Члены Тониной семьи посмотрели на меня как-то странно. А Тоня отвела в сторону и прошептала:
— Мы Пасху не празднуем.
Оказалось, что они евреи. До того момента я об этом и не догадывался. То постное печенье, которое я часто у них кушал, оказалось мацой.
Всякий раз, когда я собирался домой, Тоня выходила на лестничную клетку проводить меня. И каждый раз я целовал ее взасос. Одно свидание, один поцелуй. Почему-то я так для себя решил. Один поцелуй, и не больше. Хотя Тоня, полагаю, была бы не против увеличить количество поцелуев.
Наверное, из-за моей нерешительности, а может быть, просто от врожденной любвеобильности Тоня стала встречаться со своим атлетическим однокурсником. Не помню, как я об этом узнал. Я со своим одним поцелуем за свидание не мог конкурировать с накачанными однокурсниками.
Как-то сами собой наши свидания прекратились. Наступила зима. Я лег в больницу косить от армии. Мои одноклассники, в том числе Ковров и Баранов, собрались на вечеринке. Встреча происходила недалеко от школы, в маленьком двухэтажном особнячке, откуда недавно выехала какая-то организация.
Из напитков у моих одноклассников был только коньяк. Строгий и благородный напиток. Сначала все веселились в бывшей бухгалтерии. Танцевали на столе и оглушительно орали. Потом, разбившись на пары, разошлись по комнатам. Ковров сразу положил глаз на мою Тоню. Тоня к тому времени была навеселе. Ковров показал ей свою заначку — бутылку коньяка. Тоня, покачиваясь, послушно пошла за ним. В каком-то бывшем кабинете Ковров прижал Тоню к стене и попытался снять с нее одежду. Тоня не сопротивлялась, и только чуть позже Ковров понял почему. Она пила из горлышка коньяк. Довольно быстро она выпила всю бутылку. Забегая вперед, скажу, что алкоголь в таких количествах она принимала первый раз в жизни. Коврову, конечно, не понравилось, что коньяк закончился, но он подумал, что в сильном Тонином опьянении есть большой плюс. Он повалил Тоню на банкетку и стал расстегивать на ней пуговицы. Но через несколько секунд обнаружил, что Тоня — это не Тоня вовсе, а какой-то манекен. Она отключилась. Дышала неслышно, была абсолютной куклой. Ковров убрал руки, и Тоня сползла с банкетки на кафельный пол. Сползла и замерла там в позе брошенной куклы. Ковров перепугался. Стал звать на помощь. Полуодетые пары шли на его крики долго и неохотно. Когда все собрались вокруг Тони, оказалось, что она почти уже не дышит. Последовала паника. Тоню подняли на руки и понесли на улицу. У выхода Котова заорала, чтобы не выносили вперед ногами. Вышли на мороз, держа бездыханную Тоню на плечах. Позже среди моих одноклассников этот момент будет называться “Торжественный Вынос Тони”. Поймали такси. Почему-то повезли Тоню домой к моей однокласснице Котовой. Может, спьяну, а может, и правильно сделали, что повезли.
Мать Котовой сразу вызвала реанимацию, а заодно и позвонила Тониному отцу — профессору медицины. Представьте, вы отец, и вам говорят, что ваша дочь умирает, просто представьте, что с вами будет. Не таков был Тонин отец. Когда он приехал (кстати, прибыл он быстрее реанимации), всех поразила его невозмутимость. Он справился о том, что произошло, и начал спокойным голосом отдавать команды. Он приказал Тоню раздеть и положить в комнате с открытыми настежь окнами. Что и было сделано. Прибыли реаниматологи. Они поставили голой Тоне капельницу. Один из реаниматологов почему-то засмущался и проговорил:
— Может, вы ее прикроете?
Тонин папа разрешил принести только крохотное полотенчико. Полотенчико положили на красивую Тонину попу. Основательно продрогшая Тоня, не приходя в сознание, перевернулась на бок, стянула полотенце со своей красивой попы и попыталась в него укутаться, натягивая на плечи.
