Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2004
И. А. Бунин. Письма 1885 — 1904 годов. Под общей редакцией О. Н. Михайлова;
подготовка текстов и комментарии С. Н. Морозова, Л. Г. Голубевой, Н. А. Костомаровой. М.,
ИМЛИ РАН, 2003, 768 стр.
В мае 1885 года еще не достигший своих пятнадцати лет Иван Бунин пишет из Ельца старшему брату коротенькое письмецо. Он извещает Юлия, “милого и дорогого Юлинку”, что “все, слава Богу, живы и здоровы”, что их мама “ходила в Задонск молиться Богу” за Юлия, а сам Ваня держит в гимназии экзамены из французского и из математики. Безыскусное послание открывает настоящее собрание писем Бунина (по 1904 год включительно).
Спустя тридцать семь лет, в 1922 году, поэт вернется памятью к тому времени, перед ним предстанет глубинное содержание далекого года, и он напишет стихотворение, которое так и назовет: “1885 год”.
Была весна, и жизнь была легка.
Зияла адом свежая могила,
Но жизнь была легка, как облака,
Как тот дымок, что веял из кадила.
Земля, как зацветающая новь,
Блаженная, лежала предо мною —
И первый стих, и первая любовь
Пришли ко мне с могилой и весною…
Весна, юность и смерть; адская могила на фоне цветущей блаженной земли, обещающей обновление и одновременно являющей конец не успевшей расцвести человеческой жизни; сочетание несочетаемого: обрыва и легкого дыхания, — как это характерно и всегда неповторимо у Бунина… Умирает возлюбленная юного стихотворца, и Бог уводит ее в вечный и чудесный мир. Таким предстает перед внутренним взором поэта 1885 год, из которого уцелела единственная записка — только промельк обычной жизни обычного мальчика из патриархального захолустья.
В эмигрантских “Заметках” писатель снова укажет на 1885 год как на начало своей “деятельности” в качестве сочинителя и автора: “…когда мне шел всего пятнадцатый год… я напечатал в (└Орловском вестнике”. — О. М.) (без подписи) довольно лирическую корреспонденцию о двух бродягах, замерзших под нашей деревней в сильную вьюгу”. Но стихи Бунин пробовал сочинять и прежде 1885 года. Известно стихотворение, написанное им в тринадцать лет (родственники хранили автограф, не знаю, цел ли теперь).
Клубился туман над землею
Густою, густой пеленой,
Когда я поутру зарею
Озёрки оставил с тоской…
И северный ветер холодный
В лицо мне порывисто бил,
Когда я, закрывшись шинелью,
Оставил все то, что любил…
Существует народная песня о раненом, умирающем под ракитовым кустом солдате, шепчущем молитвы, закрывшись шинелью… Бунин рос в патриархальной гуще, испытал фольклорные влияния, был земляком Кольцова и Никитина, писал о них, о других поэтах-самоучках… А печатать стихи начал шестнадцати лет.
Ранние письма Бунина (после трехлетнего перерыва, с 1888 года, они идут к брату Юлию плотным текстом) — не художественное сочинительство: здесь нет и следа “литературной красивости”, желания запечатлеться еще и так, сознательной либо подсознательной установки, что письма когда-то кем-то, помимо адресата, будут читаться. Они написаны чистым русским слогом, измлада свойственным Бунину. Их пишет живой, впечатлительный (но сохраняющий рассудительность и в запутанных ситуациях), наблюдательный юноша, развивающий свою наблюдательность, умение видеть мир. Вот характеристика одного персонажа из ближнего окружения: “семинар огромного роста с большим туловищем, к которому очень не идут тонкие ноги”.
Между тем уже в самых ранних письмах можно выловить из массы пестрого житейского сора кое-что литературное. Когда восемнадцатилетнего Бунина фотографирует родственница, он садится на стуле “в позе Фофанова”; в этом же письме он спрашивает у брата Юлия, что ему делать со своей статьей “Поэзия и отвлеченное мышление” (смолоду Бунин был весьма начитан, в том числе и в философии: читал многочисленных иностранных авторов, Вл. Соловьева, околотолстовскую философию — он ведь в молодости был толстовцем, торговал книжками “Посредника”; позже читал Л. Шестова, Н. Бердяева, Ф. Степуна и проч.).
Много лет спустя Бунин высказывал настоятельное пожелание, чтобы никакие его письма не воспроизводились в печати, — хотел остаться исключительно художественными сочинениями, без эпистолярных примесей, без лишнего о себе знания. (Ныне это “знание” у нас фабрикуют не только мануфактурными кирпичами-романами о жизни нобелевского лауреата, но еще и игровым фильмом, от просмотра нескольких кадров которого осталось чувство непереносимой фальши.) Вполне понятное для художника желание. Составителям тома писем об этом желании известно.
