Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2002
Александр Эбаноидзе. Брак по-имеретински. Романы. [Предисловие
Льва Аннинского]. М., Издательский дом “Хроникер”, 2001, 399 стр.
(“Мир современной прозы”.)
Два романа, составивших новую книгу Александра Эбаноидзе, разделяет не только четверть века, но и тектонический разлом, совершившийся на наших глазах. Соединяя разновременные и содержательно полярные тексты, писатель рассчитывает на некий дополнительный смысл, возникающий, что неизбежно, между любыми так или иначе соотнесенными явлениями. Этот дополнительный смысл, как мост, соединяющий два берега, — с него просматривается несколько дальше и немного по-другому все та же и вроде бы совсем привычная река.
Кстати, именно родной реке посвящены во всех романах А. Эбаноидзе самые взволнованные и лирические страницы, а в первом даже целая главка. “Ее легкий, веселый характер” чувствуется и в стиле писателя. Слово писателя мягко и стремительно, как вода, приникает к вещам и явлениям мира, любовно перебирает их, как гальку на дне, любуется ими. Очевидно, что именно река дала тот первый чувственный импульс, который лег в основу эстетического отношения к миру.
“Два месяца в деревне, или Брак по-имеретински” — роман этот дышит счастьем молодости и полноты жизни, избытком нерастраченных сил, верой в будущее, в свое призвание. “Ныне отпущаеши…” звучит как реквием — по любви, по жизни, по любимой Грузии. “Выгоревшие окна швыряют в ночь снопы искр. Пушка не унимается. Трещат автоматы. Город горит”. Горит Тбилиси, уже столетия не знавший подобного. В этом теперь чужом и страшном городе где-то валяется труп убитого журналиста — героя повествования.
Второй роман написан по горячим следам грузинских событий, которые искаженным эхом доносились до нас средствами массовой информации. Пожалуй, только с появлением текста Эбаноидзе — он определил его как триптих (“Реквием”, “Версия невменяемого”, “На пепелище”) — русскому читателю становится внятен смысл, точнее, бессмыслица происходившего на улицах прекрасного и любимого не только грузинами города. В романе “Ныне отпущаеши…” дистанция между подлинной, “нетронутой словом жизнью” и “вереницей строк, имитирующей ее”, практически исчезает.
В процессе превращения винограда в вино (Эбаноидзе дополняет знаменитую формулу Грильпарцера упоминанием о зависимости конечного продукта от грунта и климата) энергия и правда жизни — именно о них главная забота автора — обязаны возрастать, в крайнем случае сохраняться. Если этого не происходит, значит, что-то не так — то ли с виноградом, то ли с самим виноделом. А может, с почвой и климатом. О творческом и жизненном тупике, в котором оказался герой-писатель, повествует роман “Вниз и вверх”, появившийся в начале перестройки.
Для меня знакомство с творчеством Эбаноидзе началось с романа “…Где отчий дом”. Грузинская реальность, явленная в русской речи, впечатывалась в сознание ярко и празднично. Она несла в себе энергию жизни, которой так не хватало в те годы. Впрочем, солнце и радость в русской литературе были всегда в дефиците. Чаще всего благодаря пишущим по-русски инонациональным авторам сохраняются в нашей литературе солнечные островки оптимизма и мудрости. Достаточно назвать имена Фазиля Искандера, Иона Друцэ, Чингиза Гусейнова. (Иногда кажется, что всю историю русской литературы последнего столетия можно определить в двух словах — прощание с мудростью.)
Бестселлер семидесятых, “Брак по-имеретински”, выдержавший десятки изданий и переводов на иностранные языки, несколько экранизаций — неудачных, по мнению автора, — я прочитал только сейчас. Он так и просится в руки Георгия Данелии. После первого романа я перечитал и остальные. Безусловно, чтобы извлечь максимум удовольствия, читать надо их в нашу русскую зиму, когда за окном тьма и холод. Перечитывая, убеждался, что это литература не одноразового использования. То есть попросту классика.
