Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 2, 2002
Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Авторы “Романа воспитания”, повестей “Учитель иврита”, “Тургенев — сын Ахматовой”, “Капсула времени” и др. Печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда”. Живут в Перми.
ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ
Нечего стесняться, что мы любим Пермь. Столько здесь породистых лиц, что каждое второе можно поместить на обложку журнала! А Петелина была вообще из какой-то будущей Перми, где никто не станет копаться в мусорных баках… Впрочем, мы видели ее всего раз, лет так уже двадцать тому назад, когда у нее было прозвище Елена Прекрасная. Елена Климентьевна была сахарно-смуглого вида, и реяли какие-то беспричинные отблески во всей ее фигуре. В общем, казалось, что прозвище — точное. И выглядела в свои пятьдесят она от силы на тридцать! Помнится, что и за один тот раз она успела вбить в нас массу своей биографии: были там дворянские корни, два образования, подлец отец Ромы… С Романом, ее сыном, нам и приходилось много общаться (поначалу он — с джунглями на голове и внутри, а потом — коммерсант, и тут же природа словно спохватилась, что его образ не соответствует новому положению, и запустила свои вездесущие руки к нему в волосы, нечувствительно пропалывая, так что через год он уже зеркалил лысиной).
Первый звонок. 27 апреля 2001 года она нам позвонила:
— Мой Ромочка ведь вам помогал! Помогите и вы мне: ремонт нужен, я не могу в такой обстановке… Семья у вас большая, рабочих рук полно! За неделю управитесь вшестером.
— Елена Климентьевна! У нас внук родился, мы себе ремонт в этом году не планируем, не то что вам…
— Ну и что — внук! Помогите хотя бы достать мои фамильные драгоценности! Ящики в комоде провалились, я не могу справиться, а чужих людей боязно просить — ограбят. Мой Рома вам всегда помогал.
Ну, мы никак не ожидали, что жизнь может так вертеться, как вошь на гребешке! Ее Рома ходил к нам как многолетний стукач и носил, как все соглядатаи, что-то утешительное и смягчающее на уровне курицы, а то и торта. Посудите: сказать ей о том, чем занимался сын — нельзя, но если все одиннадцать мам одиннадцати стукачей, которые паслись в нашем доме, попросят сейчас отслужить… И не нужно думать, что у нас была мания преследования: деньги-то на пригляд отпущены, а в Перми кругом одни самоотверженные коммунисты, ветераны войны, передовые рабочие — кого отслеживать-то? Оставались какие-то хилые писатели да шизанутые художники. Андропов, видите ли, по Венгрии понял, что восстание может начаться с группы молодых писателей, а мы теперь одиннадцати матерям одиннадцати стукачей будем, что ли, ремонт делать?!
Нас так и подмывало со скрипом зубовным, гримасами, в величественной позе сказать Елене: “Да ты знаешь, кто был твой Ромочка! Сикофант, дятел, в общем, по-простому — доносчик”. Но взамен этого мы жалко блеяли в трубку: “Простите, пожалуйста, мы уже стары, больны… Внук… Сапоги девочкам-студенткам”.
— Все так и должно быть, Ниночка… Она нам все может сказать, а мы ей — нет.
— А чего ты закашлялся? Слюной подавился?
— От вожделения. Как представил драгоценности в ее ящиках — слюна и побежала.
Помним: Роману все время были нужны свежие данные. Он заводил разговоры на заданные темы. Например, барственно снимал с полки свежий том Гегеля и произносил:
— Не люблю его за то, что Маркс из него вышел. Хоть Гегель и не виноват в этом.
— Как и Маркс не виноват, что из него Ленин вышел, — конечно, бухал кто-нибудь из нас — сдуру (никогда не умели удержаться).
Сейчас кажется: простенький диалог, что в нем особенного! Ну, в первую очередь то, что он происходил в семь утра, когда мы запаковывали ревущих детей для заброски в садик, перемежая конвульсивно все это хлебками крепкого чая. А посреди ежеутреннего развала был остро воткнут в пол Роман, тянул крутой настой, подергивал беспокойно плечом и регулярно повторял: “Нина, успокойтесь”.
