Стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2002
Кобенков Анатолий Иванович родился в 1948 году в Хабаровске. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Автор нескольких стихотворных сборников, выходивших в Сибири и в Москве. Организатор ежегодного Международного фестиваля поэзии на Байкале.
* * * И рот разверст, и уши, и сердце вразнобой — для ласточки заблудшей и тучки приблудной. Прекрасно песнопенье, решившееся в прыть земное тяготенье небесным перебить. И что бывает лучше земного, но слегка — при ласточке и тучке летящего стиха! А от приблудной склоки — и в глаз она, и в бровь — загустевают строки, и легкие, и кровь... * * * ...И если вышло так, что выпала дорога, а между тем из рук не выпало перо — куда мы денемся от грозных грез Ван Гога, фонариков Сёра и пятен Писсарро? И впрямь — куда ни глянь — где пляшут или пашут, где от дождя бегут или бегут под дождь — Винсент, Камиль и Жорж нам кисточками машут, куда ни поглядишь — Винсент, Камиль и Жорж. И мы вострим глаза и навостряем уши: о чем шепнул Винсент, что Жорж недосказал, что молвил нам Камиль? — и бродим, им послушны... — не так ли Мельхиор, Каспар и Бальтазар, разделавшись с вином и не доевши рыбы, взглянули в небеса и, мудростью очей из миллиона звезд единственную выбрав, послушали ее и привязались к ней? * * * Рыночных корпораций замаргинальный пыл, телекоммуникаций ярмарочный распил... Выйти из телебитвы, вдох задержавши, сдуть с крылышек предмолитвы липкую телесуть, пораспугать с разбега поналомавших дров буковок Гутенберга, мошек и комаров, и как с твоей пеленкой мать обошлась — порвать видимое — печенкой, кровушкой угадать, где он, животворящий душу и слово, чрез ангела говорящий предноосферный срез... Два человека Из наставлений Варваре Человек поющий всегда красивей человека думающего. Взгляните — если первый, выбравшийся от Вакха, от вина тяжелей виноградной кисти, то зато при песне пушинки легче: волооки сердце его и губы, волооки печень его и ребра, разве только ноги его безглазы, но зато по сути своей вакхичны. А теперь поющего мы оставим, чтобы вздрогнуть, думающего наблюдая: он сидит, набычившись, вроде Зевса, перепуган мыслию, будто крысой, в ожидании светлой мысли мрачен, в ожидании чудной мысли страшен... Если уж по правде, то мне милее человек поющий — предпочитаю не Сократа думающего — Орфея, перебравшего лиру — по влажным струнам, — будто мы перебрали с тобой землянику, отчего все сущее — землянично, то есть мы с тобою, а с нами — мама и Сократ, который еще не знает, что поющий прекрасен, ибо вакхичен, а еще — орфеен и земляничен... * * * ...Сбить разлуку, лечь на дно, вскрикнуть из-за телеграммы... Всякий раз — когда темно — быть фонариком для мамы. Кроме точки и тире, Ничего не выдать строчке. На морозе в декабре Варежкою быть при дочке. Как в февраль из января, выбегать во двор из спячки и, с собачкой говоря, быть на уровне собачки. Темнота Люди похожи на тех, к кому — во сне или в жизни — они приходят: пекарь — на булку, щипач — на тюрьму, огурцеводка — на огородик, кошка — на кошку, стихи — на стихи, бабка — на дедку, а море — на сушу... Все мы походим на те пустяки, которым где рот отворяем, где — душу; в принципе, если подумать, все всё получают не с бухты-барахты: коли как следует о росе поразмышлять, то уже не трактор или трава, а скорее ты станешь на солнышке переливаться... Впрочем, здесь более темноты, нежели света, а коль разбираться в свете, то сущность его нечиста: как он, бессовестный, отступает, когда сочинившая нас темнота на нас права свои предъявляет! * * * У Андрея — куда ни пойдет он — Пушкин, у Ильи — куда ни посмотрит — Блок, у тебя Шопен не сходит с вертушки — с позапрошлого года и царь, и бог... Все при ком-то — молятся на кого-то, все кого-то слушаются, а я, как школяр при правилах, — при заботах, к бытию не дотягиваюсь из жития. Но при этом мне холодно или жарко, высоко, просторно, а иногда мне не спится: Андрюшу, Илюшу жалко, — и тогда я еду в их города, нахожу дома их, и потому что раздается в комнатах их звонок, мой Андрюша думает: это Пушкин, а Илюша думает: это Блок... * * * Я устал, я путаю имена их: Аполлон Случевский? Оскар Минаев? Велимир Крученых? Антон Случевский? Ариадна Мориц? — и если честно, кто воскликнул «Чу!» и слезы не вытер — Афанасий Фруг иль Семен Никитин? Кто позвал с утра, кто под вечер кликнул, кто мне пробкой хлопнул, калиткой скрипнул, перевел часы да помял корону, позвонил жене, а потом — Харону? Я уже не вспомню, кто преж Катулла подпилил мой разум, как ножку стула, кто допреж Гомера и Марциалла говорил, что «Инбер здесь не стояло»?.. Я, конечно, мог бы припомнить имя тех, кто сердце мне выбил, кто душу вынул, но зачем, коль сердце мое — игрушка, а душа — бродяжка и побирушка? * * * Вы скажете: темно, темнее не бывает, при том, что ни вино, ни жизнь не убывает. Вы скажете: пора — и не пойдете дальше. Но долог бег пера, а крови — еще дольше. Вы скажете, что нет и не бывало Бога, тогда — откуда свет, к кому — тогда — дорога?