Слышу: непонятно, чей классик — грузинский, русский, московский? Да в чем проблема: и русский, и грузинский. Вон украинцы приватизировали Гоголя, ну и прекрасно. Из-за классиков воевать не будем. Тем более, как говорит одна из героинь романа “Ныне отпущаеши…”, в России один хозяин — “строгий, неподкупный, справедливый. И знаете, кто это? Не Горбачев, не Ельцин, не Гаврила Попов. Это русская литература”.
Соединенные в новой книге по принципу контраста, романы высвечивают и то, что раньше не бросалось в глаза. Сегодня очевидно, что наряду с репортажно-жгучей современностью в них присутствует и вечность — мудрость просвещенного и одновременно народного взгляда на вещи. Становится также заметно, что зерна раздора и вражды рассыпаны уже и в первом романе. И поэтому стоит вернуться к его анализу десятилетия спустя.
Безмятежное, неосознаваемое счастье юных героев — Нуцы и Ладо — еще в пределах природного мира. Оно обеспечивается запасом энергии, дарованной при рождении. Река и горы, родники и виноградники, животные и деревья, люди — все явлено для молодых героев в своей природной особости и несомненности. И Красный Симон, председатель колхоза, и бывший поп Касьян, пьяница и шутник, и Бесо Ниорадзе, деятель теневой экономики, — все дети одной и той же земли, равно достойные жизни и счастья, хотя и понимают они его каждый по-своему.
Молодой скульптор Ладо воспринимает своих земляков, в сущности, как давно привычные детали пейзажа вроде Синего камня или любимой реки. Между собой эти герои в пространстве первого романа также никак не сталкиваются, мирно располагаясь каждый в своей нише. Агрессивного противодействия не происходит, отчасти и по богатству земли, щедро вознаграждающей за труды любого; но главное, конечно, благодаря наличию силы, многократно превосходящей каждого, имя которой — власть. Кстати, демонстрации этой силы в романе отсутствуют. Не пахнет ни парткомами, ни райкомами, ни даже участковыми милиционерами. Реальный ее представитель — Красный Симон — кажется всего лишь старшим родственником.
В почти идиллической деревенской жизни торжествует стихия естественных начал и общинной солидарности. Правда, в период становления новой власти Симон получил пулю от кого-то из односельчан, чуть было не ставшую роковой. Но это было давно. День за днем катится по пробитым колеям обычаев и сложившихся норм поведения, всосанных с молоком. При любой власти доля земледельца всегда одинакова: однообразный, тяжелый, отупляющий труд. Поэтому крестьянство, или слой людей, работающих на земле, остается самым консервативным классом. Все перемены для него — только к худшему. В какой-то мере обаяние первого романа возникает и за счет идиллически-патриархального фона. Но это не нарочитая лакировка действительности, а лишь взгляд на нее глазами молодых и переполненных жизненной энергией героев, пребывающих еще в природе, вне социума.
В эту самодостаточную жизнь традиционного общества вторгается незаметно чуждый элемент. Им оказывается не кто иной, как внучек уважаемой Теброне, живущий в Тбилиси. Он получил высшее образование и стал — подумать только! — скульптором. Надо же! За это, говорят, даже и деньги платят. И хорошие. По крови, по детству, проведенному в деревне, он, конечно, свой. Поэтому так радостно принимает деревня дорогого Ладо — своих она умеет любить. Одобряет она и решение Красного Симона поручить земляку создание скульптуры, которая украсила бы площадь перед правлением. Все-таки не какому-нибудь чужаку отдавать кровные денежки. Да заодно и посмотрим, чему он там научился, в этом своем городе.
Правда, почему-то вместо Симона, заслужившего честь быть изваянным (на что тот и сам надеялся), внучек Теброне выбирает дочку соседа-спекулянта Бесо Ниорадзе — Нуцу. Ох уж этот Ладо! Ясное дело — на девушку приятнее глядеть! А Ладо, то бишь Владимир, перебивавшийся в Тбилиси случайными заказами на памятники, отощавший, обнищавший — нелегок хлеб свободного художника при любой власти — и на занятую десятку приехавший в родную деревню, уже видит в худенькой смуглянке образ своей родной Имеретии. “Я видел, — повествование идет от лица героя, — что именно она должна быть моей натурой — только юная красота девушки давала мне возможность выразить всю любовь и нежность к моей земле”.
