Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2003
Сендеров Валерий Анатольевич — математик, публицист, педагог. Родился в 1945 году. В 1970 году окончил Московский физико-технический институт. Автор нескольких десятков статей по функциональному анализу. В 1982 году подвергся политической репрессии и провел в заключении пять лет. Выступает со статьями по культурфилософии, истории и современному состоянию общественного сознания. Постоянный автор «Нового мира», журнала «Посев».
Термин «солидаризм» возник в конце XIX века во Франции. В русский оборот его ввел Георгий Гинс — петербургский юрист, министр колчаковского правительства, профессор университетов Харбина и Беркли.
В последние два-три века Европа не страдала от нехватки спасительных социальных теорий. Можно даже сказать, пользуясь языком одной из них, что века эти прошли под знаменем «измов». На первый взгляд различные, «измы» совпадали в главном признаке: они выделяли в обществе вредные, паразитические слои, мешающие народному счастью. Вначале это были дворяне и священники. Но жажда добра и прогресса росла, и число врагов гармонии соответственно увеличивалось: к ним присоединили иных эксплуататоров, буржуев. Следующий «изм» переименовал буржуев в плутократов и открыл главный подвид зловредной породы, им оказались евреи. Врагов надлежало истребить — разумеется, под корень и, разумеется, с запасом: со всеми сочувствующими, помощниками и т. д.
Что противостояло победоносному шествию всесильных и верных учений? Ничего; во всяком случае, в идейном плане. Защита традиционных ценностей сама по себе редко бывает для человека вдохновляющей идеей. Да и носители этих ценностей — что учреждения, что люди — к моменту великих революций бывают не в лучшей форме. В этом и причина мифа о «великих и бескровных»: обычно первые месяцы их разбою сопутствует общественный паралич. Что защищать, за что сражаться? Чтобы все было как прежде? Это уж потом, над вконец загаженным пепелищем, «встает былое светлым раем, словно детство в солнечной пыли»…
В этой ситуации первые солидаристы выдвинули несложные и довольно очевидные аргументы, попытавшись революционизму противостоять. «Да, в мире есть противоречия: между различными народами, общественными группами и т. п. Но есть и общность интересов и путей, она гораздо важнее. Общность народов, живущих вместе или рядом; работников и хозяев одного предприятия. И надо постараться понять: солидарность — основа всякого развития. И если мы поймем это, жизнь на земле станет более терпимой и сносной. Солидаризм обеспечит народам стабильное бытие, неуклонный прогрес-с».
Терпимая, сносная жизнь… Только-то? Умеренные, «скучные» призывы не запечатлеваются в исторической памяти — и неудивительно, что за пределами круга специалистов мало кто сегодня о солидаризме помнит. Но дело не в популярности и не в моде. Посмотрим на солидаризм по существу. Он призывает к единению ради равновесия и процветания, а не во имя очередных глобальных утопий. Могут ли подобные призывы как-либо повлиять на ход истории? Или они обречены осесть в выступлениях и книгах, самое большее — в программах небольших респектабельных партий?
Во Франции солидаристы пришли к власти в конце XIX века, солидаризм считался официальной идеологией Третьей республики. Лишь в тридцатые годы XX столетия солидаризм ушел с французской политической арены, удалившись в тишь кабинетов профессоров, учеников Эмиля Дюркгейма, далеких от практической политики. Наступала новая эпоха, и в резко поляризованном мире примирителям-солидаристам места уже не нашлось. Но не в эту последующую эпоху, а именно в начале века были заложены основы нынешнего французского благосостояния. Значительное влияние солидаризма на Англию также относится к концу XIX века, здесь оно было не политическим, а юридическим. Современное английское право сформировано не только либерально-индивидуалистическим мышлением, как часто принято думать. Следствием крайне индивидуалистического подхода можно, по-видимому, считать жизнь Британии в позапрошлом веке. Она, конечно, протекала в правовых рам-ках, — но трудно представить себе в XX веке европейскую страну с каторжным трудом пятилетних детей и виселицами для бродяг. А кардинальное изменение юридического мышления в Великобритании — прямое следствие влияния правовых идей солидаризма.
Перейдем теперь к Германии, к Австрии — к «немецкому экономическому чуду»: началось оно не с экономики как таковой, а с послевоенного общественно-хозяйственного устройства этих стран. Социальное рыночное хозяйство полностью сформировано солидаризмом, но уже не секулярным, как во Франции, а католическим, опирающимся на папские энциклики «Quadra-gesi-mo anno» и «Mater et magistra».
Некоторые истины очевидны уже на уровне терминов: вряд ли кто-нибудь употребит «немецкое» словосочетание «социальное рыночное хозяйство», говоря, допустим, о США. Интуитивно ясно, что речь идет о каком-то ином уст-ройстве жизни. Пути к свободе и процветанию могут быть существенно разными. Чтобы понять это, даже нет нужды особенно углубляться в тему. Почему же так заплевано в нашем сознании словосочетание «третий путь», почему так безнадежно плоски споры? Как часто от сегодняшней дикой стихии, отождествляемой со свободой, шарахается публицистическая мысль к отождествляемому с регулированием рынка советскому «порядку». А потом обратно — в ответной полемике…
Но вернемся к немецкому солидаризму: он сумел развиться, реализоваться как в теории, так и практически. И поэтому на его примере ясны многие общие, вненациональные черты направления, в частности, его антииндивидуализм: не очень заметный в век рождения солидаризма, он решительно заявил о себе в середине XX века.
«Обе известнейшие системы — индивидуализм и коллективизм — односторонне исходят либо из отдельной личности (индивидуализм), либо из общества (коллективизм).
