МАКСИМ КРОНГАУЗ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2001
МАКСИМ КРОНГАУЗ
*
ЖИТЬ ПО “ПРАВИЛАМ”,
ИЛИ ПРАВО НА СТАРОПИСАНИЕ
Стенка на стенку
Мнения по поводу грядущей реформы правописания разделились достаточно резко и по чрезвычайно простому признаку. Лингвисты в подавляющем своем большинстве “за”, нелингвисты — “против”. Причем, когда речь идет об аргументах, кажется, что противоположные стороны просто не слышат друг друга, а говорят о совершенно разных вещах. Лингвисты большей частью приводят лингвистические аргументы в пользу изменения правописания, а нелингвисты просят или требуют, чтобы все оставили как есть. Иногда в грубой форме. Например, Татьяна Толстая в газете “Коммерсантъ” говорит буквально следующее: “Надо заколотить двери Академии наук, где заседают эти придурки, и попросить их заняться более полезным для народного хозяйства делом”. Чем-то напоминает монолог Райкина о балерине. Но главное, что на этом все: ответ оппонента не подразумевается и дискуссия заканчивается.
Я взялся за эту статью совсем не потому, что у меня есть окончательное мнение, что делать или чего не делать с русской орфографией, а скорее потому, что во мне самом борются лингвист и обыватель (в последнем случае не имею в виду никакой отрицательной оценки, обычно сопутствующей этому слову) и мне самому интересно разобраться, почему они так яростно борются.
Что-то случилось
Вообще говоря, сегодня сложилась достаточно странная ситуация. С одной стороны, в печати прошла волна публикаций (в основном критических) по поводу реформы русской орфографии. С другой стороны, осведомленные лица (например, члены Орфографической комиссии Российской академии наук и сотрудники Института русского языка РАН) утверждают, что никакой реформы нет. Просто вместо “Правил русской орфографии и пунктуации” 1956 года (далее “Правила”), являвшихся своего рода законом в области правописания, но устаревших, в Институте русского языка под руководством В. В. Лопатина был разработан “Свод правил русского правописания. Орфография и пунктуация” (далее “Свод”)
1. Стыдливое “своего рода закон” сказано выше по одной простой причине. Наше правописание регулировалось не только “Правилами”, но и различными словарями, иногда противоречившими “основному закону”. Можно попытаться провести юридическую аналогию с законом (“Правила”) и прецедентом (словари), но вряд ли это что-нибудь прояснит.Новый “Свод” призван сыграть роль нового закона. Он уже одобрен Орфографической комиссией, председателем которой является В. В. Лопатин, однако еще не утвержден и не опубликован. Это означает, что на сегодняшний день мы имеем дело с проектом “Свода”, то есть с проектом закона. Сложность ситуации усугубляется еще и тем, что в последнее время появились словари, по крайней мере частично следующие “Своду”, а не “Правилам”, то есть проекту закона, а не действующему закону. Расхождение касается в первую очередь слитного, дефисного и раздельного написания сложных слов. Так, например, прилагательное церковнославянский в полном соответствии с “Правилами” писалось во всех словарях слитно. Однако в некоторых новых словарях, подготовленных сотрудниками Института русского языка (см., например, “Русский орфографический словарь” под редакцией В. В. Лопатина), оно пишется через дефис, что соответствует уже рекомендациям “Свода”.
Хотя газетно-журнальная дискуссия фактически уже прошла, обсуждение “Свода” (а точнее — его проекта) в научном сообществе (в академических институтах и университетах) продолжается и сейчас.
Итак, подведу итог. “Правила” 1956 года устарели, но формально их никто не отменял. Еще не утвержденный “Свод” содержит определенные изменения не только орфографических, но и пунктуационных норм. Считать ли их достаточно значительными, чтобы называть реформой, или нет — вопрос скорее символический, ведь никакого строгого определения реформы не существует. Тем не менее, на мой профессиональный взгляд, это именно реформа правописания (орфографии и пунктуации), и так я буду впредь ее именовать.