Причем он с полным правом пил этот чай, потому что именно в то утро он сам и принес волшебно благоухающую пачку со слоном. А мы покорно впустили его около семи, потому что боялись, ибо куда денутся дети, если мы попадем в лагерь… Но, впрочем, твердо было решено: говорить все, что думаем, не радовать внутреннего цензора, который есть продолжение тоталитарного государства. Но в то же время мы подчеркивали, что свергать власть не собираемся, да и куда нам! Мы ведь все считали: конечно, умрем при этой вечной советчине.
Бесспорно было чтбо в те семь утра? Что этот день — последний в месяце и отчет Романа должен быть у куратора. Если Роман не соберет у нас каких-нибудь сведений, то наплетет от себя невесть что! Мы были невысокого мнения о его способностях. Так что получилось абсурдное слияние воль в одном направлении — мы помогали ему, тайному работнику державы, в его неоднозначной работе. Уже тогда мы смекнули, что же это такое — державность…
Второй звонок. 11 мая 2001 года Елена снова нам позвонила:
— Я уже поняла, что ремонта от вас не дождешься! Но я прочитала в “Губернском герольде” ваш рассказ… Открою вам тайну: я тоже сочиняю. И все такое интересное, из моей жизни. Я ведь пришла к оккультизму, у меня это пошагово записано. Но как пристроить в печать? Вы мне хотя бы с этим помогите, ведь мой Рома так вам помогал!
Тут надо упомянуть ее интонацию: начинает в наступательных тонах, а заканчивает фразу, как умирающая муха.
— Елена Климентьевна! Вы же такая красавица! С вашей внешностью стоит только заглянуть в пару редакций…
— Во-первых, красавица из меня испарилась. Во-вторых, вы должны все еще перепечатать. Мой Рома вам сильно помогал…
— А телевизор? — закричали мы в параллельные трубки. — Помогал! Он его так отремонтировал, что у бедного остался один путь — на помойку.
Телевизор нам подарили родственники, и он нам очень нравился. Но Рома прибежал: “Ой, какой снег, снег!” Нам-то казалось: какой же это снег, так — отдельные на экране снежинки. Но как вспомнили про Ромины особые функции, так и ослабли, сдались — пусть ремонтирует. И тут он заносился, как шаман: паяльник подайте, удлинитель подвиньте ближе… Сначала мы решили, что он впаяет нам какое-нибудь прослушивающее устройство, но телевизор не выдержал и решил, что лучше смерть, чем бесконечные мучения. Из него пошел густой дым…
— Лучшее — враг хорошего, — плоско пошутили мы, почувствовав при этом облегчение.
О природе доносительства.
— А ты заметил, Слава, что все наши стукачи — именно все — были ненормальными?
— Это значит, что соглашаются на такую карьеру лишь неудачники, прищемленные жизнью?
— Если бы все было так, то с них и спроса нет, и осуждать больных нельзя! Нет, часть здравого смысла они сохранили. Ни один ведь не пришел и не сказал: “Здравствуйте, я из КГБ”.
— Да, ведь что бы стоило хоть одному из них на ушко тебе шепнуть интимно: мол, при мне вообще предохраняйтесь, я на спецзадании… Значит, на все это — на самоконтроль, на разыгрывание дружбы — здравого смысла хватало.
— И все-таки с годами (хорошо, что не с десятилетиями) видно было: здравые силы истощаются! Видимо, все усердие бросали на камуфляж. А в быту что творили: придумать нельзя! Помнишь: один спилил ниппеля у нашего велосипеда? Я его чуть не убила тогда…
— Нина, а помнишь, Моисей послал разведчиков в страну Ханаанскую? В Книге Чисел: и сказал Господь Моисею, говоря… Так эти высматривающие исказили все! Мол, исполины там живут… И еще: мы были в глазах наших пред ними, как саранча.
— Помню! Особенно меня поразило, что там двое несли на шесте одну кисть винограда! Все в сторону преувеличения исказили.
— Нина, с кистью все просто объясняется: дорвались до хорошего вина — после странствия по пустыне… Неужели и мы в их глазах — сексотов — были исполинскими чудовищами? А сами-то они кто для себя — милые пушистики?
— Я думаю, каждый внутри о себе все знает, да еще сны ему подсказывают, кто он есть. Чтобы заслонить это знание, они бешено активны.
— Слава, а ведь в Книге Чисел сказано: Моисей услышал от Господа страшные слова… В общем, наказал их Господь всех за то, что поверили разведчикам, испугались… и по пустыне сорок лет Моисей должен был за это их водить, чтоб вымерли все легковерные.