Стыдливый реаниматолог только махнул рукой.
Закончилось все нормально. Тоня пришла в себя, и отец увез ее домой. После того случая она лет пять не брала в рот спиртного.
Эту историю рассказал мне сам Ковров. Ему и в голову не пришло, что я могу ревновать или испытывать какие-то другие чувства. Такой уж он человек.
Между прочим, Ковров человек очень творческий. Вместе с еще одним москвичом они сочиняли в армии роман с продолжением. Роман назывался “Эти веселые скаты”. По жанру это была эротико-шпионская проза. Что-то среднее между романами Флеминга и заметками в газете “Спид-Инфо”. Цитировать нет возможности, но это было нечто в следующем духе: “Джон, он же агент английской разведки, и Дженни (агент разведки французской) лежали полуобнаженные под жарким солнцем Малибу. Дженни загорала, подставив свои выпуклые прелести слепящему солнцу. Джон попивал мартини, который обжигал холодом его губы. Дженни лениво, со вздохом, повернулась на бок, и бретелька упала с ее плеча. Джон бросил взгляд на Дженни. Горячее желание захлестнуло его. Он поднял свое мускулистое, загорелое тело с шезлонга и лег, прижавшись к Дженни своей упругой плотью. Он осыпал нежными поцелуями ее шею с едва заметным золотистым пушком. Дженни тяжело задышала…”
В армии у нас был ансамбль. Мы играли в доме офицеров. Старались чаще репетировать, чем бывать в казарме. Ко Дню Военно-Воздушных Сил мы подготовили целую музыкально-драматическую программу. Кульминационный момент программы мы начальству не показали. По нашей задумке, он должен был произвести настоящий фурор. Что сказать, мы своего добились. Была переделана песня группы “Queen”. Вместо “…we will we will rock you…” припев звучал примерно так: “…все съем сам, хоть лопну…”
Начался концерт. Обязательные патриотические стихи. Речь начальника части. Жены офицеров показали что-то такое. Затем дочери офицеров исполнили танцевальную композицию. А после в зале погас свет. Солдаты засвистели и застучали сапогами. И тут мы, стоя у микрофонов, и человек за ударной установкой стали отбивать незабываемый ритм. Вспыхнул яркий свет на сцене. И, торжественно ступая, появился Ковров. Голый по пояс. Торс его был перетянут солдатскими ремнями. За спиной, растянув на расставленных в стороны руках, он держал флаг ВВС. Зал взорвался. Орали так, что у меня заложило уши. Ковров не хуже Фредди Меркьюри носился по сцене и делал оригинальные движения тазом. На каждое движение зал отвечал дружным воплем. Ковров замер на самом краю сцены. Солдаты вскочили на ноги. Сержанты в проходах кричали, приказывая им сесть. Пустой труд. Зал бесновался до самого конца песни. Ковров стал настоящей звездой в нашей военной части. Нам за выходку с флагом ВВС сильно досталось. Но это уже неинтересно.
Вернулись в дом отдыха злые. Пить не хотелось. Легли спать. Мы с Ковровым — на одной кровати, Баранов — отдельно. Долго ворочались. Заснули. Сновидений не было. Хотя обычно мне снятся оригинальные сны. Такой вот сон. Я в магазине готового мужского платья, и мне нужно выбрать строгий костюм. Продавцом в этом магазине работает мой бывший начальник. Он лебезит и заискивает. Говорит комплименты и таскает все новые и новые модели костюмов. Но ни одна из предложенных троек мне не нравится. Я выхожу из примерочной, сквозь толпу покупателей проталкиваюсь к вешалкам и тут понимаю, что на мне только белые мятые трусы-боксеры. Все покупатели смотрят на меня. Мне становится очень стыдно. Вдруг я обнаруживаю, что у всех скалящих зубы покупателей лицо моего бывшего начальника.
