Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2002
ЕЩЕ ОДНА ЧАШКА КОФЕ…
Robert Plant, “Dreamland”, Mercury/Universal, 2002
Круче Роберта Планта из “Led Zeppelin” не пел никто.
Вообще-то рок-н-ролльное пение сродни актерской песне. Физиологические свойства горла и диафрагмы тут большого значения не имеют. Можно петь мальчуковым ломающимся тенорком или сиплым басом с диапазоном в пол-октавы, можно хрипеть, рычать, шептать, реветь. Потому что пение здесь выполняет прикладные функции: транслирует слова, транслирует энергию, создает нужную эмоциональную ауру, обозначает артиста как персонажа брутального или, напротив, искреннего и нежного, с претензией на интеллект, или демонстративно отказывающегося от всякой мыслительной деятельности; наконец, просто выделяет певца как главное действующее лицо, вещателя, фронтмена. Все это не так уж легко и само собой получается не всегда, но требует профессионализма, школы, умений. На Западе, где откровенную туфту слушателю не втюхать, многие певцы на раннем этапе карьеры берут уроки, довольно серьезно учатся. И все равно в истории рок-музыки было лишь несколько человек, чей голос, за вычетом перечисленных полезных задач, сохранял еще и собственное, темное, как правило, качество, уже несводимое к выразительной какой-нибудь хрипотце, или уникальной технике, или суггестивному интонированию — тут уже все сразу пребывало в мифологической, первобытной слитности и нераздельности. Высокий, упругий, собранный в узкий луч голос молодого Планта, выделывающий невероятные вещи и словно взвешивающий на караты каждое свое движение, способен и сегодня погрузить в состояние завороженности — я слышу в нем трансцендентное отчаяние.
Рок-певец, однако, — не Паваротти. Если он будет вести размеренную жизнь, спать по часам, избегать стрессов и придерживаться правильной диеты — какой из него, к черту, рок-певец. Голос у Планта начал садиться уже в последние годы существования “Led Zeppelin”. И последующие двадцать пять лет жизни певца выглядят как сплошная попытка научиться жить с этой потерей.
Стареть всем страшно — знаменитым, незнаменитым. Художникам или там литераторам — еще туда-сюда. Остается надежда, что годам к восьмидесяти наконец помудреешь, соберешься и сочинишь своего “Хаджи-Мурата”. А вот рок-н-ролл, как ни крути, совсем не старческое занятие — и на что надеяться стареющей рок-звезде? Не живому национальному классику вроде Боба Дилана, по текстам которого аспиранты-филологи защищают диссертации; и не рок-интеллектуалу, знающему слово “фрактал”, — такой возьмет изобретениями и концепциями и плавно переползет в разряд полуфилармонических авангардистов, а там возраст безразличен. Нет, простому, пусть и гениальному, нутряному рокеру, который очень хорошо знает, как вырастает настоящий рок из молодого куража, молодой злости и силы, а в нем год от года, день ото дня все это испаряется, убывает, гаснет. А ум или опыт, которые в лучшем случае приходят на смену, нужны этой музыке в последнюю очередь. То есть гениальному-то, как Плант, еще как раз и хуже других. Можно отмахнуться от соревнования с молодыми, поняв, что рядиться за первые места имеет смысл только в своем поколении, — а там, при всей его, поколения, мощи, мало кто был способен к Планту даже приблизиться. Но как отделаться от сравнения с самим собою, от сознания, что нынешнее твое существование есть род небытия в тени собственного прошлого, поскольку уже никогда и ни при каких обстоятельствах ты не будешь значить того, что значил когда-то. Ну да, оставил свое послание, след, вписан в историю — и не дуриком; но ведь и не исчез вовремя, не превратился в легенду, как Моррисон, Хендрикс или Дженис Джоплин, а все еще коптишь небо тридцать лет спустя, бодришься, даже выпускаешь пластинки, в то время как про эпоху, когда ты действительно чем-то являлся и был к месту, уже снимают фильмы, словно про наполеоновские войны или юрский период. В пятьдесят лет рок-н-ролльщики бывают внешне очень успешны, импозантны, приобретают некий особый шик, эдакую патину. Но и путь к успеху у рок-папиков один-единственный — выжимать последние капли из собственной давно канувшей молодости и запыленной давней славы, постепенно превращаясь в пародию на себя самих. Вот и разъезжают по миру вполне карикатурные “легенды рока”. Пристойный вариант — “Роллинг Стоунз”. Непристойные… Ну, таких много периодически налетает на многострадальную землю русскую. Иногда мне кажется, что в свободное время эти люди просто лежат в гробу. А в нужный момент подключаются к шлангу с искусственной жизнью — и едут выступать в Россию. Немудрено, что попытки как-нибудь измениться и усилия по переплавке трупа в меч здесь не в чести — велик риск потерять последнее.
Роберт Плант вытащил себя за блюзы, словно Мюнхаузен за косичку.
