стихи
МАРИНА БОРОДИЦКАЯ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 2001
Бородицкая Марина Яковлевна родилась в Москве. Закончила ГПИ иностранных языков. Поэт, переводчик, автор двух лирических книг и стихотворных сборников для детей.МАРИНА БОРОДИЦКАЯ * К ПОГОНЕ ЛИЦОМ * * * Двенадцатилистовая тетрадь Еще лишь начата, и все возможно: Случится ли страничку измарать — Ты скрепы отгибаешь осторожно И грязь — долой. Затем листок двойной Вставляешь из тетрадки запасной И пишешь вновь. Учитель не заметит. Ай, молодец! Тебе пятерка светит. И так — до середины. А уж там — Все набело, и строгий счет листам. На посту На посту, в краю пустынном, Мерзну с верным карабином В кем-то выданном пальто. Я чего-то сочиняю И, наверно, охраняю Что-то нужное — но что? Тут кругом глухая местность, Где-то гордая словесность Мчит в гудящей мгле ночной. Ты ль, небесный разводящий, Посмеялся надо мной? Не сменили, не убили, Может, просто позабыли И не взяли даже слова, Как с мальчишки в том саду. Видно, знали: не уйду. * * * Попросили меня раз в «Иностранке» перевесть современного поэта, англоговорящего, живого, — «Ведь не все ж мертвецов тебе толмачить!» Вот раскрыла я живого поэта — ах, какой же он красавчик на фото! Веет смертью от его верлибров, смерть сочится из каждого слова, я прочла и умерла, не сдержалась. Тут пришли ко мне мертвые поэты, всё любимчики мои, кавалеры. Поклонился дипломат, Томас Кэрью, громко чмокнул шалопай, сэр Джон Саклинг, и сказал мне ловелас, Ричард Лавлейс: — Слышал в Тауэре свежую хохму: «Коли снятся сны на языке заморском — с переводчицей ложись!» Ловко, правда? — А Шекспира незаконный сыночек, Вилли Дэвенант, сказал: — Брось ты киснуть! Сшиб я в «Глобусе» пару контрамарок на премьеру «Идеального мужа», — этот педик, говорят, не бездарен. — Ну а после все пойдем и напьемся. — И сонеты почитаем по кругу! — Хорошо, — сказала я и воскресла. Я воскресла, поглядела в окошко, отложила современного поэта. И не то чтобы я смерти боялась, просто вечер у меня нынче занят. * * * У старинных норвежских кроватей имелись створки: их задвинешь или захлопнешь — и ты в каморке, в деревянном ларе, да попросту в сундуке, репетируешь смерть на тощем своем тюфяке. Можно пялиться в темноту и молиться Одину или Христу, — даже ноги не вытянешь, если постель коротка, в деревянном ганзейском городе — ни огонька. А еще в каждой спальне была веревка с крюком: сигануть из окна в рубашке и босиком, если вдруг пожар. Ох, какие пожары бывали! Чуешь, вяленой рыбой пованивает в подвале? Слышишь, бал крысиный? Вот так они зимовали. Что возьмешь, капитан, чтоб на час, на минуту сгонять в тот вечерний, игрушечный Берген — подслушать, понять: отчего не брала их эта вселенская тьма? Что за песни им не давали спятить с ума? * * * Вот и брошены через плечо Гребешок и нашейный платочек: Гребешок, приземлясь на бочок, Чащей встал, где и зверь не проскочит. А платок расстелился и лег Снежным полем, сплошной целиною, Чтобы даже конек-горбунок Не сумел бы угнаться за мною. Вот и зеркальце брошено вслед — И раскинулось море широко: Ни скалы в нем, ни острова нет, Даже птица устанет до срока. ...Надо опытным стать беглецом, Чтоб, еще не достигнув предела, Обернуться к погоне лицом И спросить — в чем же, собственно, дело. * * * Говорят, что я — того, В голове, мол, каша. Это правда, я ТОГО, И все больше я — Его, И все меньше ваша.