Кстати говоря, костюм я в своей жизни носил только один раз. Рок-группа наша никак не называлась. Мы не выпустили ни одного диска и не дали ни одного концерта. Было несколько репетиций. Проходили они следующим образом: по команде гитаристы, ударник и вокалист начинали петь и играть что кому вздумается. Заканчивали тоже по команде. Впрочем, по опыту знаю, что многие молодые группы не умеют даже этого. Репетиции репетициями, но нужно было на что-то жить. Каждый из нас зарабатывал как мог. Я, как и большинство граждан, решил заняться бизнесом. Собирался съездить в военную часть, где провел первые полгода службы, и установить контакты для последующих выгодных сделок. У бас-гитариста — рыжего высокого детины — я попросил костюм. Без костюма в часть, где я вымыл немало туалетов, являться было неправильно. Костюм был цвета, который трудно описать. Нечто бурое в светлую полоску. Рыжий бас-гитарист сказал, что он в этом костюме отмечал выпускной вечер. Я представил его в этом костюме. Учителя, должно быть, были сильно напуганы.
Ранней весной я в костюме бас-гитариста и в пальто с рваной подкладкой ехал в поезде в свою учебку в город между Петербургом и Москвой. Несмотря на крайне неприятные воспоминания о днях, проведенных в учебной части, я чувствовал нечто вроде ностальгии. Воздух становился все более влажным. Я курил в тамбуре одну за другой. Вышел из электрички и сразу промочил ноги. Добрался пешком до родной части. Постоял на КПП, пока мне выписывали пропуск. И, поднимаясь к казармам, пошел по длинной, забирающей вверх асфальтовой “взлетке”. Сердце совсем сжалось. Трудно было дышать. Странное дело — давно заметил: одинаковое щемящее чувство возникает, когда ты возвращаешься на место, где тебе было хорошо, и на место, где тебе было плохо. Разницы нет. Подошел к штабу. Меня провели к полковнику. При встрече с ним во время моей службы я трепетал как осиновый лист. Теперь же он поил меня кофе и даже немного заискивал передо мной. Оказалось, что он готов был продать многое. Предлагалась фотопленка для аэрофотосъемки, фиксаж и проявитель в огромных количествах. Не знаю, готов ли он был продать оружие, но насчет партии военной формы намеки были. Я понял, что передо мной не начальник части, а нормальный вор. Не то чтобы я его осуждал, просто меня всегда удивляло, как быстро человек может вором стать. Только что был нормальным — и тут вор.
Мне на веку доводилось воровать не раз. И всегда я замечал, что это происходит как-то само собой. Не хочешь воровать — глядь, а уже взял чужое. И ничего поделать уже нельзя.
Был случай. Подрабатывал я, торгуя книжками. Мои работодатели по ошибке или по дешевке купили место на православной книжной ярмарке. Половину торгового стола занимал я со своими книгами, половину — какой-то приход. Мои книги не вписывались в общий ассортимент. На обложке одной из них человек курил папиросу, выпуская клубами дым. На фоне ликов и суперобложек с храмами он смотрелся странно. Православные покупатели подливали масла в огонь. Они чуть ли не плевали, проходя мимо моего рабочего места. Стол со мной делила православная девушка. Но не замороченная, как они часто бывают, а нормальная. Без платка и почти без комплексов. Она торговала, помню, репродукциями какой-то известной иконы. Мы разговорились. В некоторые моменты девушка останавливалась на полуслове и принималась загадочно улыбаться. Что это означало, я не понимал. Ну, думаю, у каждого свои причуды. “Nobody’s perfect”, как говорится в известном фильме. Кассового аппарата у меня не было. Я торговал так: записывал проданные книжки и заработанные деньги в тонкую тетрадочку. Как-то автоматически я начал называть цену большую, чем стоила книга. Увеличивал цену на рубль. То есть рубль с каждой книги шел в мое личное пользование. Оправданием мне может служить только то, что я действительно нищенствовал в то время. Доходы мои были ничтожнее некуда. Таким образом, по рублику кладу я себе в карман, подворовываю потихонечку, а сам беседую с девушкой о чем-то высоком. О религии, о Боге, прости Господи. Люблю поговорить на возвышенные темы. Беседуя с девушкой, автоматически называю завышенную цену, а записываю в тетрадочку цену другую. Девушка случайно заглядывает ко мне в записи и понимает, что я мелкий воришка. Тут же она изменяет свое отношение ко мне. Перестает улыбаться и отворачивается. Мне становится стыдно. Я ощущаю себя страшным грешником, чуть ли не торгующим в храме. Я попытался с ней поговорить после этого, но безрезультатно.