“Однако письма И. Бунина периодически публиковались, нередко в отрывках, с купюрами, что подчас оставляло за рамками важный биографический материал”, — пишут составители во вступительной статье, прибавляя к сему немаловажное сведение.
“В двух завещаниях Бунин выразил свою волю, в частности, и по поводу переписки. В мае 1942 года писатель настоятельно требовал: └В России осталось много всяких писем ко мне. Если эти письма сохранились, то уничтожить их все, не читая, — кроме писем ко мне более или менее известных писателей, редакторов, общественных деятелей и т. д. (если эти письма более или менее интересны).
Все мои письма (ко всем, кому я писал во всю мою жизнь) не печатать, не издавать. С просьбой об этом обращаюсь и к моим адресатам, то есть к владельцам этих писем. Я писал письма почти всегда дурно, небрежно, наспех и не всегда в соответствии с тем, что я чувствовал — в силу разных обстоятельств. (Одним из многочисленных примеров — письма к Горькому, которые он, не спросясь меня, отдал в печать.)”
Далее идет еще одно сведение:
“В 1951 году Бунин вновь говорил о своей переписке, но уже не в столь категоричной форме: └После меня явится, может быть, у кого-нибудь мысль напечатать мои письма, дневники, записные книжки. О письмах я уже писал в другом месте (’К моему завещанию’): я чрезвычайно прошу не печатать их, — я всегда писал их как попало, слишком небрежно и порою не совсем кое-где искренне (в силу тех или иных обстоятельств), да и просто неинтересно; из них можно взять только кое-какие отрывки, выдержки — чаще всего как биографический материал. (Если бы нашелся умный и тонкий человек, который мог бы выбрать эти отрывки.)””
Но издавна у нас повелось, что авторская воля классиков не учитывается. (Гончаров, например, дважды печатно просил своих корреспондентов уничтожить его письма. Вряд ли кто уничтожил — и ухом не повели. Печатают себе, справедливо относя при этом Ивана Александровича к числу выдающихся мастеров эпистолярного жанра.) Настоятельные просьбы Бунина тоже отклика не нашли: публикуют — сплошняком, по хронологии, без купюр, ставя отточия лишь там, где у Бунина по-матерну.
Но что же теперь говорить — письма Бунина начали печатать давным-давно. Мои недоумения на этот счет, — должно быть, запоздалое излишество. Поэтому отмечу, что проделана большая и тщательная работа. Опубликованы все на сегодняшний день выявленные с 1885 по 1904 год письма и телеграммы писателя (всего их, включая коллективные послания, — 733, впервые публикуются 413).
В мои задачи не входит текстологическая и историко-филологическая оценка проделанного. Комментарии оставляют солидное впечатление (бросилась в глаза одна неточность в примечаниях к письму под № 255, адресованному Юлию Бунину: автор сообщает, что на юбилее К. Станюковича познакомился с Короленко и Анненским; комментаторы расшифровывают последнего как Иннокентия Федоровича, хотя имеется в виду, очевидно, его старший брат Николай Федорович — экономист-статистик, правая рука Короленко в “Русском богатстве”; с Иннокентием Анненским и лично, и творчески Бунин вряд ли был знаком, спрашивал потом в эмиграции кого придется: а Анненский что, действительно стбоящий поэт?..).
Уж коли речь зашла о письмах к брату Юлию (был еще брат Евгений), то замечу, что корпус писем, адресованных Юлию Алексеевичу Бунину, народовольцу, литературно-общественному деятелю, редактору журнала “Вестник воспитания”, ставшему для младшего Бунина “домашним университетом”, занимает в сборнике первенствующее в количественном отношении место. Старший брат был выпускником двух университетов — Петербургского и Харьковского — и домашним образом занимался с Ваней, ушедшим из 4-го класса гимназии, науками и языками. Он являлся для младшего Бунина жизненной опорой (мать часто хворала, отец запивал, а Евгений имел жесткий и капризный нрав), советчиком, проводником по жизненным и литературным дебрям, кредитором, ближайшим конфидентом на протяжении многих лет. В письмах к брату обычно сдержанный Бунин предельно искренен, доверителен, открыт, даже распахнут, часто комментирует сюжеты соседствующих посланий другим адресатам, не только семейно-бытовые, денежные, хозяйственные, литературные, но и любовные.