Для индивидуализма отдельный человек (индивид) — это все, в то время как общество — лишь нечто, чем этот индивид пользуется, причем в той мере, в какой он ожидает от него пользы для себя. По сути дела, индивидуализм вообще не признает никакой общности, но лишь взаимоотношения, которые, подобно шнурам, проходят от одного индивида к другому и за которые он может потянуть, когда ему понадобится что-либо от другого индивида.
Для коллективизма, наоборот, общество — это все, а отдельные люди — лишь шестеренки в огромном механизме, не имеющие сами по себе никакого значения, винтики, которые можно заменять, если они плохо работают. И в этом представлении, по сути дела, подлинная общность подменена неким левиафаном, который называется └обществом”, └народом” или как-либо иначе».
Так писал Освальд фон Нелль-Брейнинг, один из отцов немецкого экономического чуда1. Эволюция солидаризма в сторону таких взглядов понятна: на бесчеловечность классово-расовых «солидарностей» мир ответил индивидуалистическим отрицанием солидарности как таковой. Разве любые слова о сообществе, о единении, об общем благе не воспринимаются многими — в частности, и в нашей стране — как пережитки тоталитарного мышления? Однако распад общества не лучше, чем «цементирование» его. Поначалу распад апеллирует к неограниченной личной свободе, и после пережитого XX веком апелляция эта выглядит соблазнительно. Но свобода, отказавшаяся от направленности вверх, быстро теряет цену — в том числе и в глазах ее носителей. Свобода «делать что хочешь» — не источник силы, и при первой же угрозе не нахо-дится охотников ее защищать: выбор между такой свободой и безопасностью люди безоговорочно делают в пользу последней. И вскоре общества, отверг-шие христианскую солидарность, оказываются в шаге от нового «цементирования»…
Но о «двух путях к одному обрыву» и без нас сказано немало; здесь же речь идет о том узком пути, который, быть может, способен увести от пропасти.
Отвергая засилье индивидуализма или коллективизма, сторонники этого пути не отвергают ни одного из этих понятий по существу — они за гармонию, за равновесие их. Что часто и служит основанием для упреков в эклектичности, отсутствии в солидаризме принципиальной новизны.
«Дорога не есть лишь середина между двумя канавами и еще меньше — смесь из двух окаймляющих ее по сторонам кюветов; у нее есть собственный профиль и собственное основание (пакелаж и т. д.), и покрытие дороги не сводится к выемке между двумя кюветами… Для водителя автомобиля не обиден тот факт, что он ведет свою машину по дорожной насыпи, посередине между двумя канавами», — так не без иронии ответствовал на эти упреки Нелль-Брейнинг. Но к немецкому солидаризму мы еще вернемся позже; обратимся (пока в рамках первоначального краткого обзора) к истории солидаризма на российской почве.
Основы солидаристского мышления были заложены в России в XIX веке, приблизительно в одно время со странами Европы. Скончавшийся в 1904 году русский юрист Николай Коркунов был предшественником Леона Дюги в стремлении создать солидаристское учение о праве. В 1912 году в «Юридиче-ском вестнике» появились статьи, популяризирующие основные труды Н. М. Кор-кунова, они давали новую теорию государства и права. Статьи получили тогда широкую известность, они показали обществу, в юридическом ракур-се, весь комплекс проблем солидаризма. А в это же время вышли и знаменитые «Вехи», в них проблема свободного служения, свободы и ответственности прозвучала в полную силу…
Многое родилось в России на рубеже минувших веков; но развиться рожденному было суждено не в обществе, а лишь в умах и душах. И не на родине — лишь в эмигрантской России… Впрочем, если у нас и нет ничего, кроме «литературы», то ведь и это — показатель несомненный: могла ли такая литература возникнуть по чистой случайности? Об этом говорил еще Достоевский. Применительно к солидаризму: Н. Лосский, С. Франк, И. Ильин, С. Левицкий — может ли быть случайным такой философский ряд? Восходят же идеи этих мыслителей к А. С. Хомякову, И. В. Киреевскому, а особенно ясно — к Владимиру Соловьеву, к его учению о том, что вещи не могут существовать отдельно от «всего», а только со всем и во всем, об осуществляемых через Абсолют внутренних связях мира.
Идеи русского солидаризма охватили весьма широкий мыслительный спектр. Учение Н. О. Лосского касается главным образом теории познания, философ развивает основанные на «всеобщей имманентности» представления об интуиции. По Лосскому, элементы субстанции «частично единосущны: все они, как носители тождественных формальных принципов своей деятель-ности, сращены в одно целое. Потому они так интимно связаны друг с другом, что состояние каждого из них существует не только для него, но бессо-знательно существует и для всех других…». Дополняя построения Лосского, С. Франк естественно приходит к общественным связям. Он объясняет возможность интуиции тем, что каждый субстанциональный элемент укоренен в Абсолюте и потому до всякого нашего познания его он уже находится с нами в непосредственном контакте — он соединен с нами не сознанием, но через само наше существо. Фундаментальный труд Франка «Духовные основы общества» — как бы мост, связующее звено между абстрактными философскими умозаключениями и практическим солидаризмом.
Следующей «линией спектра» были политические программы Народно-Трудового Союза: борьба НТС с коммунизмом вдохновлялась не только неприятием его, но и позитивным вбидением будущей России. Это видение стало солидаристским, базируясь на многом: от русской религиозной философии и творчества католических мыслителей Запада до наблюдений за тенденциями и жизнью пред- и послевоенной Европы.