Ковров и Баранов спали. Я проснулся, чтобы сходить в туалет. Вокруг было темно и довольно страшно. Что бы человек ни говорил, а мне кажется, он ясно понимает, что ночью может произойти все, что угодно. Короче, черт-те что может произойти.
Один мой очень хороший знакомый охранял мебельный склад. Днем он учился в институте, а ночью сидел в подвальном помещении, заполненном мягкой и твердой мебелью. Была в этом подвале маленькая комнатка, всегда запертая на ключ, входить в нее было запрещено. Как в сказке про Синюю Бороду. Хранилось там что-то очень ценное. Моему знакомому, Алик его имя, начальники фирмы строго-настрого наказали не приближаться к той двери. Дежурства у Алика проходили спокойно. Он или читал Гомера, или спал. Иногда водил к себе в подвал девушек, иногда смотрел видео. Однажды ночью Алик уже собирался лечь спать, как услышал в этой маленькой комнатке странный шум. Как будто кто-то осторожно ходил за запертой дверью. У Алика ноги отнялись от страха. Он застыл на месте, задержал дыхание. Кто-то за дверью тоже выжидал. Но терпения ему не хватило. Он стал ходить, судя по звукам, осторожно перенося вес тела с ноги на ногу. Тут Алик перепугался не на шутку. Алик на цыпочках вышел в коридор. Сердце его бешено колотилось. Он набрал номер “02” и хриплым голосом попросил о помощи. Вместо спасительных слов “Сейчас выезжаем” дежурная равнодушным тоном стала спрашивать его анкетные данные. Вопросы были бессмысленными. Вроде того, есть ли у Алика родственники за границей. Наконец равнодушная тетка в трубке сказала, что наряд скоро будет. Алик пулей выскочил на улицу и запер железную дверь склада. Только тогда он почувствовал себя в безопасности. Милиционеров пришлось ждать довольно долго. Появились они неожиданно. Двое в сером, злые и агрессивные. Можно было подумать, что их только что разбудили. Алик открыл железную дверь. Милиционеры спустились в склад. Алик последовал за ними, по дороге описывая сложившуюся ситуацию. Он непроизвольно сгущал краски. Ему было неудобно, что он потревожил столь занятых людей. Милиционеры подошли к злосчастной двери. Прислушались. Тишина.
— А тебе не показалось? — спросили они Алика.
— Не. Правда, там кто-то есть.
Милиционеры вышли из склада на улицу и нашли окно комнаты, в которой кто-то ходил. Окно было закрыто толстой ржавой решеткой.
— Никого там внутри нет. Нельзя туда внутрь залезть, разве не видно? — сказал один из милиционеров и зло посмотрел на Алика.
Вернулись обратно в склад. Остановились возле двери. Тишина. Шагов внутри комнаты не было слышно. Милиционеры покинули склад. Настроение у них, судя по всему, испортилось окончательно. Алик заперся изнутри. Сходил в туалет. Покурил. Успокоился. Даже разулыбался, вспоминая свои страхи. Пошел ставить электрический чайник и тут снова услышал за дверью комнатки шаги. Силы опять оставили Алика. У него даже голова закружилась от страха. Он замер на месте. “Что делать”, — думал он. Бежать за милиционерами? Или навсегда покинуть свое мистическое и опасное рабочее место? Пропадай эта мебель пропадом.
Но тут Алику стало стыдно. “Все-таки я охранник как-никак, — подумал он, — хотя и работаю по совместительству”. Алик нетвердым шагом подошел к двери в маленькую комнатку.
