Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2002
Всеволод Некрасов. Живу вижу. М., 2002, 243 стр.
Книга Всеволода Некрасова — это своего рода самиздат (хотя и указано, что книга издана при содействии “Крокин-галереи”), ни издательство, ни тираж не обозначены. Ни одного книжного магазина, в котором эту книгу можно купить, я не знаю. Тот экземпляр, который читал я, был мне предоставлен по случаю, когда я уже потерял всякую надежду найти книгу и всерьез усомнился в том, что она вообще существует. (А происхождение экземпляра — по цепочке — от жены автора.) Такой непростой и, прямо скажем, необщедоступный способ добычи книги меня несколько озадачил. Я уже давно отвык от того, что нужную (новую) книгу нельзя просто пойти и купить.
Книга Всеволода Некрасова состоит из двух больших разделов: стихи и прозаический текст, озаглавленный: “История / о том / как и мы / попробовали вроде бы / быть людьми / и что из этого вышло / (и как так вышло / что ничего же не вышло / и почему же так быстро / это произошло / все-таки)”. Если стихи, включенные Некрасовым в книгу, можно найти на “Вавилоне” (“http://www.vavilon.ru/texts/prim/nekrasov0.html”) и/или на странице Александра Левина (“http://levin.rinet.ru/FRIENDS/NEKRASOV/index.html”), то где, помимо ускользающей книги, взять текст “Истории о том…”, я не знаю.
Читателю остается поверить мне на слово, на что я никак не могу согласиться. Ни мне, ни кому другому верить на слово, конечно, не следует, потому что слово, которое человек говорит, остается от человека неотделимо, и читатель всегда читает не совсем то, что пишет автор, особенно если это касается таких тончайших материй, как поэзия или жизнь поэта, им самим описанная. Единственная надежда — что эта “История о том…” все-таки попадет в доступное издание и заинтересованный читатель ее прочтет и составит собственное непредвзятое мнение.
В “Живу вижу” вошли стихи от самых первых — еще вполне традиционных, рифмованных, написанных в пятидесятые годы, — до самых последних, 2001 года, — о Бен Ладене. Почти пятьдесят лет работы.
Мое первое знакомство с творчеством Некрасова было хотя и кратким, но запоминающимся. Александр Аронов в статье, опубликованной двадцать с лишним лет назад (около 1980 года), процитировал (с указанием автора) стихотворение, написанное почти полвека назад:
Нет ты не Гойя
Ты
Другое
(Не уверен, что графическое воспроизведение текста было именно таким, насколько я помню, Аронов привел его в строчку.) Тогда я впервые услышал имя Всеволода Некрасова и запомнил его навсегда. Это стихотворение — эти шесть слов — произвели очень сильное впечатление. Я не был поклонником Андрея Вознесенского, но относился к его поэзии с вполне определенным пиететом. Эти шесть слов продемонстрировали мне буквально в капле воды, что есть другая поэзия, о которой я ничего не знаю, что поэзия эта к Вознесенскому относится не просто скептически, а с жестким неприятием. Это было как бы другое измерение родной словесности. Благодарность за такого рода открытия хранишь всю жизнь.
Очень скоро я раздобыл и прочел целую книгу стихов Некрасова. Догадка о существовании другой поэзии сменилась уверенностью. Я приведу еще одно стихотворение Всеволода Некрасова, которое со мной с тех самых пор.
Христос воскрес
Воистину воскрес
Что и требовалось
Доказать1
Несмотря на то что в этом стихотворении четыре строки, это самое настоящее хайку, едва ли не единственное, настолько близкое к классическим образцам. Оно совершенно оригинально — никакого воспоминания о японской поэзии здесь нет и близко. Оно диалогично, это в точности три реплики из двух очень далеких семантических пластов: пасхальное приветствие и фраза из математического труда. Существует так называемая правополушарная речь — речь, которая воспринимается нами не как последовательный набор символов или звуков, а как единый знак, она не анализируется, а берется как целое. К такой речи относятся возгласы, ругательства, приветствия. Хайку Некрасова состоит из трех знаков (звуковых иероглифов). Если вспомнить, что при письме фраза “что и требовалось доказать”, которой обычно завершается теорема в математическом тексте, часто заменяется знаком, как правило, квадратиком, иероглифическое соответствие становится еще очевидней. В стихотворении Некрасова каждый звуковой иероглиф имеет здесь огромную традицию и отчетливо очерченную семантическую область — это коготь, по которому узнают льва.