Материалов по солидаризму, как видим, немало; но все-таки говорить о нем непросто. Для иллюстрации возникающих трудностей проведем мысленный эксперимент: представим себе аудиторию, которой ничего не известно о социализме, — как мы стали бы рассказывать ей о нем? Ответ, думается, прост: краткий рассказ мы начали бы с «предтеч», со всяческих Фурье и Сен-Симонов, благо они толпятся у истоков позапрошлого века. А потом — через Маркса — Энгельса — Ленина — перешли бы к реализации их проектов; вот и весь рассказ. В нем нет особых нюансов: реализация утопии в разных исторических условиях была в общих чертах одинаковой. Да и вообще вторая часть нашего повествования мало отличалась бы от первой: что намечтали, то и получили. Порой реальность была кровавей и грязней фантазий, чаще же наоборот: жизнь неплохо корректирует бумажные бредни, как это случилось в катедер-социализме, лейборизме и т. п.
Можно ли по этой нехитрой схеме рассказать о солидаризме? В принципе, можно: к настоящему времени имеется уже немало фундаментальных его обоснований — теологических, экономических, философских. Но написаны эти труды в основном не ранее 30-х годов прошлого века. К этому времени, напомним, солидаризм сформировал уже экономические и общественные отношения одной великой европейской страны, Франции, и правовые принципы другой, Великобритании. Развитие солидаризма было как бы «антиутопиче-ским» — как и сама его суть. Импульсы к его появлению были, если разо-браться, в различных странах одни и те же. Но появлялся он по-разному, отвечая на конкретные насущные потребности этих стран. И представляется, что было бы неверным, рассказывая о солидаризме, «выпрямлять» историю, подгонять ее под удобную логическую схему. Суть солидаризма не в словах, и для его понимания историческая последовательность важнее формальной.
Основателем французского солидаризма стал публицист Пьер Леру (1797 — 1871). Парадоксально, но именно он ввел в широкий оборот термин… социализм — для учения, основанного на идеях общечеловеческой солидарности. Термин сразу вошел в моду, он был тут же подхвачен Оуэном, Прудоном, Марксом. И еще долгие годы под крышей «социализма» революционные учения мирно уживались с реформаторскими. До 1848-го…
В 1851 году между реформаторами и революционерами зияла уже непроходимая пропасть: Леру и его учеников, оказавшихся в эмиграции, социалисты решительно не признали своими. Леру проповедовал социальный строй, основанный на науке, проведенный в жизнь по возможности без политических потрясений, верил в силу идеи справедливости. Сторонники «большой церкви революции» обзывали его в эмигрантских изданиях «энтузиастом, иллюминатом и болтуном», предупреждали всех «честных революционеров» против «поэтов- и прочих пустоголовых, которые отстали от нашего времени».
Время благих слов для социалистов прошло, вместе с авторами «Коммунистического манифеста» клеймили они филантропию и братство. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — ставка на классовую борьбу была сделана окончательно. Началась травля Леру и его друзей: их лишили всякой возможности заработка, и Леру пришлось покинуть Лондон. Но ни на какие компромиссы с революционерами солидаристы не пошли.
«Марксисты и классические экономисты, хотя и стояли на противоположных, казалось бы, полюсах мышления, были все же соседями по их общей привычке не видеть ничего, кроме игры интересов, считать эгоизм главной движущей силой человеческих действий… Научный социализм был шагом назад по отношению к утопическому социализму. Человеческая воля опять исчезала перед будто бы неумолимым и неотразимым авторитетом фактов. Ни справедливость, ни равенство, ни идея человечества не могли больше играть роли. Никакой моральный фактор не мог озарить эту └непобедимую” доминацию», — так характеризует ситуацию, сложившуюся к 1852 году, историк солидаризма Моранж.
В 1854 году возникает новая школа французского солидаризма — школа Шарля Ренувье. Истерзанная Франция все внимательнее прислушивается к голосу примирителей: время работало на «поэтов, болтунов и пустоголовых». Конец XIX века во Франции связан с именем Леона Буржуа — юриста по образованию, автора многочисленных работ по вопросам права, социологии и экономики. Л. Буржуа был в правительстве министром народного просвещения, юстиции и иностранных дел, в 1895 году он стал председателем Совета министров Франции.
«Справедливость не реализуется в обществе, члены которого не признают себя его должниками. Ни один результат интеллектуальной, моральной или физической деятельности человека не может быть достигнут собственными его силами, его собственной персоной… Человек, живущий в обществе и не могущий жить без него, является должником по отношению к нему… Все знания, которыми я обладаю, — результат огромной работы, произведенной в течение веков; язык, на котором я говорю, выработан бесчисленными поколениями людей… Ни один акт производства невозможен без орудий производства, которые кто-то изобрел, и т. д. Я всем этим пользуюсь; как могу я заявить себя независимым от общества, которому я должен?
Ввиду всего этого я фактически, вольно или невольно, принял на себя долг, который я не имею права отвергнуть, не ставши несостоятельным должником… Обязательства по отношению к другим людям не являются результатом произвольного решения; они попросту оплата тех преимуществ, которые общество предоставляет своим членам».
Так излагает Леон Буржуа свою теорию социального контракта, одну из основных теорий французского солидаризма. На подобных основах и сформировалась Франция XX века — как видим, и от социализма, и от классического либерализма основы эти равно далеки.
Пока Франция захлебывалась в конвульсиях, жизнь Великобритании текла в упорядоченном русле: о единственной в своей истории революции англичане к началу XIX века давно успели забыть. Эволюционность английского пути выглядит подчас хрестоматийной: Хартия вольностей, газон, который подстригали веками… Был, однако, в новейшей истории Британии и качественный скачок. Произошел он в малозаметной внешнему взору правовой области. Но чтобы оценить его масштабы, вспомним, чем была Англия позапрошлого века.