— Эй, — сказал он громко. — Кто там?
Ему не ответили, но шаги прекратились. “Он меня боится”, — подумал Алик и приободрился. Он размахнулся и стукнул кулаком в дверь. Ни звука в ответ. Алик отошел в сторону и сел на стол. Он решил еще немного послушать. Через секунду за дверью снова раздались шаги. Алик перевел взгляд на пол и сразу все понял. В плинтусе возле дверной петли была большая дырка. Из нее торчала серая крысиная морда. Крыса пыталась протащить к себе в нору большую горбушку заплесневелого хлеба. Горбушка в нору не пролезала. Засохший хлеб бился о плинтус. Этот звук Алик и принял за шаги. Понятное дело, второй раз вызывать милиционеров он не стал.
Я сменил Алика на посту охранника. Крыса более не появлялась. Зато на склад стали заходить неприятные человеческие особи. Однажды я сидел со своим приятелем Лопатником на складе. Появился здоровый хрен с пьяными глазами и пальцами в наколках. Это был друг директора склада. Он немедленно начал мешать нам жить. Стал угрожать и пугать. Мой приятель Лопатник обладал ценным качеством: он признавал, что есть на свете люди, которые сильнее его. То есть ему было несложно проиграть и признать себя побежденным. Я был не такой. Понимая, что я с этим пьяным мужиком справиться не могу, я стал зло и презрительно на него смотреть. Мой взгляд вывел молодца из себя совершенно. Он стал еще сильнее на меня наезжать. Я перепугался, и мне тут же стало противно, что я боюсь. Кажется, я пытался испепелить этого мужика взглядом. Все бы это наверняка кончилось печально, но Лопатник как-то уболтал мужика и увел меня в другую комнату.
Потом Лопатник еще раз спасал мне если не жизнь, то здоровье. После одной вечеринки мы шли пьяной компанией мимо здания ТАСС. Увидев милицейский наряд, я, будучи пьяным в хлам, пропел в блюзовой манере: “Вон идут менты с автома-а-а-а-тами”. Один из “ментов” собирался уже ударить меня прикладом, но Лопатник заболтал и их. Нас со скрипом отпустили. Вот что значит уметь заговорить врага и лишить его возможности проявить агрессию.
В доме отдыха под Клином я вернулся на свое место и попытался уснуть. Неприятное волнение охватило меня. Отвратительное чувство. Лежишь под одеялом, сучишь ногами, и тебе плохо и грустно. Как будто то, что тебе предстоит заснуть, очень пугает тебя. Почти все в жизни можно сделать, приложив усилия. И только уснуть, приложив усилия, у тебя не получится. Тут расслабиться нужно.
Однажды я проснулся посреди ночи. Одеяло в пододеяльнике сбилось не как обычно, к ногам, а к голове. Не открывая глаз, я попытался вернуть одеяло на место. Ноги мои при этом двигались так, будто я кручу педали велосипеда. Жена спросила, что я делаю.
— Я ищу ФИНАЛ ОДЕЯЛА.
Выражение “конец одеяла” спросонья показалось мне слишком неприличным.
Я, Ковров и Баранов проснулись в доме отдыха под Клином. Настроение паршивое. Дошли до станции. Сели в электричку. В вагоне было полным-полно народу.
Как лично вы разделяете людей на плохих и хороших? Лично я всегда прикидываю, как повел бы себя тот или иной человек, оказавшись в армии со мной в одной эскадрилье? Грубый способ, но он практически никогда меня не подводил.
Я, Ковров и Баранов ехали с позором домой. Поездка нам ничего не дала. Разве что мы сменили обстановку. Не знаю, может ли это решить хоть какие-то проблемы человека.