Первая книга Некрасова, прочитанная мной, представляла собой пачку длинных карточек, на которых красным и черным — с использованием двухцветной ленты — были напечатаны стихи. Карточки были просто уложены в прозаический полиэтиленовый пакет.
“Живу вижу” издана на роскошной мелованной бумаге, стихи набраны очень мелко и рассыпаны по листу. Они как бы не вполне друг от друга отделены. В книге очень много репродукций — работ известных художников, друзей Некрасова, но печать черно-белая.
Графика очень важна для стихов Некрасова. Стихотворение (или графический лист?) на стр. 72: в геометрическом центре чистого листа стоит типографская точка и немного справа-снизу одно слово — “однако”. Все.
Точка в центре листа — это завершение, дальше идти некуда, изобразительные и словесные средства исчерпаны. Все сказано. И “однако” — ничего еще не сказано, мы в самом начале разговора, мы и говорить-то еще не начинали. У слова “однако” необыкновенно широкий спектр значений — от робкого сомнения до грозного указующего перста, и все они востребованы поэтом. Точка в центре листа есть точка совершенства, если еще хоть что-то добавить, совершенство будет утрачено, симметрия разрушена, но возникнет движение, вернется жизнь, и чистый лист, выведенный словом из состояния равновесия, повернется по часовой стрелке.
Особенное раздражение Некрасова вызвало сравнение его поэзии с речью Акакия Акакиевича, сделанное Михаилом Эпштейном. Критик, в частности, пишет: “Поэзия В. Некрасова — это поэзия служебных слов, произносимых с небрежностью ворчуна и настойчивостью заики. Угасающая, иссякающая, задремывающая речь”.
С Эпштейном трудно согласиться. В поэзии служебное слово играет несколько иную роль, чем в обыденной или даже прозаической речи. Достаточно вспомнить “уж извините” и “виноват” из песни о Леньке Королеве Булата Окуджавы. Поэтическая речь слишком тверда, слишком беспрекословна, чтобы ее не следовало хотя бы иногда смягчать сомнением. Служебные, вводные слова, все эти “то ли”, “что ли”, “вроде”, — это точки ветвления смысла, выводящие суждение из статического состояния, покачивающие высказывание. Можно попытаться вообще отказаться от значимых слов, расшевелить или даже вовсе разрушить грамматическую структуру предложения. Что останется? Останется своего рода формальная схема движения, не какого-то конкретного, а движения как такового. Это — предел, и именно к этому пределу приходит Некрасов.
Кабакову
1
так так
так
так
так
так
так
а какой
смысл?
Это телефонный разговор (с Кабаковым?), мы слышим только одного собеседника, который кивает головой в знак понимания: “Так”. Кивает он по-разному (“так” перемещается по строке), а говорит одно и то же. В какой-то момент он перестает понимать, о чем речь, и задает свой вопрос. Это стихотворение представляет собой некоторую переменную, значение которой может быть любым, — это схема, модель. К природе и бытию мы обращаемся примерно так. Собираем факты, собираем, а потом озадаченно смотрим на груду данных и спрашиваем себя: “А какой смысл?” — и не знаем, что сказать. Впрочем, “А какой смысл?” имеет еще и другое значение — “А это еще зачем?”.
Освобождая стих от значимых слов, мы его все больше формализуем, мы делаем его все однозначнее, мы сводим высказывание к чистому синтаксису при любой семантической природе опущенных слов. Но и у синтаксиса есть своя семантика — формальная семантика структуры.
“История о том…” — это история о том, как Всеволода Некрасова и его друзей-художников бесстыдно и прилюдно обокрали. “Воровство чужого места есть воровство” — крупным шрифтом в рамке.