Не только в России в начале того века существовали антиправительственные кружки: приблизительно в одно время с декабристами большая группа молодых людей была арестована в Англии. Как и их петербургские «коллеги», они принадлежали к высшему свету; и занимались они примерно тем же: разговаривали. С той, однако, разницей, что нижних чинов британские аристо-краты к делу не привлекали. Да и вообще планы их были умереннее. Молодые люди были арестованы, судимы и казнены — все. Но не через повешение: способы казни в Англии позапрошлого века ничем еще не отличались от описанных Стефаном Цвейгом в «Марии Стюарт». Каждого преступника убивали долго, несколько дней; и описание способов убийства наверняка лишило бы сна как Николая Павловича, так и последнего из его подданных. Профили казненных не украсили обложку оппозиционного журнала: если бы у Англии нашелся свой Герцен, окончил бы он жизнь не в изгнании… В Англии никогда не было внепарламентской оппозиции — только ли вследствие совершенного демократического устройства этой страны?
Но может, средневековые «наказания» были исключительны и применялись только к потрясателям основ?
Еще в середине XIX века на британском флоте действовала дисциплинарная мера с выразительным названием «килевание»: провинившегося матроса протаскивали под килем судна; если жертве везло, то она умирала почти сразу. Судебного приговора этот аналог колесования не требовал: применялся он по приказу офицера, порой за незначительные проступки. (Впрочем, законы были жестоки повсюду: в России прогоняли сквозь строй, случалось — до смерти. Но ощущения нравственной справедливости происходящего у наказателей не было: еще Аракчеев оправдывался за такие случаи перед Царем.)
На этом фоне данные об условиях труда выглядят даже и невыразительно. Тысячи детей работали по шестнадцать часов в день, на ночную смену их запи-рали в цехе, где они иногда погибали во время пожаров. Некоторых не выпускали из рудников, и они слепли, как рудничные лошади. Избиения фабричных детей один из исследователей, Джемс Майлс, сравнивал с наказаниями черных рабов в штате Каролина — подчеркивая вегетарианский, на английском фоне, характер последних…
Но дело не только в жестокости наказаний: путем простого смягчения нравов переход от подобной правовой системы к нынешней осуществиться принципиально не мог. Сегодняшняя англосаксонская система базируется не только на строгом исполнении закона, в нее заложены, под названием прав человека, общехристианские нравственные принципы. Причем в спорных, нестандартных ситуациях эти принципы приоритетны: например, американский солдат имеет право не выполнять приказы, противоречащие его представлениям о человеческих правах.
Однако вплоть до начала XX века и право, и экономика Англии базировались на принципах противоположных. «Бессмысленно писать гражданские законы, противоречащие законам природы», — говорил сэр В. Петти, один из первых либеральных экономистов. Коллеги его повторяли эту же мысль, уверяя, что следование естественным законам — счастье для человечества. А если это так, то должна существовать полная свобода хозяйствования и конкуренции: если жизнь рабочих тяжела, то при «искусственном» вмешательстве в естественное течение хозяйственной жизни все станет еще хуже. Иначе говоря, из экономических закономерностей выводились, так хорошо знакомым нам образом, незыблемые законы всей жизни и ее правового оформления.
Под этим углом зрения любопытно взглянуть на дискуссию, развернувшуюся уже в конце XIX века вокруг идей вышеупомянутого французского ученого Леона Дюги. «Мир права, — писал Дюги, — не есть замкнутый в себе мир, как стараются показать нам некоторые юристы, идеальный мир, далекий от реальности; на самом деле это — мир конкретных фактов, которые должны быть объяснены и классифицированы, мир человеческих воль, которые должны быть поняты в их конкретных проявлениях: необходимо определить и оценить социальный эффект, который эти воли производят…»
«Далеким от реальности миром» Дюги называл обе господствовавшие систе-мы права — как частного, так и публичного. Он противопоставил им систему объективного права — основанную, по его представлениям, на общественных связях, действительно существующих в окружающем мире. Основной такой связью ученый считал солидарность, учение о ней разработано им весьма подробно.
В своих книгах Дюги писал о том, как на основании принципов объективного права следует приступать к законодательству, которое обеспечило бы разви-тие человека и общества, содействовало бы солидаризации людей и наказывало за нарушение солидарности. Объективное право стоит выше законодательных палат; закон делается таковым лишь тогда, когда он соответствует принципам солидаризма, в противном случае он только узаконенное бесправие.
Перед нами попытка положить в основу юридической жизни солидарист-ские принципы — общечеловеческие, как назвали бы их сегодня. И попытки такие не были поначалу поняты, более того, они вызывали гневную отповедь в англосаксонском юридическом мире. Как можно утверждать, писали оппоненты, что государственная власть не суверенна, а подчинена некоему высшему закону? Не является ли государство, издающее законы, верховной инстан-цией? Далее, сомнительно, чтобы законы делались таковыми не потому, что так решил соответствующий парламент, а в силу того, что они — проявление объективного права. Право есть то, что соответствует закону, а не на-оборот. Нет такого адресата, к которому можно было бы апеллировать на реше-ния суверенной власти, а если это и возможно, то лишь в революционном поряд-ке.