Несмотря на то что новый “Свод” официально считается проектом и находится в стадии научного обсуждения, некоторые его правила уже реализуются в словарях.
Что касается внезапной и бурной публичной дискуссии в печати, то мне вообще непонятно, чем она была вызвана и почему произошла. То ли это была случайная утечка информации, то ли кто-то сознательно, но не очень ловко пустил пробный шар — не берусь судить.
Такова диспозиция. Каковы же ее оценка и возможные последствия? Прежде чем перейти к этой проблеме, оговорюсь, что я в минимальной степени буду говорить о конкретном языковом материале и собственно лингвистических аргументах, а также о научном качестве реформы. К содержанию “Свода”, безусловно, есть лингвистические вопросы, но следует признать, что над ним работали профессионалы, сознающие наличие многих подводных камней. Обоснованность предлагаемых изменений должна выявить именно профессиональная дискуссия. Меня же, как, наверное, и широкую аудиторию, в данном случае больше интересует психологическая проблема.
Реформа как стресс для народа
В течение последнего десятилетия пытались провести реформы орфографии и графики французы и немцы. И обе эти реформы, практически утвержденные, вызвали такую бурную реакцию в обществе, что их отменили или по крайней мере заморозили. Любая реформа правописания и графики оказывается сильным психологическим стрессом для общества. Страдают от нее в основном грамотные люди. Образованный человек пишет грамотно не потому, что он знает правила, а потому, что он помнит, как пишется то или иное слово. Грамотный человек пишет автоматически, не задумываясь, почему он пишет так, а не иначе. Он привык так писать. Огромную роль и при письме, и при чтении имеет так называемый графический облик слова. Если, скажем, законодательно заменить написание корова на карова, ничего смертельного не произойдет. Пошумят, поволнуются — и будут жить дальше. Однако грамотный человек и читать, и писать станет чуть-чуть медленнее. При чтении его глаз будет спотыкаться на карове, а при письме ему придется на долю секунды задуматься, как с ней быть. Более того, если бы мы вдруг решили не писать, а произносить это слово как-то иначе, например, курова или на иностранный манер: кау (англ.) или ваш (франц.), опять же помучились бы и привыкли. Привыкаем же мы к реальным заимствованиям из иностранных языков. Однако, если таких одновременных гипотетических замен было бы побольше, выросли бы и проблемы. Говорить и понимать чужую речь мы стали бы медленнее.
Вернемся все же к письму. Быстро читающий человек не всегда даже проговаривает слова, которые он читает, он узнает слова, а не прочитывает их в строгой линейной последовательности. Иногда мы даже не замечаем опечаток, потому что узнаем слова сразу по каким-то другим буквам. Например, слова в словосочетании (если оно, конечно, встречается в связном тексте)
крокодилы и гиппопотямы
я узнаю по первым буквам и могу не заметить не к месту появившейся буквы “я”. Но если вдруг замечу, то, безусловно, заторможу на ней, а опечатка в первых буквах (например, прокодилы) просто помешает мне опознать слово. Тексты девятнадцатого века современный человек читает медленнее, даже если знает правила чтения всех исчезнувших букв. Яти и другие удаленные из алфавита буквы, по крайней мере поначалу, будут замедлять чтение.
Надо признать, что наибольший урон от реформы несут грамотные взрослые люди, а еще точнее, люди много пишущие и читающие. Они сильнее всех привыкли к существующему порядку, и им труднее перестраиваться. Из наиболее грамотных они в один миг становятся наиболее неграмотными (правда, только на определенное время). Кроме всего прочего, грамотность является одной из составляющих культуры, и ее утрата воспринимается культурными людьми болезненно.
Здесь возможны самые неожиданные потери. Так, например, исчезло из русского языка выражение “делать на ять”. Или более личное: после реформы графики и орфографии, по существу, потеряла смысл строка из стихотворения Марины Цветаевой, посвященного Александру Блоку: “Имя твое — пять букв”. С потерей ера на конце имя Блок сократилось до четырех букв, а строчка стала культурным или лингвистическим казусом.