— Нина, каков же вывод?
— Я думаю, примитивные древние архетипы в мозгу сидят у многих. В первобытном племени чужой узнавался с ходу! По иной раскраске и инакости движений. Я так и представляю: при виде другого у бедного охотника начиналось что-то вроде аллергии — затрудненность дыхания, сердцебиение, жар по всему телу. Убить — это была даже не мысль, а мгновенная автоматическая система мыследействий.
— Значит, для КГБ архетип другого в отношении к инакомыслящим проявлялся? Это враждебные, за ними глаз да глазынек. И вот таращат они свои пронизывающие очи и не ведают, что архетип (программа) подсказывает им искаженную картину, преувеличенную. И от этого крыша едет, и ниппеля спиливаются, и телевизоры горят ярким пламенем. И нам, надзираемым, нервотрепка, и сами с ума сходят.
Третий звонок. 16 мая 2001 года Елена позвонила снова и запела старую арию — про ее рукописи.
— Мы свои-то рукописи не знаем, куда прирастить. Может, вы думаете, что издатели, трясясь от вожделения, хватают наши вкусные рукописи?
— А со стороны это так и выглядит. Да ладно, я звоню не по этому поводу… Сегодня Рома мне приснился: в столбе энергии прилетел ко мне в гости, но опять куда-то спешит, поэтому я в таком раздрае… Вы уж извините, что опять к вам врезаюсь по телефону…
Тут мы утомили и измучили ее своим бесконечным выслушиванием сна, и она в отчаянии положила трубку.
Дело в том, что все стукачи в эпоху рынка вдруг поднялись! Фирмы, магазины, ООО — весь стандарт. (Хотя, разумеется, не все бизнесмены — бывшие информаторы.) Был момент, когда мы чувствовали, что нами никто не интересуется. Нам-то хорошо, но Роман остался без своей тайной работы… и без помощи “конторы” он наделал массу глупостей, разорился. Судорожно веселые кредиторы его с загнутыми пальцами поставили Рому на счетчик. Елена Климентьевна нам в ужасе рассказала:
— Он ведь в последнюю секунду купил себе еврейскую генеалогию и уехал в страну отцов. Праотцев… как правильно?
Четвертый звонок. Мы его уже ждали. Видели по ТВ в новостях, что недавно в Перми раскрыли эту фирму и все данные о лжеевреях передали в МВД Израиля. Мы только не знали, чего на сей раз от нас потребует Елена Климентьевна.
— Ведь какие бывают злые люди! — начала она сразу про разоблачение фирмы, продающей генеалогию. — Зачем было тревожить людей на новой родине?! Неужели Ромочку вышлют? Что его здесь ожидает?! Вы ведь верующие — молитесь за него!
Вот новая для нас задача — молиться за стукача!
— Но, Слава, с другой стороны, Роман — единственный, кто покаялся перед нами… Давай за него молиться хоть изредка.
— Да? Ты так это называешь? В девяносто первом, когда страну кратковременно вспучило, он со страху пришел! Думал, что наши друзья придут к власти и списки доносителей расклеят на каждом заборе.
…16 сентября 1991 года он пришел вечером, и, еще не разоблачившись, достал из кармана на груди сложенный вчетверо лист. Протянул и сказал: “Может, вам пригодится в вашем творчестве?!”
Почему-то мы сразу поняли, что это донос. Но это оказался черновик доноса. Видимо, автор мучительно искал, как уйти от ябедной пластики, чтоб произвести на нас пристойное впечатление. Это было сообщение о семье доцента П. “Вместо того чтобы одуматься и заработать на достойную кооперативную квартиру, они целыми вечерами обсуждают и осуждают советскую власть, якобы ничего не делающую для населения. А ведь при их необыкновенных способностях, каким-то чудом помещенных в их узкие мировоззренческие головы, они могли бы иметь и машину, и дачу, если бы не тратили время на вредные разговоры”. Стояла дата: 1983 год. Мы спросили:
— А нет ли чего посвежее почитать?
— Нет, больше ничего нет, — широко, по-японски, улыбаясь, ответил он. — Даже это я не перевел в беловик и не отправил.
— Почему?
— Да как-то… Противоречило это моей сути.