Я вспомнил, как ездил со своим другом Андрюшей в туристический поход. Андрюша — интересная личность. Старше меня на пятнадцать лет. Заядлый, я бы даже сказал, “прожженный” турист. Умеет собирать рюкзак и петь туристические песни. Других недостатков у него нет. Позвал он меня в поездку за клюквой или за какой-то другой кислой ягодой, я уже не помню. Я взял с собой одноклассницу Мусю. Андрюша, в свою очередь, не мог обойтись без единомышленников — любителей авторской песни. С нами поехали две девушки в возрасте и мужчина с красным лицом и русой бородой, водолаз по профессии. Сев в электричку, Андрей и его друзья стали распевать бардовские песни. Недавно один знакомый сказал мне, что появление сочинителей и исполнителей авторской песни спровоцировал КГБ. Для того, чтобы легче было контролировать инакомыслящих бородачей с гитарами. Думаю, знакомый был прав. Только КГБ могло создать такую гадость, как бардовская песня. Заунывные пассажи разносились по вагону. Кому-то из наших попутчиков это явно нравилось. Я был далеко не в восторге. Сейчас я, наверное, поступил бы взвешенно и рассудительно: просто встал бы и разбил Андрюшину гитару вдребезги. Но тогда я был моложе. Я начал нервничать и подпевать ослиным голосом: “Как здорово, что все мы здесь…” Очень хотелось сорвать Андрюшино выступление. Туристы обиделись на меня смертельно.
Когда мы с электрички пересели на поезд и решили поужинать, водолаз заявил, что я сильно подвел их туристическое братство и ужинать сегодня не достоин. Он, вероятно, думал, что я пойду в тамбур расстраиваться и плакать. Но на меня законы палаточного городка не действовали. Я немедленно залез на верхнюю полку и стал воровать оттуда колбасу. Туристы не ожидали подобной наглости и вовсе потеряли ко мне уважение.
Далее следует замечательная картина. Глухой лес. Три палатки, стоящие на поляне входами друг к другу. Шесть часов утра. Дрожа от холода, я высовываюсь наружу и вижу, как одна из туристок сидит у входа в палатку и накладывает на лицо макияж. Особенно долго она красила глаза и поправляла обесцвеченный чубчик. Накрасившись, она вместе со всеми отправилась в болото по ягоды. Я остался в лагере. Неуважение туристов превратилось в презрение. Вернулись они к полудню и сразу завалились спать. Я попробовал поприставать к Мусе. Она меня выгнала из палатки. Я вышел и сел возле тлеющего костра. Минут через пятнадцать ко мне присоединилась Муся. Заснуть она так и не смогла. Мы сидели и тихо беседовали. Вокруг тишина. Солнце светит сквозь кроны высоких деревьев. И ветер, сильный и приятный. Тут случилось невероятное. Из палатки вылез Андрюша. Конечно, ничего невероятного в том, что Андрюша вылез из палатки, не было. Странность была в другом. Андрюша был злой. Андрюша — человек, никогда не повышавший голоса. Взгляд у него был зверский, а руки сжаты в кулаки. Прибавьте к этому спутавшиеся ото сна волосы.
— Вы чего здесь сидите?! — заорал он на нас с Мусей.
Мы от неожиданности потеряли дар речи.
— Ну-ка быстро, суки, картошку чистить!
Мы с Мусей не посмели ослушаться и кинулись выполнять приказание. А Андрюша нырнул обратно в палатку.
Сидя на берегу реки и бросая в котел белый, лишенный кожуры картофель, мы обсуждали метаморфозу, произошедшую с Андрюшей. Пришли к одному мнению: Андрюша сошел с ума. Объяснить как-то иначе это странное превращение было невозможно.
— Может, его кто-нибудь укусил? — предположила Муся.
Вдруг появился Андрюша. Мы думали, что он пришел нас побить. А он оказался прежним — добрым, ласковым и отзывчивым.
— Андрюш, ты чего такой злой-то был? — спросила Муся.
— Я злой?!
Оказалось, Андрюша ничего не помнил. То есть, заснув после похода за ягодами, он во сне встал, наорал на нас с Мусей и лег спать. Одно из двух: или он умело скрывает свою агрессивную сущность, или же Андрюша — это настоящий доктор Джекилл и мистер Хайд. Картошки мы начистили огромную кастрюлю.