Любовный мотив появляется вместе с Варварой Пащенко, ставшей гражданской женой юного поэта и прототипом Лики в “Жизни Арсеньева”. Но и любовь не устраняет буквально душащую письма (и соответственно их читателя) тему денег и неизбывной нищеты. Даже в период неудачной и недолгой женитьбы Бунина на богатой наследнице, одесситке Анне Цакни — изнурительное мыкание с деньгами.
Быта в письмах хватает. Поскольку Бунин печатался в сборниках “Знания”, его в свое время, за компанию, тоже окрестили “бытовиком”. Зинаида Гиппиус и в эмиграции называла Бунина не писателем, а описателем (при этом они не враждовали, даже приятельствовали). И определения Бунина как исключительно “изобразительного” поэта до сих пор в ходу. В качестве примера могу привести высказывание недавно скончавшегося Юрия Кузнецова: “Бунин, многим обязанный внешнему зрению Фета, изображал одну └зримую оболочку””. Все это глубоко неверно. Бунин в своем творчестве эволюционировал в сторону “преображения” действительности, возводил эмпирию к эмпирее. Его художество (стихотворения предреволюционной и эмигрантской поры и “Жизнь Арсеньева”, быть может, полнее всего) есть “истончение души, преодолевающее земную ограниченность” (такое определение поэзии дал в свое время архиепископ Иоанн Сан-Францискский (Шаховской), и, по моему разумению, оно приложимо к Бунину). Просто Бунин считал, что без развитой “изобразительности”, без передачи “видимого” ничего “невидимого” и запредельного показать невозможно. И он вполне понимал, что “видимое” не должно заслонять “невидимое”.
Под занавес жизни Бунину надоели тычки насчет “описательности-изобразительности”, и он начал говорить, будто бы вообще ничего не изображал, не описывал, а все — придумал. Возвращаясь к поре своей юности, ставшей фоном “Жизни Арсеньева”, втолковывал Ирине Одоевцевой:
“— Вот все думают, что └Жизнь Арсеньева” — моя автобиография. Но я о многом, об очень многом, о самом тяжелом не писал. └Жизнь Арсеньева” гораздо праздничнее моей жизни. В ней много подтасовано и подтушевано. А ведь никто не верит. И мне это неприятно <…>
— Почему бы вам, Иван Алексеевич, не написать комментария к └Жизни Арсеньева” и все поставить на свое место? <…>
— <…>Я пробовал писать о себе правду. Не удавалось. Должно быть, от душевной застенчивости. Я ведь болезненно стыдлив, целомудрен и застенчив внутренне — хотя никто не верит. Мне как-то стыдно писать о себе правду.
— А в ваших письмах. Ведь вы такие изумительные письма пишете.
Он снова морщится.
— Ну, уж о письмах и говорить не стоит. Кто когда писал правду о себе и о других в письмах? Всегда надо считаться с тем, кому и когда они написаны, учитывать, сколько в них фальши, желания польстить тому, кому они адресованы, или, напротив, самохвальства. И чисто литературной красивости. Ведь я всегда помню, что мои письма всеми сохраняются и рискуют быть напечатанными после моей смерти. Хотя вот уже несколько лет прошу и завещаю, чтобы все мои письма — до последнего — сожгли. Разве кто-нибудь в письмах до конца честен, правдив и откровенен? В особенности писатели? В жизни можно быть честным, в письмах нельзя”.
Воспроизвела ли Одоевцева с буквальной точностью бунинский монолог или что-то прибавила, но очень похожее о собственных письмах мы от Бунина уже слышали. Я думаю, Бунин, говоря о фальшивости и о желании в письмах “польстить тому, кому они адресованы”, прежде всего имел в виду некоторых своих корреспондентов из литературного мира (не брата же, не Пащенко и не Марию Павловну Чехову, с которой вел шуточный эпистолярный флирт). Как бы то ни было, бунинские письма — во всяком случае в той их части, о которой наш отклик, — помогают разобраться, где у него быль, а где поэтический, художественный вымысел, мифопоэтическое преображение.
Разумеется, многое у Бунина написано по биографической канве. И в “Жизни Арсеньева”, про которую он говорил, что она не автобиография, а плод воображения и ретушь, он тоже представил факты своей жизни, “приподняв” их. Образы Арсеньева и Лики — не слепки с самого Бунина и его возлюбленной Варвары Пащенко. В реальности все было, как бы это выразиться, мизерабельнее: всяческое стеснение, отсутствие жизненной перспективы — ведь Бунин нищенствовал, занимался газетной поденщиной, земской статистикой, торговал книгами. От древнего дворянства оставался один дворянский картуз. Его даже в солдаты могли забрить. Но эпистолярный роман между молодым поэтом и весьма рассудительной девушкой Варварой, при всей сопутствующей жизненной тяготе (в комментариях фрагментами представлены и письма Пащенко), отнюдь не лишен “наивной” поэзии: обаяние бедной юности, трепет чистого любовного чувства, порывы души, жаждущей художественного осуществления. “…я молился Богу, чтобы он укрепил мою волю — так много у меня в душе образов, жажды творчества! И любовь к тебе, как к моему другу, к поддержке жизни моей, и эти желания, желания запечатлевать жизнь в образах, в творческом слове, как это иногда окрыляет меня!”