Такова была суть возражений. Но «в революционном порядке» или нет, а брешь в традиционалистском мышлении была пробита. Общие принципы, о которых писали Дюги, М. Ориу, Томас Хилл Грин, вскоре стали базой англосаксонской правовой системы. Правда, теперь они уже не назывались солидаристскими. Да и сам юридический солидаризм в качестве отдельного направления перестал существовать, он сделался органической частью европейского юридического мышления как такового.
Так бывало почти всегда. Сыграв свою роль, выполнив поставленные перед- собой задачи, солидаризм отступал в тень других систем и школ: его самостоятельное бытие начинало казаться сомнительным, ненужным. И лишь однажды в своей полуторавековой истории он оказался скорее лозунгом, чем практическим рецептом. Это произошло в 20 — 30-е годы ХХ века. Либеральные демократии казались обреченными: Франция бурно социализировалась, Германия колебалась, в красную или в коричневую пропасть ей рухнуть. Ряды симпатизантов Советам множились, а не принимавшие тоталитаризм люди оказывались перед невеселой альтернативой. Что будет дальше? Демократия не мешает жить, но сама она нежизнеспособна; зато Советский Союз демонстрирует леденящую жизнеспособность и мощь. Время человека без государства необратимо кончалось. А государство без человека пленяло лишь мечтателей, остальным и тогда была очевидна его суть.
В этих условиях европейская мысль, как зарубежная, так и русская эмигрантская, обратилась к рекомендациям солидаристским. Роль государства предпо-лагалось усилить, но позаботиться о том, чтобы «ночной сторож» не превратился в «левиафана». Демократию — сохранить, значительно изменив, однако, ее методы и формы. Многопартийность с ее коррупцией и хаосом казалась способом не столько бытия демократии, сколько ликвидации ее. Место многопартийности, по мысли многих солидаристов, должна была занять беспартийная демократия с прямой выборностью наиболее достойных: писались программы, разрабатывались всевозможные проекты «беспартийных парламентов». Далее, кто должен править: бесформенная народная масса, способная при случае проголосовать за кого угодно? Или бесконтрольная, самоназначенная псевдоэлита советского образца? Ответ казался ясным: ни то и ни другое, в каждом народе есть способный выразить его волю потенциальный «правящий слой», жертвенный и ответственный. Перемены должны были коснуться и экономики: место стихии должно было занять направляемое (но не управляемое) государством, регулируемое (но не планируемое) им рыночное хозяйство.
Заметим, забегая несколько вперед, что почти все эти предложения реализованы в разное время и в различной форме и степени в ведущих европейских странах и в США. Роль государства во многих из них давно уже перехлестнула умеренный солидаристский порог; у власти находится тонкий сравнительно с общей массой населения слой конкурирующих между собой профессионалов. Влияние государства на экономику в разных странах различно, но как таковое оно не отрицается даже в ультралиберальных США, и в критические периоды оно резко возрастает. Утопической оказалась лишь идея беспартийного развития, быть может, вследствие простоты и привычности традиционной модели. Но пороки этой модели по-прежнему вопиют, и не случайно проекты прямой выборности снизу доверху исходят и от таких людей, как А. И. Сол-женицын.
Иной вопрос, что солидаристские периоды в западных странах оказывались недолгими, и панацеей от соблазнов, прежде всего социалистических («с человеческим лицом»), солидаризм не становился: точка равновесия между свободой и силой, обществом и государством в ряде европейских стран давно пройдена, и стрелка, кажется, двинулась в сторону все большей зарегулированности… Но, во всяком случае, способность к самокоррекции демократический мир проявил. Однако предвидеть это семьдесят лет назад вряд ли было возможно, и в те годы взоры многих обратились к Италии. Одним из интеллектуальных лидеров европейского солидаризма был В. Парето, последователь О. Конта, Э. Дюркгейма, Л. Дюги. Сегодня Парето известен в основном как создатель корпоративной теории общества, но специалисты знают его и как автора первых математических моделей общественных и экономических процессов. Корпоративная теория сулила социальную гармонию — в противовес как большевизации, так и упадку. И казалось, все в Италии благоприятствовало ей: идеи Парето взял на вооружение молодой итальянский фашизм.
Не только солидаристы смотрели в те годы на Муссолини с симпатией и надеждой. О. Чемберлен отзывался о нем как о «замечательном человеке… работающем не покладая рук для величия своей страны». У. Черчилль, побывав в Риме, заявил, что «если бы он был итальянцем, то не снимал бы с себя фашистской черной рубашки». Ллойд Джордж публично соглашался с Черчиллем в том, что корпоративная система «является весьма многообещающей кон-цепцией».
Среди высказываний тех лет нетрудно найти и восхваления Гитлера, а нежная- любовь к Троцкому или Мао и поныне не считается позором. Но Гитлера и Сталина боялись и дифирамбами им пытались успокоить, загипнотизировать самих себя. Муссолини же ни у кого страха не вызывал, причины симпа-тии к нему были иными. Расовые пристрастия поначалу не играли в итальянском фашизме роли. Нетерпимый к политическим противникам, режим Муссолини был в то же время относительно мягок, его репрессии и сравнить было нельзя ни с ленинско-сталинским адом, ни с многообещающими первыми опытами Рейха. Более того — Муссолини еще в 1934 году отзывался о Гитлере как о «чрезвычайно опасном идиоте», называл национал-социализм пародийной, скотской имитацией фашизма. Но самое главное — основой корпоративного государства провозглашалась солидарность. Социальная гармония казалась достижимой — эволюционным путем, без революционной ломки государства и общества, без насильственного перераспределения собственности.