С другой стороны, люди не слишком грамотные теряют от реформы значительно меньше, а дети, которые осваивают орфографию и пунктуацию, скорее только выигрывают от более простых и логичных правил. Так, небезосновательно считается, что именно реформа орфографии и пунктуации позволила большевикам в кратчайшие сроки ликвидировать неграмотность. Спасибо реформаторам должны сказать и школьники всех последующих поколений. Им уже не нужно заучивать стихи со словами, в которых пишется ять: “Бедный бледный белый бес прибежал с обедом в лес…” Их мучения ограничиваются заучиванием канонической строки “уж замуж невтерпеж”, что, согласитесь, значительно проще.
Таким образом, совершенно понятно, почему реакция в прессе на слухи о реформе была в подавляющем большинстве случаев негативна. Эта была нормальная реакция образованных людей. Интересно и то, что основной отпор вызвала замена буквы “ю” на букву “у” в словах парашют и брошюра (ср. парашут, брошура). Конечно, эта замена гораздо заметнее глазу, чем вариации с двумя или одним “н” и прочее. Также неприятно (подозреваю, что это самое подходящее слово — почти физически неприятно) написание прилагательного розыскной через “а” — разыскной. Неприятие вызывают наименее системные, единичные, но раздражающие глаз замены. Б
большая заметность орфографических изменений по сравнению с пунктуационными привела к тому, что вместо реформы правописания (то есть орфографии и пунктуации) обсуждаются фактически только орфографические изменения.Итак, психология человека, отторгающего реформу, абсолютно понятна. Но какие же аргументы приводятся сторонниками реформы?
Парашут с нами
Причины, почему нужно писать и утверждать новый “Свод”, достаточно просты и очевидны. Во-первых, старые “Правила” устарели (то есть с тех пор произошли определенные изменения в русском языке, которые не могли быть учтены), во-вторых, они несовершенны (и неполны, и неточны). Отсюда те немногочисленные, но вечные, а точнее — хронические проблемы орфографии: с написанием одного или двух “н” в причастиях и прилагательных и с раздельно-дефисно-слитным написанием наречий, частиц и проч. На этом месте спотыкаются даже вполне грамотные люди. Думаю, что против упорядочения этой части было бы и меньше всего возражений, но как раз проблема слитно-раздельного написания наречий в новом “Своде” не решается до конца, просто один список слов заменяется на другой.
Есть еще один аргумент: в русской орфографии часто нарушается системность, то есть, говоря более простым языком, для многих правил существуют исключения. Именно этим соображением и вызваны новые написания парашюта, брошюры и прилагательного розыскной. Но именно эти соображения отказывается принимать грамотный носитель языка. Пусть три, пусть десять исключений, но он к ним привык, и принцип сохранения графического облика оказывается важнее принципа системности.
Следует оговорить то, что предлагаемая реформа не предусматривает радикальных изменений, что постоянно подчеркивают ее авторы. Кстати сказать, именно поэтому некоторые лингвисты считают ее явно недостаточной. По сравнению с послереволюционной реформой изменения просто ничтожны. Любая реформа правописания — проблема одного (в широком смысле) поколения, то есть, как уже сказано, взрослых образованных людей. Предлагаемая же реформа — проблема скорее не поколения, а определенного не слишком долгого периода времени — лет, скажем, десяти. Через десять лет даже “культурный” глаз перестанет вздрагивать и моргать на слове парашут.
Да, действительно, достаточно просто сто, а лучше тысячу раз написать БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА, БРОШУРА… Рука привыкнет, а глаз, прошу прощения за сленг, замылится. Языковая привычка вырабатывается именно так — писанием и чтением. И все-таки вопросы остаются. Почему сейчас? Кто должен решать? Ради чего?