Я, Ковров и Баранов подъезжали к Москве. Я посмотрел на своих друзей. Мне почему-то стало стыдно. Стыд вызвал вид Баранова. Вид Коврова не вызвал ничего. Я вспомнил ужасный случай. Два с половиной года я работал в организации, сотрудники которой все без исключения были большими юмористами. Баранов к этой организации не имел отношения. Просто изредка там подрабатывал. Однажды я сидел в кругу своих коллег и судорожно вспоминал что-нибудь смешное, чтобы не опростоволоситься, когда до меня дойдет очередь. Очередь подошла. И я не нашел ничего лучше, как рассказать о девушке Баранова. Помню, у него были сложные отношения с одной девицей. Так вот, я и описал их роман как что-то уж совсем ненормальное. Повеселил окружающих. Встал, начал показывать Баранова и девицу в лицах. Добился всеобщего хохота и криков “Еще!”. В этот момент, как говорят в театре — “на реплику”, вошел Баранов. Могу со стопроцентной уверенностью сказать, что в тот день ему нечего было делать у меня на работе. Но он пришел, как будто специально, именно в тот момент, когда я его поносил. Стыдно было очень. Я сразу замолк. Надеялся, что он ничего не поймет и мне все сойдет с рук. Но не тут-то было. Бритая почти наголо секретарша (которую я до сих пор ненавижу) заорала:
— А чего ты замолчал? Продолжай!
— О чем речь была? — насторожился Баранов.
Бритая ему с удовольствием все рассказала. Баранов обиделся крепко. Мне пришлось извиняться.
Судьба у меня такая — всегда извиняться. Одни люди всю жизнь принимают извинения, а другие всю жизнь краснеют и извиняются.
Было еще одно подобное появление — “на реплику”. Праздновали день рождения сына Баранова. Мы с Ковровым и Данилой переоделись в ростовые куклы, чтобы поздравить детей. Я был, кажется, Микки Маусом, Ковров — Дракончиком, а Данила выступал в костюме Бабы Яги. При нашем появлении барановский сын страшно перепугался. Залез под стол и больше оттуда уже не выходил. На остальных детей мы не произвели столь гнетущего впечатления. Надо заметить, что в больших поролоновых масках мы видели окружающую картинку лишь отчасти. При очередном повороте головы сквозь сетчатый глаз я увидел Гиту Атласман. Атласман работала одно время со мной в той самой организации. Любила она меня доставать. Постоянно подкалывала. Чем-то я ее злил, уж не знаю чем. Атласман была брюнетка с пухлыми розовыми щеками. Тип женщины, который вызывает у меня что-то вроде любви-ненависти. Ходила она в черном, чтобы скрыть полноту. Очень любила прийти на работу и громким голосом рассказывать, как у нее дела. Дела у нее были мелкие и ничтожные. Атласман имела свое мнение по любому вопросу. И мнения ее были настолько глупыми, что, когда она их высказывала, некоторые отводили в сторону глаза. Им за Атласман было стыдно. Атласман я ненавидел. Работая с ней, терпел все ее придирки. Тогда я еще не мог представить, что женщину тоже можно послать куда подальше. Увидев Атласман сквозь глаз огромной маски, я расстроился. Решил не показывать ей своего лица. Мы, три идиотские маски, поплясали, повеселили детей, позагадывали им загадки, поводили хоровод вокруг стола, под которым прятался именинник, и спели поздравительную песню. После того, как маски исполнили все, что задумали, они убрались в раздевалку. В раздевалке, снимая мокрый костюм, я сказал Коврову:
— Слушай, здесь баба, с которой я работал.
— И что?
— Не ожидал ее встретить, эту уродливую рожу.
На словах “уродливая рожа” в раздевалку заглянула Атласман. Даю голову на отсечение: она все слышала. Тем не менее широкая улыбка не покинула ее цветущего лица.
— Привет, — сказала она. — Рада тебя видеть!