Для нас это была совсем новая ситуация. Одна из примет перестройки — может быть, хороших. Мы торжественно положили бумажку на диван, и сразу же на нее села Мурка. Она думала: “Опробуем насчет удобств. Жизнь очень, очень трудная, нужно каждую подвернувшуюся секунду отдыхать”. Роман сказал:
— Смотрите, Нина: ваша кошка села на мой доносик.
По ласковому “доносик” сразу стало понятно, что беловик был отправлен (и еще много беловиков). Но другие сексоты вообще и так не признались. Одному мы, неизвестно как набравшись духа, в лицо говорили, что он донес то-то и то-то. Заливаясь слезами, он от нас убежал, ни в чем не признавшись. Потом гордился, наверное, собой. Но никому из знакомых не сказал, что у Горлановой и Букура мания преследования. Зато когда мы рассказывали о нем направо и налево, то получали в ответ удивление:
— Все давно знают, что он со студенческих лет постукивает, одни вы как дураки…
Мы были не дураки, мы не хотели всех подозревать. А после этой истории, году так в 1989-м, кажется, так “поумнели”, что… В общем, к нам в квартиру позвонили. На площадке стоял мальчик лет тринадцати:
— Вам цветочек!
В руках у него был букет роз. А мы не взяли: решили, что КГБ отравленные цветы прислало. Потом оказалось, что это поклонник старшей дочери прислал — хотел романтики. А вышло…
На днях снова позвонила Елена Климентьевна:
— Сквозняк в грозу так опасен: молния может пройти ионизированным шнуром — войдет в форточку, пройдет через комнату и ударит в батарею! У вас окна все закрыты?
Окна закрыли. Спасибо за заботу. Что слышно о Роме?
— Рома женился на еврейке. Теперь он в безопасности. Но вы все равно молитесь за него! Я прошу.
Достоевский говорил, что писатели должны отвечать за все человечество. Он и в тюрьме отсидел… А нам — всего лишь молиться за бывшего стукача предлагают. Но что, если позвонят матери десяти других и попросят, чтоб мы возносили за них молитвы?
ВБ
Какие-то дети, дети все, дети… Евдокия стряхнула сон. Ночной звонок в дверь воспринимается как мировая катастрофа. Такое ощущение: пока ты спала, все начало рассыпаться, а застыло только потому, что успела проснуться. Спокойно, сказала она себе, муж в санатории, кто бы это мог быть? Евдокия, полная, но легкая, всплыла над двуспальным ложем и заперемещалась к двери. Халат ее — совершенно заковыристой расцветки — то в одном месте обнимал округлость, то в другом… И она уже в горле перебирала регистры: каким голосом заговорить с тем, кто стоит на лестнице. Посмотрела в глазок и увидела сосредоточенное лицо Юрия Чухнюка… или он Чухняк?.. Бывший ученик их гимназии, но в его классе она не вела литературу! Евдокия настолько не представляла, что ему здесь и сейчас — в полпервого ночи — нужно, что растерялась, все регистры потерялись, и она спросила никаким голосом:
— Вы к кому?
— Евдокия, извините, Александровна, мне срочно… поговорить с вами, проконсультироваться!
К ней еще никто не являлся за консультациями в такое время. Заинтересованная, она открыла дверь. “Милый мальчик, ты так молод, так светла твоя улыбка…”
— Евдокия… Александровна! Что такое “высота безысходности”?
Спрашивая ее, он как-то быковато-мрачно на нее посмотрел.
— Наверное, от этого зависит ваша жизнь, что вы примчались для консультации в полночь, Юрий?! — Говоря это, Евдокия машинально защитилась халатом: запахнулась им до скрипучей тугости.
— От меня сегодня ушла жена. — Юрий громко задышал, очевидно, прокручивая перед собой происшедшее.
— Это свойство жен. Иногда они уходят, Юрий.
Он хотел сказать, что “иногда” — это не то же самое, что “сейчас”, но посмотрел на халат, распираемый могучим давлением, и ответил так:
— У вас училась Люба Заренко. Она твердила мне два года… Вы их учили, что должна быть высота безысходности! А сегодня она ушла от меня. Так вот… может, вы мне сейчас скажете, что это такое — высота безысходности?
В это время выскочила из детской Кролик — ей было до всего дело в полночный час. Как и самой Евдокии, когда ей было семнадцать лет. При виде томно-мрачного Юрия дочь протерла глаза и строго спросила:
— А жена во сколько ушла от вас?