Получив у отца Нуцы разрешение позировать и превратив старый сарай с козой в мастерскую, со всем пылом художественной натуры Ладо принимается за работу. Тем более что о хлебе насущном думать не надо: вино, хлеб и сыр доставляют ему ежедневно, а лобио готовит, конечно, бабушка, старающаяся откормить сильно отощавшего внука. Нуце за то, что стоит и ничего не делает, — оказывается, это тоже работа, — Красный Симон пообещал выписать десять трудодней. Чего только не выдумают в этом городе!
Ладо увлечен своим замыслом, доволен своей прелестной и послушной натурщицей, отец которой довольно легко согласился отпускать ее в сарай-мастерскую. Ничего, кроме будущего шедевра, молодой скульптор не видит. Эйфория творчества, в которой пребывает наш герой, выглядит со стороны всего лишь откровенной влюбленностью. Это очевидно для всех — и для старой Теброне, на глазах которой в порыве творческого восторга Ладо обнимает и целует Нуцу, и для деревни, лазутчики которой подглядывают через окно в крыше, и главное, для Бесо Ниорадзе. Ну что ж, парень образованный, с перспективой, свой — не какой-нибудь кот в мешке. Бесо согласен отпускать ее в сарай. Разрешение было отпраздновано как помолвка, с привлечением всех родственников, с шумным и веселым застольем, с бесконечными тостами, с мужским хоровым пением. Умение превращать в праздник каждое движение по дороге жизни — черта, безусловно, национальная.
Суть происходящего во время поистине раблезианского — или, вернее, грузинского — пиршества ускользнула только от будущего жениха. А тут еще и ежедневные прогулки после работы — на глазах у всей деревни. Это для Ладо Нуца — прежде всего модель, а для деревни она — прежде всего девушка, которая гуляет с парнем. Смысл этих прогулок и времяпровождения в сарае для деревни очевиден — скорая свадьба, радость для всех. Да и Нуца увлечена городским восторженным краснобаем, так не похожим на мрачно преследующего ее Комода. В какой-то момент она даже готова убежать с ним — умным, красивым, щедрым.
И вот после всех творческих исканий и мук работа закончена. Бегущая Нуца, Нина Виссарионовна Ниорадзе, явленная в глине, осторожно укутана в рогожи. Дней пять Ладо на радостях бражничает с дедом Касьяном и со всеми, кто подворачивается. Он совсем не подозревает, что вот-вот станет героем иного, уже трагикомического, действа. После праздника, последнего в мире полной свободы и всеобщей любви, он вдруг оказывается в мире насилия и ненависти.
Совсем неожиданно для себя Ладо узнает, что все ждут его женитьбы. “Если бы я женился на всех натурщицах, которые мне позировали!..” — в сердцах восклицает наш скульптор. На что бабушка справедливо возражает: “Нуца не каждая!” Тем более не натурщица. Она из другого мира, где это слово ничего не значит. Просто девушка, на которой ты собираешься жениться, может тебе кое-что позволить, как бы одолжить. (Помнится, что в свое время то ли Ван Гог, то ли Сезанн жаловался, что провинциальный городок не позволит им иметь натурщиц.)
Возникает неожиданная ситуация, в которой свободный художник, готовый ради своей свободы голодать и нищенствовать, вдруг оказывается в состоянии грубого принуждения. Деревня, излучавшая еще недавно токи любви и уважения, теперь едина в своем гневном порыве: от мала до велика все требуют женитьбы героя. Опять же потому, что все еще считают его своим, которому надо просто подсказать — забыл в городе, — как себя вести в подобных ситуациях. Ведь пострадала честь девушки — теперь даже Комод не женится на ней. “Но я же ее пальцем не тронул!” — упорствует в своем заблуждении Ладо, демонстрируя полное непонимание законов такого вроде бы привычного и милого его сердцу мира.
Суть в том, что молодой скульптор соединен с миром своей деревни только наполовину — лишь через красоту природы, волнующей сердце художника. Для него кормящий ландшафт — явление только эстетическое. Он — выходец из деревни. И этим словом все сказано. Как у всякого, даже локального, социума, у деревни свои законы, которые помогают ей выживать в экстремальных условиях. Законы эти неписаные, а потому и непреложные. Кто не признает ее законов — чужак. А чужаков деревня умеет ненавидеть так же сильно, как и любить своих. Молодому художнику довелось испытать и то и другое. Да, чужак. Жестоко избитый на прощанье Комодом, с изуродованным лицом, возвращается Ладо в свою городскую каморку.