Что касается посланий Бунина литераторам, то настоящий сборник включает в себя в основном уже публиковавшиеся письма к Толстому, Чехову, Горькому и к другим, более регулярным, но не столь именитым литературным адресатам. Первое письмо Чехову несколько заискивающее; Бунин говорил, что его подбила так написать Пащенко. Но вообще-то письма Бунина к Чехову — это ведь классика эпистолярного жанра; все это комментировалось. Интригующим внутрилитературным сюжетом сборника выглядит переписка с Брюсовым и другими “скорпионами”. Бунин искал в “скорпионах” литературных союзников, сумел издать у них свой “Листопад”, но потом Брюсов повел себя в свойственной ему манере — надменно и высокомерно. Впрочем, и этот сюжет достаточно известен в литературе…
Бунин относил себя к медленно созревающим художникам и говорил, что все настоящее у него начинается после тридцати трех лет. Так что перед нами письма человека становящегося, молодого. Лишь 1904 год — время наступившей художественной зрелости (условно, конечно, говорю). Трудно сказать, чем руководствовались составители, ограничивая сборник писем 1904 годом (может быть, количеством отпущенных печатных листов), но это до некоторой степени оправдано. Период 1903 — 1904 годов — рубежный в жизни Бунина. Под занавес 1903 года он получает от Академии наук Пушкинскую премию за сборник стихотворений “Листопад” и за перевод “Песни о Гайавате” Г. Лонгфелло (почетным членом академии Бунин будет избран в 1909 году). В марте 1904 года выходит наконец первый “Сборник товарищества └Знание”” за 1903 год. Бунин обретает постоянную издательскую площадку, ему начинают прилично платить (пусть и значительно меньше, чем Горькому).
Все эти изданные сплошь письма, вследствие изобилующего в них бытового и сырого материала, до некоторой степени “уплотняют” Бунина, но и добавляют к его юношескому облику кое-что неожиданное: застенчивость, даже целомудренность — при порывисто-страстной натуре. И к биографической канве, в том числе к литературной биографии и психологии творчества писателя, они, разумеется, добавят много существенного. Как того ни боялся Бунин, откровенные подробности, неточные, с его более поздней точки зрения, литературные характеристики людей и явлений и небрежная беглость некоторых этих писем не исказят образа строгого и взыскательного к себе художника. Опасения насчет фальши связаны у Бунина (я об этом уже говорил) все-таки больше с другими, не этими письмами; отношение Бунина к Горькому, скажем, претерпело существенную эволюцию, а письма дают скорее “розовую” картину (Горький этим воспользовался). Но в настоящем собрании писем к Горькому всего лишь — шесть или семь, да и характеристики его вполне нейтральные. “С Горьким сошелся довольно близко, — во многих отношениях замечательный и славный человек” (письмо к Ю. Бунину от 14 апреля 1899 года).
Издание — научное. Предметом массового спроса и чтения его не назовешь. Читать письма подряд вряд ли найдется большое число охотников: здесь много мелкого, частного, ситуативного, малоинтересного для посторонних. Но сборник безусловно ценен для исследователей своей фундаментальной оснасткой, а для поклонников дарования Бунина — возможностью окунуться в стихию его почти устной речи и первичных эмоций, уточнить какие-то биографические обстоятельства.
Вот если найдется “умный и тонкий человек”, о котором мечтал Бунин, то такой человек и сделает из писем (их ведь вообще великое множество, тут только начало) соответствующую выборку. И, скажем, вошедшие в настоящее собрание послания к В. Пащенко, М. Чеховой, Е. Лопатиной (еще одному “предмету” бунинской страсти, весьма любопытной особе, сестре известного философа Льва Лопатина), некоторые фрагменты из писем к брату и другим корреспондентам — в том числе литературным, составят книгу “Иван Бунин по его письмам”. У меня нет сомнений, что такая книга будет иметь популярность и со временем может стать частью собственно литературного наследия Ивана Бунина.
Олег Мраморнов.
*