Однако надежды оказались тщетными, а родство фашизма с солидаризмом — иллюзорным. Чтобы понять, почему Муссолини принимал поначалу идеи Парето, надо учесть, что у итальянского фашизма не было ни своего «Коммунистического манифеста», ни «Майн Кампф»: он вынашивался и рождался стихийно, собственная идеология у него долгое время отсутствовала. А когда она появилась, ею сделался вульгарный этатизм. И это закономерно привело фашизм к союзу со «скотской пародией» на него, к соучастию в преступлениях нацизма. Несостоявшиеся солидаристы поклонились Левиафану, и это стало крушением надежд на гармонию и мир, хотя корпоративизм как лозунг продолжал сохраняться.
Так закончился итальянский эпизод солидаризма, по сути, даже и не начавшись. Но именно он и служит единственной мишенью левых критиков центристской доктрины. Логика понятна: к обычному безграмотному отождествлению нацизма и фашизма добавляется еще одна подстановка, совмещающая фашизм и солидаризм, а отсюда — один шаг до отождествления солидаризма с гитлеровщиной. И этой демагогией возражения как бы на корню сняты…
Во всем этом есть одно нечаянное совпадение с исторической истиной, которое сами критики как раз и отрицают: именно в Германии солидаризм явил себя наиболее ярко. Но произошло это уже после крушения нацизма, в 50-е годы. Для восстановления разрушенной страны нужно было прежде всего целостное мировоззрение. То есть единящая идея — это в благополучные времена ее роль и значение принято отрицать: когда жизнь течет мирно и сытно, тогда «мировоззрение свободы подменяется свободой от мировоззрения» (С. Ле-вицкий).
Мог ли либерализм сделаться «мировоззрением свободы» только что освобожденного от национал-социализма народа? Мог бы, при соблюдении несколь-ких условий. Если бы территорией Германии были бескрайние необжитые прерии; если бы их осваивали одиночки, сознательно, по своей воле недавно переселившиеся сюда… Если бы эти одиночки, с крепкими характерами и нервами, не образовывали еще пока единого народа; и если бы они были не католиками, не лютеранами, а принадлежали к радикально индивидуалистическим религиозным группам.
Последнее — основное. Теоретики немецкого солидаризма пишут о географических, экономических, правовых его корнях. Но главное, подчеркивают они, лежит в религиозной глубине: «принцип солидарности действует сначала в бытии и лишь затем выводится в долженствование».
«И если Бог нашел, что нехорошо человеку (мужу) быть одному, и решил └сотворить ему помощника, соответственного ему” (Быт. 2: 18), то решил Он так потому, что с самого начала человек был создан так, что не мог жить один и сам по себе, но был предназначен к тому, чтобы пользоваться помощью и оказывать помощь. Так, мужчина и женщина по замыслу Творца уже по физическим свойствам рассчитаны друг на друга, на взаимную поддержку и на совместную деятельность во всем, что составляет содержание и задачу человеческой жизни на Земле… По своей духовной природе человек в еще большей степени, чем по природе физической, приуготован к жизни в обществе. Дух — как верно говорится — загорается только от духа… Прекраснейшие и благороднейшие способности, дарованные Богом человеку как духовно-телесному существу, раскрываются только в общении… Бог одарил человека множеством способностей, дарований, позволяющих ему воплощать духовные, нравственные, религиозные и иные культурные ценности, мыслимые и действительные только в общении будь то людей, будь то — когда Богу угодно — людей и Бога, но лишенные содержания и смысла для замкнутого в себе единичного существа…»
Так пишут теоретики немецкого солидаризма Генрих Пеш и Освальд фон Нелль-Брейнинг, излагающий в ряде своих книг концепции многотомных трудов Пеша2.
Перед нами «срединный» подход к проблемам личности и общества. Этот подход почти незнаком в нашей стране, обычно мы мечемся между двумя полюсами. «Бог сотворил людей равными и свободными», — начертано на одном из них. И за безусловной справедливостью деклараций, подобных джефферсоновской, забывается недостаточность их: в радикально-протестантском мировоззрении человеческая общность не имеет божественной санкции. А на другом полюсе — оскопленная «соборность»: отвечающая за спасение всего живого личность изгнана из нее.
Теоретики солидаризма не ограничиваются, разумеется, созданием религиозно-философской базы концепции: рассуждения в их книгах доведены до практических рекомендаций. Так, важную роль играет у них так называемый «принцип субсидиарности» — принцип оптимальной поддержки.
«Общество должно оказывать своему члену активную поддержку в том, чего он не может совершить самостоятельно, своими собственными силами; и, напротив, оно не должно снимать с него трудов, с которыми он может справиться сам, так как этим оно лишает его возможности в результате собственных усилий приобрести умение и опыт и стать совершеннее, чем до сих пор; это было бы для него не оптимальной поддержкой, а скорее вредом и помехой… Если отдельный человек или самостоятельная ассоциация могут собственными силами управиться со своими задачами, то охватывающее их общество не долж-но вмешиваться в их деятельность, навязывая им свою помощь, потому что такая помощь будет не оптимальной поддержкой, а ненужной опекой: умалением их самостоятельности. Если же отдельный человек или самостоятельная ассо-циация, предоставленная самой себе, не в состоянии справиться с превышающей их силы задачей и вынуждены искать опоры в охватывающем их обществе, то общество обязано оказывать им необходимую поддержку, которая в этом случае будет проявлением подлинной солидарности».
Вдумаемся в эти кажущиеся на первый взгляд самоочевидными тезисы. Они обязывают общество и государство (трактуемое в солидаризме как одна из общественных структур3) к многосторонней поддержке нуждающихся; с другой стороны, благотворительности ставятся жесткие пределы, за которыми она уже вредна. Так страна ограждается от социалистических и либеральных край-ностей, а политика поддержки государством людей и объединений теряет зыбкий интуитивный характер, приобретает ясную логическую базу. И конечно, все это предполагает сильные, хорошо структурированные общество и государство.