Ответил им человек, у которого, когда ушла жена, словно половина тела отпала, поэтому он все время проверял, на месте ли оставшиеся части; например, под видом поправки галстука щупал, тут ли шея.
— Люба (вдох) ушла (выдох) в десять часов (вдох) тринадцать минут (выдох) утра!
— Кроличек, иди-ка ты спать! — посоветовала Евдокия.
Но Кролик не ушла. А в коридор вышла еще и кошка.
— Вот и Мусе любопытно, — сказала Кролик.
— Вся кошка состоит из шерсти и любопытства, — зевнула Евдокия.
Кролик поняла, что мать зевает намеренно, и сказала Юрию:
— Жена уже не вернется, у нее теперь другие циклы работают, — туманно, но в то же время по-подростковому жестко объясняла она. — Вы завтра с утра должны искать другую жену! Да когда найдете, в первую очередь спросите, не училась ли она у моей мамы по литературе. Если и вторая училась у маменьки, то бегите от нее изо всех сил…
Напрасно Кролик старалась: мрачный Юрий был в таком горе, в таком… Он, кажется, даже не замечал, какого он пола.
— Так что же это такое — высота безысходности?
Евдокия нервно заколыхалась:
— Язык культуры нужно долго осваивать. Вот если бы вы учились у меня в классе, а потом…
— Спалить бы такую культуру, — по-хамски оборвал незваный гость Евдокию, а про себя добавил: “А тебя взорвать, отравить и повесить”, — повернулся и огромными прыжками улетел вниз по лестнице.
Евдокия покачала большой красивой головой:
— Ужасно тонка у нас в России пленка культуры. Вот-вот прорвется. А ты, Кроличек, иди спать, простудишься. Завтра экзамен! Или тапочки, или в постель.
— Не ты ли, мама, эту пленку истончаешь! Почему ты не говоришь в гимназии просто, что нужны дом, семья, дети? У тебя ведь все это есть!
Евдокия, чтобы не выглядело демонстративно, зевнула не размыкая рта и сказала: мол, папа, бедный, в Ключах там скучает один.
— Папе ты никогда не говорила про высоту безысходности, а все: да, милый, хорошо, милый!
— Есть искусство — и есть жизнь. Какая ты все-таки дремуче-первобытная еще…
— Мама, почему ты визжишь и топаешь ногами!
— Я? Ну а где мы находимся в конце концов?
— Где же?
— В России. У Достоевского вообще сплошь одни скандалы…
— Мам, у Толстого не одни скандалы, а он тоже не во Франции жил.
Евдокия поймала себя на том, что закуривает третью сигарету. Итак, Кролик не против культуры, а против людей, паразитирующих на культуре. Она потом сама не могла понять, как у нее получился такой вывод.
— Мама, ты хотя бы вспоминаешь иногда, как твой первый муж утонул в Байкале?
— Я тут ни при чем. Байкал пьяных не любит.
— Байкал пьяных не любит… А долго ли ты сама пробыла тогда на высоте безысходности? Ты через месяц вышла замуж за папу!
— У тебя, дочка, нет широты мышления, тонкости. Да. Это я упустила. Прости. У папы мне понравился номер машины: 906. Если перевернуть, то получится то же самое число. Ты же знаешь, как я внимательна к числам, как много значения им придаю… Ждать было нельзя!
Евдокия увидела, что в пепельнице полно окурков. А дочь все не унималась:
— Ты мне объясняла сто раз: Икар упал, а люди не заметили его подвига — желания летать! Один пашет землю, все своими делами занимаются, а Икар только ножкой булькнул… Ты очень стремишься быть замеченной. Но разве можно — любой ценой?! Детям морочить головы… А сама ты хоть минуту пробыла на высоте безысходности?
— Еще раз скажешь про высоту — и получишь в умный лоб, Кроличек!
— Все поняла. Теперь сокращу до ВБ. У Икара — ВБ. Но люди имели право заниматься своими делами, я думаю… Но ты не ответила мне про себя — была хоть минуту на?..
Да как Кролику рассказать, что в советское время старые имена казались чем-то жухлым! Сколько раз Евдокию называли Дуськой, столько раз и взгромождали на высоту безысходности! На эту самую подлую высоту… Это сейчас все снова вошло в моду, вон и магазин рядом — роскошный! — называется “Евдокия”! А раньше… что пришлось вынести, Боже мой!
