Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2004
Алексей Машевский. Вне времени. СПб., 2003, 68 стр. (Альманах “Urbi”, вып. 42;
серия “Новый Орфей” /10/).
Поэт не пророк, ведущий народ через пустыню, и не Баян, развлекающий захмелевших дружинников, но поэт — путешественник в смысловое пространство, в ту самую запредельную метафизическую область, где обитают вечные вопросы бытия и где, очевидно, только и следует искать ответы на них. Здесь нет ни грека, ни иудея, подозреваю, что даже какой-нибудь звездный пришелец, какой-нибудь непредставимый sapiens в этом смысловом поле обнаружил бы те же самые ориентиры и створные знаки, которые видимы всякому размышляющему субъекту. Скептики считают, что если в поэзии есть какая-то философия, то это плохая философия. Однако древние греки, которых никто не заподозрит в плохом понимании поэзии, ставили поэтов в один ряд с философами и видели в поэзии и философии два рода познания, в конечном итоге согласные между собой. И мы намерены именно в этом ключе рассматривать стихи нашего современника, поэта, включающего в круг бытия такие темы, как возможность сохранения разума и надежды на достойную жизнь после всего того, что человек узнал и понял о себе и об этом мире.
Жизнь, за которую платишь жизнью, ибо никакой другой валютой природа нас не снабдила, — вот основная тема книги Алексея Машевского “Вне времени”.
Если что-то кажется, отмирая,
Нам, сейчас живущим, ненужным сором,
Подожди, очутишься сам у края,
В том мгновенье выделенном, в котором
Продолженья нет — значит, нет сравненья,
И бесценно все, и всего так мало,
Словно жизнь свои перебрала звенья
И сама с собой наконец совпала.
Подобное совпадение действительно оказывается неслучайным, если мы что-то поняли, если сохранили тот “неподвластный времени золотой улов” человеческой мысли, который и является в итоге единственным достоянием и единственным наследством, прошедшим через наши руки от предков к потомкам. Да, конечно, есть только то, что есть сейчас, но прошлое никуда не делось и посредством обратной перспективы, фокус которой находится в сегодняшнем дне, формирует будущее. Однако Алексей Машевский не стремится к пророчествам, будущее определено: “Время так же, как ржавчина — металл, / Как старенье тел — / Нашу плоть, возьмет…”. Никаких иллюзий. Остались надежды — взамен юношеского эгоистического устремления быть центром внимания, — покой и свободная воля. Для этого, как ни странно, не так уж важны и сами стихи.
Оказалось, что счастье — всего лишь покой
Вместе с волей. Свободно дышать,
Никакою химерой, мечтой никакой
Не тревожить души, не решать
Тех вопросов, которых уже не решить,
Не копить ни обид, ни грехов
И, мой бог, просто так, непосредственно жить
Без вот этих несчастных стихов!
Апокалипсис происходит в каждом из нас. Не надо ждать Страшного суда — он свершается здесь и сейчас. Вся библейская метафорика — сопоставление судьбы человечества с судьбой отдельного человека: это не человечество сходит со сцены мировой истории, но каждый отдельный человек умирает и оправдывает перед высшим судьей свою жизнь, это не Иов требует у Господа ответа о причинах своих бед, но человечество доискивается высшей справедливости, вплоть до утопии о мировом коммунизме… Что значат по сравнению со всем этим грандиозным противостоянием духа и плоти стихи, даже самые гениальные?! Видимо, все-таки что-то значат. Я уверен, что поэзия способна оправдать человеческую душу, и не только душу, выносившую замечательные строки, но и душу, увидевшую их и восхитившуюся ими. Да, человек смертен, да, вселенная придет когда-либо к своему завершению, да-да-да, прав Екклесиаст и все есть суета, но само понимание этого, причем не отвлеченное понимание как чего-то абстрактного, а непосредственное живое чувствование, что все это сказано про тебя лично, в корне меняет взгляд на жизнь и сам способ мышления. И тогда появляется ощущение того, что ты, именно ты, участвуешь в мировой истории не голосованием и не демонстрацией лояльности или нелояльности власти с плакатом в руках, но делом, самым главным делом твоей жизни, делом, которое за тебя не сделает никто, — стихами, твоими стихами.
Подобная вложенность отдельной человеческой судьбы в космические по своим масштабам процессы приводит к пониманию их со-равности, к паритету микро- и макрокосмов. И дело не только в том, что человек — мера всех вещей, но и в том еще, что человек — единственный смысл, наполняющий мир, живая “мыслящая мысль”, по Аристотелю, видящая и слышащая, чувствующая и понимающая себя во всем:
Ты вот что, не грусти. Когда я сам печален —
Смотрю на облаков по небу легкий бег,
И блеск их белизны так чист, так изначален,
Как будто выпал снег, как будто выпал снег.
Воздушною рекой, сомлев, земля объята
И словно видит сны дневные наяву,
И хочется вот так — с рассвета до заката, —
Все позабыв, примять шуршащую траву.
Ты вот что, не грусти. Когда за голубою
Небесною волной придет другой черед
И мир затопит мрак — я помню… я с тобою…
На звезды погляди, на их прозрачный лед.
А несколько раньше:
Кто мы здесь? — Случайные свидетели?
Но тогда зачем глядят на нас
Сверху, словно ждут, чтоб им ответили,
Пристальные миллиарды глаз?