— Я тоже, — выдавил я из себя.
Краска залила мое лицо. Атласман сказала, что ей понравился праздник, и вышла. Тогда же я задумался, почему она не отреагировала на оскорбление. А потом понял, что думать здесь не о чем. Что, она должна была выругаться в ответ, что ли? Короче, выхода у нее не было, кроме как улыбаться. Может быть, она шла, чтобы извиниться за то, что она когда-то меня доставала? Хотя такого от Атласман ожидать не приходится. Люди со временем чаще всего не становятся лучше. Они лишь становятся менее понятливыми.
Я, Ковров и Баранов подходили к нашему дому. Путешествие не удалось. Но мы развеялись — этого не отнять. В этой девятиэтажке с обкусанными козырьками подъездов мы жили с самого рождения. Много чего происходило с нами в этих местах. Помню, мне купили велосипед на вырост. Велосипед был выше меня. Я вывез его во двор и прислонил к лавочке. Ковров и Баранов были тут как тут.
— Дай покататься.
— Я бы дал, — ответил я, — но мне нужно съездить хлеба купить. Съезжу куплю, вернусь и дам.
— Давай мы сами съездим.
Я долго не соглашался, будто что-то предчувствуя. Наконец они меня уговорили. Баранов сел на сиденье, Ковров — на раму. Или наоборот. Сейчас уже не помню. Я наблюдал за ними и видел, как мой новенький велосипед с вихляющим передним колесом, которое Ковров не мог удержать в одном положении, скрывается за пятиэтажками. Ждать их пришлось долго. Очень долго. Даже, я бы сказал, слишком долго. Стемнело. В воздухе появился рой мелких мошек, которые не кусали, а просто летали неизвестно зачем. Наконец оба этих гаврика появились из-за поворота. Они толкали покалеченный велосипед. Переднее колесо было смято и изогнуто, как блин, который поковыряли вилкой, да так и бросили на тарелке, не захотев есть. Оригинальная пара приблизилась ко мне.
— Мы не виноваты, — промычал Ковров.
Оказалось, всю дорогу они проехали нормально. Но у самого универсама на узкой асфальтовой дорожке повстречали какую-то пожилую женщину. Разойтись с ней на дорожке они не смогли. Ковров попытался повернуть руль, но ему помешали коленки Баранова, сидевшего на раме. В итоге произошло столкновение. Пожилая женщина истошно заорала. Орала она о том, что ей распороли ногу. Пожилые женщины всегда преувеличивают. “Да, — сказал Ковров, — на ноге была ранка, но маленькая. И кровь из нее не текла”. Ковров и Баранов попытались извиниться перед женщиной и улизнуть. Не тут-то было. Женщина вцепилась в мой велосипед мертвой хваткой и воплями принялась звать милиционера. Ковров и Баранов жутко перепугались. На их удачу, все окрестные милиционеры знали эту скандальную женщину. И никто из них на ее вопли не пришел. Женщина, не дождавшись милиции, стала громко плакать и сетовать на свою несчастную жизнь. Наконец она убралась, сильно прихрамывая и громко охая при ходьбе. Мой новый велосипед пострадал гораздо больше той гражданки. Смешно то, что хлеб Баранов с Ковровым все-таки купили. Они уже после столкновения доехали-таки до универсама и приобрели буханку черного (я просил белый).
Я видел, что им стыдно. Вид у них был расстроенный. Я посмотрел на друзей, и мне стало их жалко. А потом мне стало смешно. Жалко и смешно одновременно. Странная комбинация.
Возле дома Ковров, Баранов и я пожали друг другу руки.
— Пока, — сказал Баранов и направился к себе во второй подъезд.
— Пока, — сказали мы с Ковровым и пошли в свой четвертый подъезд.
Прощаясь с Ковровым у себя на восьмом этаже, я сказал:
— Завтра, если соберешься куда-нибудь, позвони мне.
— Позвоню, — ответил Ковров. — Куда я денусь.
И он стал подниматься вверх по лестнице.
А я пошел к себе.