— Понимаешь, сейчас в России… доченька…
На слове “Россия” окно в соседней комнате взорвалось. Евдокия и Кроличек кинулись друг к другу, завизжав и больно обнявшись.
— Неужели это он, Юрий? — вслух думала Евдокия, уже подбирая осколки бутылки и разбитого балконного стекла.
Кроличек бросилась защищать мрачного красавца: мол, там, внизу, целая драка, мильон алкашей.
— Ну он, может, воспользовался этой дракой и отомстил, — по привычке побеждать возразила Евдокия, хотя уже вспомнила, как они с дочерью ловили некоторые фразы пьяной компании под окном.
В пьяной компании словно нет переходов от одного этапа к другому. Кажется, только что был мирный разговор о том, где дешевле можно купить пакетики с опьяняюще-чистящей жидкостью, и вдруг полетели булыжники матюков, а потом и настоящие булыжники. Наконец застонала вдалеке милицейская машина. Она стонала то справа, то слева, пока все не разбежались. И тут-то она появилась во всем блеске: грозный “форд”, гуманитарно подаренный копами, кажется, Чикаго — да, оттуда — далеким уральским коллегам.
Евдокия стояла на балконе, уткнувшись в ночь. Кролик пристроилась рядом.
— Мам, а этот Юрий, как его фамилия, он что, давно женат?
— Чухнюк… или Чухняк. У них не я вела, а Пискунова: типический герой, принципы гуманизма… Слава Богу, она уже год как на пенсии.
Теперь Кролик знала фамилию этого мрачного Аполлона и могла идти спать, но завтра она его найдет (у подруги мама в горсправке работает).
— Мама, давай вместе пойдем к Юре завтра? Ты же разбила эту семью.
— При чем тут я? Это все Люба Заренко… Помню: появился у них в одиннадцатом классе новенький — так я сама видела, как одна ее губа погналась за ним, а другая по-прежнему тянулась в сторону Юрия.
Мать и дочь уже сидели на кухне. Ветер принес в балконную дыру полуночную сумасшедшую муху, которая вскоре зажужжала в теплом воздухе возле уха Кролика. Даже мухе нужно тепло, нужен уют. Евдокия взяла мухобойку и пригласила муху на казнь:
— Ну, садись, я тебя прихлопну.
Но насекомое не послушалось.
— Ладно, оставайся на ВБ, мама!
— Опять ты за свое!
— Хорошо, тогда будем говорить про низины оптимизма…
А Юрий в это время шел по городу, отказавшемуся от света — будто специально для него такой кусок города выпал. Вот на этой скамейке может сидеть его жена, одиноко так! Но не сидит. А если свернуть за магазин “Евдокия”, то и там она может сидеть. И тоже никого. Если бы она ушла к другому, то он бы ее вырвал, но она ушла в высоту безысходности, а это…
Родителям Любы он звонил пять или шесть раз, никто не отвечал. Возможно, на дачу уехали. И Любу взяли? Вдруг он увидел свет в своих окнах. Он никогда так серьезно с женой не ссорился еще, и опыта примирения нет… Юрий остановился покурить у окна на своем этаже. Это окно в подъезде — под возрожденческую арку — сделал новый русский, их сосед. Неизвестно, как пришла ему идея витража в подъезде, но до витража дело не дошло. Его подпольное производство водки было разоблачено, а вместе с ним сгинул и сам сосед куда-то… Четыре стеклышка только и вставлено — лазоревых лепестка. И что они должны были означать? Надежды на… ? Все лицо соседа было измято подлостью или желанием скрыть подлость, а вот поди ж ты — хотелось витражей; причем — не только для себя, а для всех в подъезде!
Хорошо, что не звонил родителям, не потревожил их! Они и так к себе взяли бабушку, чтоб Юрий с женой жили в ее квартире, а теперь бабушка заболела… Впрочем, он знал, что хороших людей много и кто-нибудь да родителям донесет, как Юрий искал Любу, которая то взбегает на высоту безысходности, то сбегает с нее…
Любовь — это ясновидение, это не ослепление. Он знал, что Люба — не Евдокия, но Евдокия хоть своих не трогает, живет в свое удовольствие, а эксперименты ставит на учениках, Люба же искренне верит в любую чепуху… И тем не менее сердце вываливается (от любви). Пора! Он хотел выжечь в себе такие вопросы к жене: “Ну как там, на высоте безысходности, — кислороду хватает? Голова не кружится?” — но, к сожалению, сигареты были слабые, не выжигали ядовитые слова. Тут бы подошла едкая махорка, которая — пусть вместе со здоровьем — разрушила бы и ненужные мысли.