Мировая Деревня и мировой Город — вечные полюса истории, неизменные при любом социальном строе, обеспечивающие соблазнительное движение и катастрофические перемены. Город, отгораживаясь от природы высокими стенами, рождает живопись и скульптуру, науку и технику, несметные богатства и нищету, комфорт и свободу, утонченность чувств и грубость разврата. Сегодняшний исламский фундаментализм — яростное сопротивление мировой Деревни, но вооруженной последними разрушительными достижениями городской цивилизации. Тем не менее каждый народ обречен пройти свой собственный путь от деревни до города. И далее: когда деревня снова, как трава, заполоняет площади былых городов. Вечное движение от простого к сложному, от сложного к простому.
Мотив “Гильгамеша”, с пастухом-богатырем Энкиду, увлеченным в город, автор исключил из последней редакции романа. Но мотив не исчез, он возник в романе “Вниз и вверх”, герой которого, писатель, поражен не архаичной красотой сказания, а тем, “что, едва ступив на путь цивилизации, едва └отвернувшись от стад”, человечество усомнилось в правильности сделанного шага и, с первозданной, первобытной силой высказав это сомнение, запечатлело его на глиняных табличках. Часть табличек уцелела, и теперь мы знаем, как длинна цепь, протянувшаяся от безымянного создателя эпоса до Руссо и Толстого. Выбор был сделан, точнее, предопределен, но сомнения никогда не покидали человечество”.
Выбор Ладо также предопределен — его душевной природой, тонкостью и глубиной восприятия, уже не совместимой с благополучной жизнью в привычной среде. Для этой среды такие, как Ладо, — свидетельство вырождения. Для желанной стабильности деревенского мира от всех подозрительных особей следует избавляться. Роль деревенского чудака вроде вечного книгочея Коли Катамадзе — вот тот максимум, на который мог рассчитывать наш Ладо в родной своей деревне. Ну, малевал бы еще афиши да вырезал кукол соседским девочкам.
Ладо — первый интеллигент в своей фамилии. Уже не деревенский житель, но еще и не вполне горожанин. Ведь корни его там, в родной деревне. Только питаясь от них, он начинает плодоносить. Его чувство природы еще свежо и остро. Пластика природных форм радует его и волнует. Поэтому вполне естественно, что он скульптор. Ведь первым искусством, достигшим вершин в городском мире, и была скульптура. Но крона нашего героя уже в городе, тянется к высокому небу мирового опыта, культуры. Кстати, все главные герои Эбаноидзе — интеллигенты в первом поколении, располагающиеся — от романа к роману — на шкале градации (деградации) природно-незамутненного начала: скульптор, актер, писатель, журналист. Одна из героинь романа “Ныне отпущаеши…” замечает: “Какая мелкая, какая мерзкая наша профессия… И сколько же мелочного любопытства в человеческой природе, если журналистика обрела такое влияние!” Очевидно, что именно журналистика и есть блудница, увлекшая сегодняшнего Энкиду.
Как видим, писатель зафиксировал ситуацию, типичную для современного мира, независимую от места обитания и политического строя. Всюду на земном шаре город отрывает от деревни ее сыновей и дочерей. Хотя в Советском Союзе процесс урбанизации был наиболее стремительным и наиболее мучительным. “Два месяца в деревне” — именно такова первая половина названия — понадобилось Ладо, чтобы испытать на собственной шкуре одно из самых фундаментальных и болезненных противоречий современности.
Что касается хеппи-энда, заявленного в начале романа, то это отчасти некая уловка, придающая повествованию еще и детективный интерес. С другой стороны, желанная женитьба героя переводит всю историю в некий развлекательно-водевильный ряд и снимает все вопросы. Хотя очевидно, что всерьез женить Ладо на его прелестной модели никак нельзя — это люди разной породы. Но и бросать полюбившегося героя одного в зимнем городе — тоже жестоко. Читатель не простит. Поэтому поневоле приходится сыграть, как говорит мудрый учитель Ладо, некую “травестию невинности” и сделать вид, что возвращение Энкиду возможно. Именно через женитьбу на чистой и юной девушке — противоположности блудницы Шамхат, увлекающей на путь цивилизации. Но Энкиду, возвращенный в первозданность, к своим стадам, уже не Энкиду. Поэтому, сделав вид, что женит героя, писатель был вынужден исключить и древний мифологический мотив.