Темные дела происходили (и по сей день происходят) в нашей словесности. Действует целая компания (мафия! мафия! — назовем вещи своими именами) злоумышленников, которая занята только и единственно одним — лишить Всеволода Некрасова его законного почетного места в родной словесности. Это собрание подонков всеми силами добивалось своего и добилось. Всеволод Некрасов пишет: “Чувствую я себя безусловным чемпионом по замалчиванию меня как автора”. За пахана у них поначалу был Эпштейн. Он начал эту компанию по неупоминанию. То есть по упоминанию кого угодно, только не Некрасова. Он организовал целый “эпштейнат”. А его верные последователи, в первую очередь Гельман и Курицын, — они вообще превзошли самого. Некрасов их измерил в “эпштейнах”: Гельман — “это эпштейн так эпштейн”, а Курицын — “семь эпштейнов разом”.
Но до полного беспредела дело дошло, когда организовали “Академию российской словесности”2. Всеволод Некрасов нашел много теплых слов в адрес этой организации. Чем же так виновата эта “академия”? Оказывается, все довольно прозаично: премию она Некрасову не дала. Да, это тяжкое обвинение. От него не отмоешься.
1.01.2001
брень
хрень
премии академии
мразь
раз уж опоздал…
Если обычная человеческая зависть или обида в сыром, непереплавленном виде становится основой стиха, дело совсем плохо.
Место поэта в литературном процессе может быть занято кем-то еще только в том случае, если оно может быть отчуждено. Если оно существует как бы отдельно от поэта.
Если достижения сводятся к методу или приему — то есть к некоторому вполне формализуемому и отчуждаемому от личности объекту, то этот прием и метод будут отчуждены. В науке всегда так и происходит. Очень редко человек, нащупавший метод решения, сохраняет за ним даже свое имя. Бином Ньютона придумал Паскаль, а Ньютон придумал ряд Тейлора.
Некрасов полагает, что принадлежащее ему по праву место (на троне, что ли, место это или медом намазано?) заняли “братки” Пригов-Рубинштейн, остальные тоже подсуетились и крохи подобрали. Некрасов буквально пишет: “Я умею так, как умеет Пригов, и умел задолго до него. Как Рубинштейн — или почти так”. Вот это-то меня и удивило. Если он может, как они, так, может, и они так же думают? и могут, как он? Тогда мне-то, читателю, какая разница, кого читать?
Я не могу себе представить, чтобы Евгений Рейн сказал где-нибудь: “Бродский занял мое место, а я могу и как Бродский, и лучше могу. И вообще-то я возрастом старше. И учил его поэзии вообще-то. А он, вишь, выскочил из-за спины, место мое занял и премию Нобелевскую цепанул”.
Абсурд здесь очевиден. Бродский — это Бродский, Рейн — это Рейн, и место каждого из этих поэтов никто занять не может, потому что оно неотчуждаемо от самого поэта. Тбк, как он, может только он, и никто другой, сколько бы этот другой ни пыжился. Сколько бы ни было у Бродского эпигонов, они могут скопировать только формальную сторону его поэтики. Стиховой перенос, незначащее (служебное, кстати) слово в рифмующейся позиции, иногда даже свободную вибрацию ритма, — но то, что перед нами не Бродский, очевидно всем, в том числе и самим эпигонам. А если поэтика и поэзия состоят из чисто формальных образов и построений, из того как раз, что можно заимствовать и воспроизвести без потери? Тогда да. Тогда можно и место занять, и приоритет отобрать. Но это уже не поэзия, а изобретательство. Здесь надо брать патент, чтобы тебя не облапошили, не обокрали в самом прямом смысле.
У Некрасова есть строчка: “матьматьматьматерьматерь”. Игра понятна: то “мать”, то “тьма”. Есть стихотворение “Аховые стихи”, построенное на той же буквенной игре “ахахахах” — то “ах-ах-ах”, то “ха-ха-ха”.
У Андрея Вознесенского тоже есть стихотворение или заклинание, как он сам говорит: “тьматьматьматьмать”. Возможно, Некрасов был первым. И, наверное, он может обвинить Вознесенского в плагиате. Но я бы не торопился. Почему не допустить, что Вознесенский догадался сам? Это ведь не очень трудно.