Мы и звезды — одно целое. Вселенная так же конечна и так же требует оправдания, как и отдельная человеческая судьба. Космический лед — та же внешняя сдержанность, тот же человеческий этикет, скрывающий от нас вспышки сверхновых и мучительные, а подчас и трагические прозрения об истинном мироустройстве. “…здесь / Дом все равно, что тот лучезарный край” — смысловое пространство стихов охватывает не только географически разрозненные, но и разнесенные во времени объекты. Поэт, существующий здесь и сейчас, выступающий с позиций сегодняшнего дня, узнаваемого и обыденного, постоянно нащупывает нити той самой обратной перспективы, которая наполняет смыслом каждый миг твоего бытия. Цикл “Итальянские фрески” — именно то похожее на сон припоминание-узнавание, та полувоплощенная мечта, с которой неизбежно сталкивается всякий русский поэт, попавший в эту Аркадию Средиземноморья. Смею утверждать, что за триста лет русская поэзия освоила Италию с той же подробностью, что и Павловский парк, например. Чем еще можно удивиться, с чем неизведанным можно еще столкнуться там? Но вот появляется утопленница Венеция… появляется жар Адриатического песка… появляются знакомый и вечно новый мрамор Капеллы Медичи… античная богиня-фотомодель… мелькает Флоренция — Мазаччо, Буонаротти и этот неприступный карабинер… отсюда невозможно никуда уйти, это та самая “нескончаемая юность”, воспоминание о которой всегда будет согревать нас, сколько бы мы к ней ни обращались. И все это на фоне трагической (а книга написана человеком, воспроизводящим именно трагическое сознание) и совершенно необходимой утраты-таяния жизни. Понимание такой необходимости впервые рождает в человеческом существе, участвующем в трагедии, собственно человека. Без этого никакого человека не было бы.
Старинный вопрос — чем же должна заниматься поэзия: учить или радовать? — поэт решает по-своему — ему важен и слушатель, и предмет. Интеллект и чувство слиты здесь в неразрывную целостность и образуют тот густой поэтический воздух, дышать которым так хорошо, но и так трудно, особенно тем, кто не готов воспринимать слабыми легкими эту целебную смесь. “Глаза и уши — дурные свидетели для людей, если души у них варварские”, — Гераклит говорит здесь о различии, которое существует между понятиями “смотреть” и “видеть”. Для того чтобы видеть стихи, подобные тем, какие пишет Алексей Машевский, нужно не просто любить поэзию, но хоть сколько-нибудь быть погруженным в ее трехвековую историю, в ее контекст, ставший сегодня поэтическим бытием. Именно к поэтическому бытию, пережившему время и ставшему над ним, отсылает нас название книги — “Вне времени”, название, которое в ином случае может показаться претенциозным, но здесь мы имеем дело с остранением, с уникальной возможностью, доступной только человеку, посмотреть на свою жизнь со стороны. “Жизнь кончилась, а смерть еще не знает…” — написал Александр Кушнер, и это стихотворение из книги “Таврический сад” можно целиком взять в качестве эпиграфа к книге Алексея Машевского, книге, в которой автору удается переместить наблюдателя в такую точку смыслового пространства, откуда можно охватить единым взглядом и близкие, и дальние объекты, не потеряв при этом деталей.
Алексей Машевский чутко слышит время, ухватывает поэтическим слухом ускользающий миг бытия, но для того, чтобы это происходило, совершенно необходимо абстрагироваться от времени и пространства. Не уйти в какие-то астральные сферы, но посмотреть на непрерывный поток изменяющихся событий взглядом, вооруженным пониманием смысла происходящих перемен. Это и есть — подняться над потоком, еще раз осознать изначальную ограниченность всякого объекта, неустранимую трагичность мира, подспудно вызревающую в самые счастливые минуты нашего существования. Жить с пониманием этого тяжело, порой невыносимо. Жить, не понимая этого, — значит вообще не жить.
Боже мой, как время-то несется —
Жизнь всегда в пути…
Каждый день на все про все дается
Нам не больше восемнадцати
Бодрствования часов, а есть ночные.
Их укоротить?
Сны мои, невнятные, чудные,
Уводящие в миры иные, —
Может быть, единственная нить
В ту страну, где без конца и края
Все заполнил свет,
Где живут, часов не наблюдая,
Потому что нет
Времени. Вот там я и успею,
Там и завершу
Все, чем здесь страдаю и болею,
Все, о чем пишу.
Книга “Вне времени” резко, обостренно, сфокусированно показывает нам наше именно время, преломленное поэтическим видением автора. И мы, застигнутые “мгновеньем жизни в его полете”, видя в смысловом луче неожиданно важные для нашего существования детали этой жизни и чувствуя себя пассажирами ночного автобуса, проникающего фарами не более чем на сто — двести метров вперед, — как мы можем повлиять на собственную судьбу? Как изменить если не длину пути, то хотя бы его траекторию? Общего ответа не существует. Но существует поэзия, проводящая нас, подобно Вергилию, по всем кругам мира, от первого вздоха до роковых минут, и каждый сам, если он честен перед собой, обойдя все предложенные маршруты, вернется в свое сегодня с золотым уловом обретенного или обновленного смысла — как банально бы это ни звучало, смысла жизни.
Василий Русаков.
С.-Петербург.