И все же взрослеющему и социально прозревающему — от романа к роману — герою от судьбы не уйти. Можно утверждать, что в прозе Эбаноидзе мы имеем дело с одним типом героя, опирающимся на психофизиологический фундамент личности автора и всегда находящимся в центре повествования. Очевидно, что произведения писателя носят лирико-эпический характер. (Это подтверждается и его экспрессивным стилем, схватывающим суть характера или пейзажа. Писатель может только заметить, что “туман вдыхает и выдыхает дом на склоне горы”, а у читателя сразу возникает живая картина…)
Как и в первом романе, герой “Ныне отпущаеши…” возвращается в Тбилиси в декабре. Зовут его Лаврентий — отец работал в ведомстве борца с социализмом и первого демократа (каковым рекомендует себя периодически оживающий восковой манекен Лаврентия Павловича Берии). Фамилия героя говорящая — Оболадзе. В переводе — “осиротевший”. (“Автор сигналит нам, что органичные связи отрезаны, и всю эту драму герой проводит на подмостках в роли, которая ему навязана” — Л. Аннинский.) Он не скульптор, а журналист. Приехал из Москвы, где живет уже давно. Конечно, куда еще было податься нашему Энкиду, как не в Москву, — в Тбилиси он деревенщина, в деревне — горожанин. Обретает относительную идентичность только в многонациональном городе — просто грузин. К тому же только там в наличии полный набор соблазнов цивилизации. Работает на телевидении. (Это уж настоящая Шамхат.) Его ценят за смелые и правдивые репортажи. Семейная жизнь не сложилась. Пользуется успехом у женщин. Но все еще любит девочку из своего детства, двоюродную сестру, живущую в родном Тбилиси. Она все эти годы замужем. Такой же холодный и слякотный декабрь, как и в конце первого романа. До отвращения очевидно, что разум не залог разумности мира, но лишь свидетель его безумств. Жениться больше не на ком. Остается, как мифическому герою, только умереть.
“Реквием” — первая часть триптиха — посвящен апрельским событиям, когда советское руководство Грузии разгоняло мирную демонстрацию. В центре история юной жизни, оборвавшейся в те дни. Отнюдь не случайно, что она, как и героиня первого романа, — тоже Нина, имя классическое для русской литературы со времен Грибоедова. Только по-домашнему зовут ее — звали! — не Нуца, а Нино.
Эта часть сделана подчеркнуто журналистски — встречи с людьми, разговоры, видеозаписи. Русский парень, послушник Паша, также участник тех событий, тогда еще в солдатской форме. Выносил пострадавших из побоища. Теперь истово замаливает не им совершенные грехи. Журналист не тычет пальцем в виноватых. Ткань бытия пестра и многоосновна. Кто в этом мире без вины? Ведь часть ее и на нем, оставившем свою родину.
Даже в этом самом политизированном романе Эбаноидзе остается вне политики. Цель его — создание картины, сохраняющей все пропорции реальности. Он обеспечивает фон народной крестьянской мудрости, который выявляет все безумие, совершающееся в Городе. “Ныне отпущаеши…” — роман без хеппи-энда. Потому что написан в другое время и о другой жизни. Поставленный рядом с первым, дает представление о течении жизни, таком же извилистом, как река, упрямо пробивающая русло в скальной породе времени.
…Когда перед глазами героя, летящего из Москвы, возникает родная речка, с разгону налетающая на Синий камень, последние сомнения исчезают: все-таки “брак по-имеретински” не состоялся. Энкиду не вернулся. Его тело, то есть тело журналиста Оболадзе, ищет под пулями на улицах родного города неистовая Луиза, девочка из его детства, проведенного возле родной реки, — всегда любимая Лу.
Шамхат?
Нуца?
Валерий ЛИПНЕВИЧ.