Я отдаю себе отчет, что мои рассуждения — типический “голос из России”. И никто из моих седовласых героев даже не поймет, о чем это глаголет какой-то фрустрированный русский литератор, в чем, собственно, проблема. На концертах аншлаги, баксы капают на счет тысяча за тысячей, и красивые девушки не обходят вниманием — известно: были бы денежки, будут девушки и у дедушки. Может быть, проблемы-то вовсе и не у нас? Давно ли русский литератор посещал психоаналитика? Никогда не посещал? Никогда?! О, дикая страна — борщ, водка, медведи…
“Led Zeppelin” прекратили существование вовремя — и благородно. После смерти барабанщика просто не стали искать ему замену. В этом странном ансамбле, где люди чувствовали себя уже не шестым, а десятым каким-то чувством, иначе никогда не сыграли бы того, что играли, — о каких заменах могла идти речь, не футбол. Все, что Плант делал в 80-х, стараясь найти модус взаимодействия с актуальными на тот момент рок-стилистиками, неудачами никак не назовешь: материал был сильный и убедительный. Но у молодых уже завелись свои кумиры, Плант находился вне сферы их внимания, а старые поклонники упорно вспоминали “Zeppelin” и ждали от Планта того, чего дать он уже и не мог, и не хотел. Настойчиво дистанцируясь и от музыки, которую играла группа, и от собственной прежней манеры пения, Плант терял позиции, в итоге сольная его карьера почти угасла. В конце 90-х он все же решился вновь взяться за старые Zeppelin’овские песни — вместе с гитаристом группы Джимми Пэйджем и большим количеством всяких этнических музыкантов. Альбом вышел яркий, хотя всем известные вещи буквально требовали того, бывшего, молодого голоса — а где его взять, и несоответствие зияло. Можно было предположить, что вот и Плант запоздало вступает на проторенную дорожку, тем более что музыка “Led Zeppelin” активно пошла в ход в разнообразных вариантах, и даже в саундтреке к фильму “Годзилла” прозвучала сделанная популярным рэпером компиляция обычной ритмической бормоталки со знаменитым риффом из “Кашмира”.
Когда-то французские авангардисты из группы “Magma” записали пластинку с подзаголовком “Шесть рассказов о смерти” — а музыка на пластинке была в духе расхожей дискотечной попсни. Последний альбом Планта называется вполне сентиментально: “Dreamland” — страна снов, грез, мечтаний и т. п. (возможно, по-английски есть неизвестные мне коннотации и дальние смыслы). Мечтания Планта открываются версией блюза “Fixin’ to Die” — “Сосредоточен на смерти”, — написанного в 30-е годы черным боксером и легендарным блюзовым исполнителем Букка Уайтом, посаженным в тюрьму за убийство; Уайт сочинил это веселое произведение, ожидая отправки на электрический стул. (Кстати говоря, значительная часть подлинных блюзов — бандитские и тюремные песни; но отчего-то они начисто лишены развесистой и слюнявой пошлости, какой отличается “русский шансон” с уголовно-тюремной тематикой.) И далее в том же духе, без потери напряжения: не проигрывающие одна другой семь чужих песен и три своих, все с блюзовыми корнями. При том, что звучат они отнюдь не так, как полагается сегодня звучать блюзу, чтобы его опознавали как блюз. Здесь много от опыта Планта 80-х годов, но теперь у альбома есть тема, способная “зависнуть” и над течением времени, и над сиюминутностью, — она придает работе измерение вглубь, которого до сих пор Планту не удавалось нащупать. Очертить ее… — достаточно назвать помимо блюза Уайта еще несколько вещей. Старая, наивная, из шестидесятых песенка про утреннюю росу — ей не на что будет лечь после атомного пожара. Песня Боба Дилана о последней чашке кофе, которую хочется выпить перед тем, как начинать спуск в долину (человеку, мало-мальски знакомому с блюзовой поэтикой, не нужно объяснять, какая именно долина имеется здесь в виду). “Hey Joe”, некогда фирменный номер Джимми Хендрикса — о парне, направляющемся купить пистолет, чтобы застрелить свою неверную подружку; по сравнению с классическим хендриксовским исполнением вещь перекинута в совершенно иной, жуткий темпоритм, хотя и с вежливыми цитатами… Холод, боль, страх. Плант, чей голос звучит теперь все время как бы чуть сдавленно — как у человека, влекомого к виселице, — ничему больше не желает соответствовать: ни собственному образу, ни принятым в шоу-бизнесе нормам приличия.
Ибо все, что всерьез, в шоу-бизнесе запрещено. Сегодняшний потребитель рок-музыки сам по-настоящему ничего переживать не желает. В рок-н-ролл отсылаются изгнанные из жизни экзистенциальные и психические надломы точно так же, как в массовое кино — авантюры и насилие (а сближает рок и кино перегретый пар сексуальной активности). Рокеру тем лучше платят, чем успешнее он изображает мятущуюся душу. Но самый внешне безумный нынешний панк настолько же “человек на краю”, насколько какой-нибудь Клод ван Дамм — уличный боец.
Я бы написал, что это великий альбом, если б не боялся что-нибудь замкнуть в тонких сферах и повлиять на его участь. Сколько было вроде бы очевидно великих пластинок, буквально на глазах истиравшихся от слишком частого повторения эпитетов превосходной степени. Послание Планта ясно и бьет как пуля. Его альбом как будто вынырнул из другого времени — протекающего не через определенную эпоху, а через определенных людей. Протекающего, возможно, и сейчас, только у тех, через кого, — горло окончательно перехватило от ужаса. Плант успел еще что-то выговорить на последнем дыхании, на несмыкании связок — и цена такому слову велика. Роберт Плант знал бешеную, мгновенную, почти волшебным образом спустившуюся к нему славу, знал деньги, знал чудесное и злое вдохновение, и отсутствие всякого вдохновения, и долгую, год за годом, невостребованность. Потерял ребенка, cтрашно ломался, проходил через тяжелейшие внутренние кризисы. Прожил свою судьбу. Не чужую.