Принцип субсидиарности сыграл важную роль при выработке налогового законодательства ФРГ: согласно этому принципу, государство не должно увеличивать налоговое обложение до такой степени, чтобы у людей оставалось очень мало или совсем не оставалось свободных денег для поддержки благотворительных ассоциаций: присваивать функции, с которыми общество способно справиться на негосударственном уровне, государство, даже и с наилучшими целями, не вправе.
Еще одна цель законодательства: «Закрепить за свободными ассоциациями и церквами преимущественное право не только там, где у них уже есть готовые организации или кадры и средства для их создания. Достаточно и того, что в обществе возникла потребность создать еще одну свободную ассоциацию, и абсолютно несущественно, имеет ли оно для этого финансовые возможности. В таких случаях задача местной власти — не самой отстраивать нужный объект, а обеспечить свободной ассоциации необходимую денежную поддержку, разумеется, при условии, что эта ассоциация захочет и сможет ею воспользоваться. Таким образом… закон обязывает местную власть путем денеж-ной субсидии расширить сферу возможной деятельности вольных ассоциаций… Не только то, что они уже делают, но и то, что они могут сделать, закрепляется, таким образом, за ними»4.
Если принять эти положения, то станут беспредметными многие наши споры: о принципах построения в России гражданского общества, о правомерности субсидирования властью независимой прессы. Государство обязано поддерживать независимые гражданские структуры, а солидаристский подход не предполагает при этом страха и недоверия по отношению к нему.
Так строилось социальное рыночное хозяйство. Парламент нередко пытался сдвинуть его влево, социал-демократы настаивали на плановости, иногда — на регламентации цен. С другой стороны, государство подвергалось нападкам за антикартельную политику, за вмешательство в «частную сферу». Но нападки не меняли правительственной установки, ею неизменно было «свободное хозяйство и сильное государство, надзирающее за неприкосновенностью свободы». Такая идеология и обеспечила немецкое экономическое чудо.
А дальше — судьба немецкого солидаризма была такой же, как и французского, английского. Принципы этой доктрины при всей своей простоте все же понятны только меньшинству, они вытесняются демагогией речей и брошюр.
«Термин └социализм” обладает чрезвычайной притягательной силой, и не только среди рабочих. Услышав же слово └солидаризм”, люди лишь покачивают головой, оно не вызывает у них никаких эмоций», — констатировал Нелль-Брейнинг в 1981 году. «Но нам важно, чтобы дело делалось; нам безразлично, какое имя ему дают», — добавлял он.
Теперь мы может сформулировать, наконец, что такое солидаризм: это — теория и практика сбалансированного взаимодействия личности, общества и государства. Этот баланс часто нарушался в новейшей истории, и общество кидалось от кровавой революционной каши к атомарному распаду. Или наоборот: коснело, забыв об общественной солидарности, в правовых край-ностях либерализма. И тогда наступала потребность баланса. В каждую страну солидаризм приходил «на национальных ногах». В Англию он пришел в облике усовершенствованной правовой доктрины. Во Франции он был обоснован рационалистически, в основном русле национальной философии. В Германии его базой сделалась фундаментальная, многотомная разработка социальной доктрины Католической Церкви.
Что касается русского солидаризма, то, оставшись, по историческим обстоятельствам, в рамках письменного творчества, он в этой сфере создал не-обычайно много. Мы не ставим своей целью рассмотрение десятков ярчайших авторов — богословов, философов, социологов, экономистов — от Алексея Хомякова до Питирима Сорокина. Наметим лишь основные темы — по неизбежности, пунктиром.
Мы упоминали выше об эффективности, при обосновании солидаризма, католического подхода; каковы «взаимоотношения» православия с этой доктриной?
Православную соборность часто упрекают в массовости, в невнимании к личности; соборность, говорят нам, породила самодержавие — общину — коммунизм. Нас будет интересовать то зерно истинности, которое есть в этой «теории»: абсурдность ее выводов не гарантирует отсутствие такого зерна.
Православие первых веков часто ассоциируется у нас с египетскими и сирийскими аввами. (В контексте этой статьи несущественна более поздняя дата Схизмы: интуитивно ясно, что следует отнести к «протокатолическому» менталитету, а что к «протоправославному».) Эти аввы — глубочайшие психологи, знатоки человеческих душ. Говорить здесь об «антииндивидуальности» нелепо: для молитв о спасении всей твари земной самому нужно быть соразмерным миру. Но такие высоты — для избранных, для немногих; а по пути адаптации православие не пошло, оно развивалось как бы «над историей». Неверно, что в соборности нет личности, верно другое: в истории православия мало интереса к срединному — душевному, а не духовному — срезу человеческой природы. И к срединному — общественному — слою человеческой общности тоже. И общество, и личность интересовали Православную Церковь лишь с точки зрения вечности, без несущественных перед ее лицом оттенков. Для сравнения вспомним столь важного для католического мира бл. Августина, великого знатока человеческой души в современном, не надмирном значении этого слова. Что сопоставимо с ним у истоков православного мира? Все тут иное — уносящее лишь вверх и лишенное тем самым «слишком человеческого». Таким образом, православие, взятое глобально и в целом, действительно не способствовало «срединному» солидаризму.
Это положение радикально изменилось с явлением Алексея Хомякова. Соборность у Хомякова — уже не только мистическая, во Христе, общность; она — свобода и единство объединенных любовью в этом мире людей5. Так началось «обмирщение» горних понятий.