Вчера еще рано, завтра — поздно
Время для реформы, или по крайней мере для введения новых правил, сейчас в каком-то смысле подходящее. Это время больших перемен и потрясений вне языка. Следует напомнить, что послереволюционная реформа готовилась задолго до революции и совсем даже не большевиками, а крупнейшими российскими учеными. Созданную в 1904 году комиссию при Академии наук возглавлял, пусть формально, великий князь Константин Константинович, а ее Орфографическую подкомиссию — великий филолог Ф. Ф. Фортунатов. Проводить же ее начало Временное правительство, а большевики окончательно утвердили декретами Народного комиссариата просвещения от 23 декабря 1917 года и Совета народных комиссаров от 10 октября 1918 года. Совпадение времени проведения реформы и революции, по-видимому, не случайно. Именно на фоне революций и сопутствующих потрясений реформа оказалась не таким уж значительным событием (каким бы она, безусловно, была в стабильное время), и именно большевики имели политическую волю провести ее до конца. Осуществить подобную реформу в стабильном и демократическом обществе очень трудно. Общественность практически всегда против. О двух неудачных попытках во Франции и Германии я уже говорил. Нечто похожее пытаются сделать сейчас в Чехии, но о результатах говорить еще рано.
В смысле проведения реформы нестабильность нашего общества оказывается положительным фактором. Завтра уже будет поздно. Даже смена веков могла бы быть психологическим стимулом для внесения изменений в орфографию. Но, судя по реакции прессы, не стала.
Таким образом, удобный момент, похоже, отчасти упущен.
Кто же главный?
Другой вопрос связан с механизмами проведения реформы и с тем, кто же окончательно решает, быть или не быть реформе. Кажется, что ответ прост: решать должен народ, который на этом языке говорит. И тогда, судя по откликам на реформу, народ против. Но в этом есть и определенное лукавство. Ведь реакция прессы — это все-таки реакция образованного взрослого населения. А в поддержку реформы могли выступить как раз менее образованные люди и, конечно, школьники, которые, впрочем, при референдумах не имеют права голоса. С другой стороны, кажется не вполне разумным решать такие вопросы голосованием. Все-таки культурная и языковая норма, в том числе и орфографическая, — вещь по определению консервативная, и отменять ее простым большинством голосов нельзя. Слишком легко и быстро тогда будет меняться наша культура. И не исключено, что, проводи мы референдумы по правописанию каждый день, по понедельникам мы будем писать корова, а по вторникам карова.
По-видимому, если говорить о серьезных изменениях, нельзя обойтись без серьезного общественного обсуждения, на котором естественному для образованной общественности орфографическому консерватизму должны противостоять лингвистические доводы, сформулированные абсолютно понятным для неспециалиста языком. Причем существенно даже не то, будет ли реакция общественности негативной (а она должна быть таковой), а то, насколько негативной она будет. И, следовательно, допустимо ли ею пренебречь. Подготовка реформы требует не только разработки теоретических постулатов, но и подготовки общественности к реформе. Фактически мы приходим к тому, что называется специфическим и малопонятным для недавних эмигрантов русским словом “пиар”. Так вот, пока пиар реформы был крайне неудачным.
P. S. Личное мнение
Но в конце концов, несмотря на мои попытки сохранить объективность, придется честно сказать, как лично я отношусь к реформе. Надеюсь, что борьба упомянутых в начале статьи лингвиста и обывателя внутри меня была корректной. Я уверен, что проведение реформы, если она состоится, ни для кого не будет катастрофой (просто в силу незначительности изменений). И все же…
Короче говоря, я за парашют. И, как говаривал герой одного фильма, делайте со мной что хотите.
Кронгауз Максим Анисимович родился в 1958 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Профессор, доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка, директор Института лингвистики РГГУ. Автор научных монографий, учебников, статьей по семантике, прагматике, семиотике, культурологии, русистике. Популярные статьи о русском языке, лингвистике и лингвистическом образовании публиковал в журналах, газетах и Интернет-изданиях. В “Новом мире” печатается впервые.
1
См. статью Владимира Лопатина “Русская орфография: задачи корректировки” (“Новый мир”, 2001, № 5).