Люба лежала в ванне с томиком Кушнера в руках. Она виновато посмотрела на мужа и сказала:
— Хотя его и зовут Скушнер, но мне понравился.
— Где ты его взяла?
— В одном доме… у Лиды, ты ее помнишь, наверное, на первом курсе она с нами начинала, а потом ушла в академ. И еще там был один сценарист, то есть драматург! В общем, он хочет пьесу написать о высоте безысходности. В восторге: “Какой сюжет, какая жизнь у нас в Перми богатая!”
— Он сам-то не хочет быть героем пьесы? Я из него инвалида сделаю! Это так сценично, украсит пьесу… коляска никелированная. Лицо в синяках.
Юрий прошел на кухню и там смел все, что было в холодильнике. (Он не понимал тех, кто от расстройства не ест.)
Люба неслышно приблизилась сзади и положила голову на плечо.
— Да этот сценарист… его жена бросила! Как он говорит: “единоутробная жена”. А все — с неудавшейся жизнью — хотят, наверное, это и дальше распространить. — Люба давала понять, что она все понимает…
Юрий подрабатывал через ночь в “Эдеме” — ночном баре (вахтером или вышибалой, что одно и то же). Он сказал:
— Завтра у нас зарплата — набросай список, я на Гачу заеду, поверблюдствую опять, все привезу. — Он посмотрел в окно. Странно — где он находил тьму в городе? Ведь в Перми белые ночи в июне. Скорее белобрысые такие, но с каждым мигом все прозрачнее и прозрачнее.
…Евдокия позвонила нам в семь утра! Почему-то многим нашим знакомым кажется, что если у нас много детей, то всегда найдется один, кого можно одолжить для решения тех или иных проблем. А то, что каждый из них — такой же человек, загруженный своими проблемами, это в голову людям не приходит.
— Что случилось-то?
— А помнишь, Букур, ты говорил: “водка” — одного корня с “водой”? Ну а воду надо все время пить. Получается подсознательный приказ: водку тоже пить! У русских так.
— Я вообще думал, что у иных моих пьющих друзей вместо сердца — рюмка, никогда не разобьется. А вот недавно позвонил отец одного: инфаркт у сыночка… Пока не заменят слово “водка” на другое…
— Тут мне Кроличек подсказывает: они сейчас пакетики пьют… со стеклоочистителем.
— Но изначально-то пили водку.
— Эти пьяницы разбили у нас балконное стекло… Надо бы на час-другой покараулить квартиру, дочь сдаст первой экзамен и вернется.
С трудом мы отбились от Евдокии: у наших тоже экзамены (что — правда).
…Все обошлось: никто в квартиру Евдокии не забрался за те два часа, что Кролик сдавала экзамен. Потом она вызвонила мастеров. А в четверть девятого вечера Евдокия вернулась домой:
— Знаешь, ко мне в автобусе пристал один: “Евдокия? Когда долг отдашь?!” — “Какой долг?” — “Ты ведь Евдокия?” — “Да, но…” — “Никаких └но”! Должна — отдавай!” Потом уж мы выяснили, что он имел в виду другую Евдокию… Странно. В нашем поколении Евдокий-то раз-два — и обчелся. И ведь пошли автобусные круги злобности. Знаешь, Кроличек, стоит в транспорте кого-то толкнуть нечаянно, все — кругами пошло. Но потом я пару раз вежливо сказала: “Простите великодушно”, — и обошлось… Я, видимо, кому-то должна… в самом деле! Я готова с тобой поехать к Юрию.
— Мама, я уже там была. У них все в порядке. Люба вернулась. Сидит и готовится к экзамену.
— Значит, зря ты съездила?
— Нет, не зря. Она вся чешется, а я сразу: “У вас случайно не немецкая комбинация? На нее часто бывает аллергия…” Люба сняла — все, перестала чесаться…
— В кого ты у нас такая умная, Кроличек!
В этот вечер Кроличек записала в своем дневнике: “Как хочется любви!”