А вот еще несколько вариаций на ту же формальную тему. “Новогодний ИЗОП, посвященный А. Вознесенскому: ТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬ ТВОЮТВОЮТВОЮТВОЮТ!”3 Эпиграф на книге Алексея Цветкова (младшего): “нетнетнетнетнетне” — русское “нет” переворачивается через голову и превращается в английское “the”4. Довольно остроумно.
В Интернете существует огромное количество порносайтов, которые содержат в своем названии последовательность “ХХХ”. А ведь это тоже, можно сказать, “стихотворение”, построенное по тому же принципу, что и некрасовское “ахаха”. ХХХХ — если транскрибировать по-русски: эксэксэксэкс — экс-секс, можно перевести “загадка пола”, а можно “сверхсекс”. Если Некрасов сможет доказать авторские права на такого рода буквенную игру, то все владельцы всех порносайтов, содержащих в названии “ХХХ”, будут обязаны покупать у него лицензию на использование его изобретения или брать название своего сайта у Некрасова напрокат. Люди они не бедные, и Некрасов мог бы очень хорошо на этом заработать.
Формальная поэзия, актуальное искусство легко отчуждаются от автора. Формальная поэзия — почти изобретение, поэтому и могут возникнуть эти разговоры о приоритете, о ворованном месте. Концептуальных поэтов а la Пригов много не бывает — он один вполне способен справиться за всех. Сколько вам надо стихов? 2000? К пятнице будет. Представить себе Некрасова на этом месте я просто не могу.
Но я думаю, что Некрасову нечего опасаться и так уж сильно сетовать на судьбу и на злоумышленников, у него есть собственная роль в русской словесности, и Рубинштейн, насколько я могу судить по его поэтической практике, на место Некрасова и не претендует. Главные достижения Некрасова все-таки не в том, что он придумал чью-то “тьмать” или что другое, а в том, что он дошел до границы минимализма. Его стихи почти не существуют, они почти бессмысленны, они почти не речь. Вот в этом самом “почти” и есть главное достижение Всеволода Некрасова. Он как-то очень быстро отказался от традиционной поэзии и от нетрадиционной, он прошел мимо нормального вяло- или бурнотекущего верлибра, едва ли его заметив, но, выйдя в пограничье абсурда и тишины, он остался в этой области и стал ее обживать и обживает уже почти полстолетия.
Другое дело, что читателей у Некрасова немного (что ему, конечно, очень обидно по-человечески); но мне кажется, по-другому и быть не может. Некрасов — поэт элитарный, поэт — для поэтов и очень искушенных читателей, а таких во все времена много не наберется. И что может помочь человеку, предпринявшему попытку чтения и осмысления некрасовских стихов, — так это замечательное, едкое остроумие поэта:
Либерте
Эгалите
Декольте
Вот вам и вся Великая французская революция.
Витгенштейн говорил о своем “Логико-философском трактате”, что это изюм из кекса. А одного только изюма недостаточно, чтобы кекс испечь. Стихи Всеволода Некрасова — это даже не изюм, а одни только виноградные косточки. Чтобы они дали всходы, нужно их зарыть в теплую землю со-знания и со-чувствия. И нужно еще терпение и мастерство виноградаря. Людей, которые готовы и способны на это, в принципе, много быть не может, и тем более стихи Некрасова должны стать объектом самого пристального прочтения профессиональных читателей стихов — литературоведов и критиков, которые не только не баловали Всеволода Некрасова своим вниманием, а попросту забыли о нем.
Владимир ГУБАЙЛОВСКИЙ.
1 Стихотворение цитируется по собранию на «Вавилоне». Адрес указан выше.
2 Видимо, все-таки — Академию Русской Современной Словесности (АРС’С)?
3 Газета «Завтра» (http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/96/161/8_AUUA.html).
4 Цветков Алексей. THE. М., «Палея», 1997 (http://www.vavilon.ru/texts/prim/tsvetkov1.html).