А далее — через философские («всеединство») и социальные («христиан-ская политика») идеи Вл. Соловьева — сборник «Вехи», приблизившийся, не утеряв при этом и небесной выси, к человеку общественному, «к земле». Русское религиозное мышление наверстывало тысячелетия, оно как бы обживало этаж за этажом — вплоть до философии общества С. Франка и затем политической философии С. Левицкого. Не хочется называть всех этих авторов солидаристами, есть в этом какая-то стилистическая натяжка; но если посмотреть по существу… Для всестороннего осмысления проблем личности — общества — государства в России и в Русском Зарубежье сделано очень много. Почему сегодня в наших рассуждениях и действиях мы так мало пользуемся этим багажом?
Наконец, следует упомянуть еще и о солидаризме в эмигрантской политической мысли. Зародыши этой мысли возникли в Белом движении, в окружении Врангеля и Колчака. Но времени белым отпущено не было. Да и сущ-ностной необходимости в глубоком осмыслении общественных проблем еще не ощущалось: доведем страну до Учредительного Собрания, оно все и решит. Что ж, в этом был свой резон: общество еще не было окончательно разрушено, и было, в принципе, кому и из кого выбирать. Но год шел за годом, и проблемы вставали с новой силой: как, на какой основе воссоздавать общество и страну?
Идейные поиски Белого движения продолжил Народно-Трудовой Союз. Эту организацию, основанную детьми белых воинов в эмиграции в 1930 году, советская пропаганда всегда называла террористической. В действительности, не отрицая нравственной оправданности вооруженной борьбы с большевизмом, Союз с первых своих лет сосредоточился на идейных поисках. Ясно было, чтбо следует разрушать: леволиберальных и правосоциалистических надежд на эволюцию режима члены НТС, разумеется, не разделяли. Но что строить взамен? Идея солидаризма возникла органически: именно классово-партийная рознь похоронила Россию. «В борьбе с большевизмом нет места ни партийности, ни классам», — повторяли вслед за генералом Корниловым эн-тээсовцы.
В социально-политическом плане опереться лишь на наработки и программы Белых правительств было нельзя. И в продумывании «пути к будущей России», в размышлениях о предстоящих послекоммунистических реформах умы обратились к современному западному опыту. Единственно серьезной осно-вой будущего предстала при этом, в итоге изучения многого — от русской религиозной мысли до пред- и послевоенной экономики Европы — солидаристская основа. «Под названием └солидаризм” НТС пытался соединить личную свободу с интересами государства именно в той форме, которая стала общепринятой в послевоенной Европе», — написал в своей «Истории Советского Союза» Д. Хоскинг.
Среди изданий Народно-Трудового Союза была серия «Библиотечка солидариста» — тонкая бумага, карманный формат. «Соборность и солидарность в философии братьев Трубецких», «Солидарность — идея будущего», «Парламентаризм и солидаризм», «Политическое самосознание древней Руси» — странные были названия для конспиративной антисоветчины… Нельзя сказать, что семена эти давали обильные всходы: борьба с коммунизмом, условия подполья в стране к объемному мышлению не предрасполагали.
Но сегодня — не пришла ли пора? Условия наши много ближе к немецким, чем к североамериканским. Как и немцы, мы давно сложившийся, отягощенный великой историей и церковной традицией народ. Как и они, мы не в диких прериях — на развалинах разрушенной страны. Да и огромность русской территории — кажимость, миф: говорить ведь надо об обжитой, окультуренной ее части. А коли так — большая ли Россия страна? Мы обречены ощущать- локоть друг друга, вопрос лишь в том, с каким чувством мы будем ощущать его.
Позитива для создания либерального, индивидуалистического общества у нас нет. Протестантская культура, как и всякая иная, одностороння: равнодушная к одним человеческим чертам, она культивирует и развивает другие. Посмотрим на героев Джека Лондона, Брета Гарта. Они не подозревали о соборности. Но поселения вчерашних душегубов и каторжан сковывало добровольно принятое ими на себя бремя закона — все понимали: без него не прожить. Кто рискнет утверждать, что такое же понимание ширится и крепнет в нашей России?
Наш «третий путь» не уводит нас из Европы. И не «вводит» в нее — он просто является одним из европейских путей. Он не прославлен на каждом углу назойливой политической рекламой. Однако дадим себе труд вдуматься и вглядеться в него.
1Нелль-Брейнинг О. фон. Построение общества. Перевод с немецкого Р. Н. Редлиха. Сидней, «Посев», 1987.
2 Pesch Heinrich. Liberalismus, Socialismus und die christliche Gesellschaftsordnung. 1 Bd., 1896; 2 Bd. 1901. Егоже, Lehrbuchs der Nationalцkonomie. 5 Bd. 1903 — 1925.
5 Впрочем, церковной санкции хомяковская мысль не получила, академическим православным богословием она принята не была; для государственного русского консерватизма философ также остался чужим. Дело здесь не в непонимании: в рамки ортодоксально-«византийского» мирочувствования хомяковские категории действительно не вмещаются. Это выразительно показал в своей критике «рационалиста» и «протестанта» Хомякова другой одинокий мыслитель — Константин Леонтьев. Русское солидаристское сознание нашло свое завершенное выражение лишь в эмиграции, при непосредственном взаимодействии с европейской мыслью. Представляется, что одними лишь историческими обстоятельствами этот факт объяснить нельзя: российский солидаризм по сути своей — итог синтеза, «скрещивания» собственной и западной духовных традиций.