ОБЗОРЫ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 2001
Филипп ДЗЯДКО
*
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ РАСКОПКИ
Олег Проскурин. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., ОГИ, 2000, 368 стр. («Материалы и исследования по истории русской культуры». Вып. 6).Книга, которую держит в руках читатель, не вполне обычна по теме, жанру и названию и потому требует некоторых предварительных пояснений», — этими словами открывается книга Вадима Эразмовича Вацуро «Записки комментатора». Эти же слова в большой степени относятся и к книге О. А. Проскурина, посвященной памяти недавно ушедшего от нас замечательного ученого.
Жанр исследования Проскурина определить и вправду не просто. В том вошли девять «этюдов» разных лет (или, как называл эту форму Ю. Г. Оксман в письмах к М. К. Азадовскому, «исследования-миниатюры»), пять из которых печатаются впервые. Однако перед нами и не сборник статей, и не монография. Это своего рода комментарий — комментарий не к конкретным текстам (хотя и к ним тоже), а к эпохе. Точнее всего об этом сказано опять же у Вацуро: «В расхожей чеховской формуле └важен не Шекспир, а примечания к нему” ирония, право, напрасна: без └примечаний” неискушенный читатель вряд ли что-нибудь поймет и в самом Шекспире, — или, что еще хуже, поймет совершенно превратно, о чем не будет даже догадываться… Подобно археологу, историк литературы должен осторожно и кропотливо раскапывать целый культурный слой, сохраняя то, что ему оставила история, и не привнося в него чуждых ему элементов».
Именно этим «филологическим раскопкам» и посвящена книга.
Вместе с тем рассказ об этих «раскопках» ведется автором (сознательно или нет) в жанре детектива: каждый из девяти этюдов — не только исследование филолога и комментатора, но и своеобразное расследование. Выбор жанра оправдывается ходом мысли, построением «повествования», структурой проскуринских этюдов: вначале задается вопрос («Кого и зачем цитировал адмирал Шишков…», «За что Константин Батюшков не был принят в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», «Почему в └Вестнике Европы” смеялись над покойником»…), затем собираются все, на первый взгляд, самые незначительные детали — «улики», из которых начинает складываться контекст; иногда могут демонстрироваться ложные ходы «расследования» (развенчание литературоведческих и исторических мифов — одна из важнейших установок книги), и наконец, после долгих перипетий, на глазах увлеченного читателя совершается открытие.
Жанровая сложность «Литературных скандалов…» во многом определяется и темой, которая также требует «предварительных разъяснений»: «Предлагаемые вниманию читателей очерки посвящены в основном той сфере, которую принято называть └литературной жизнью” или, в русской традиции, └литературным бытом”».
Определить понятие «литературный быт» не так просто, как может показаться, и дело здесь в том, что отношения между различными «культурными рядами» постоянно меняются, о чем писал еще создатель самого понятия — Б. М. Эйхенбаум: «В одни эпохи журнал и самый редакционный быт имеют значение литературного факта, в другие такое же значение приобретают общества, кружки, салоны». Проскурин выбирает такую эпоху (вернее, «эпохи» — «карамзинскую» и «пушкинскую»), когда все это играет решающую роль в формировании литературы. Школьные курсы истории русской словесности посвящены только творчеству крупных писателей — «генералов» и не учитывают деятельность других менее известных и талантливых сочинителей, не учитывают внутрилитературные связи, литературную полемику, вопрос читательского ожидания — одним словом, учебный курс не включает, быть может, самое интересное — механизм создания литературного произведения, тот «котел», в котором создаются будущие крупные писатели. Именно это называется «литературным бытом», и именно этому посвящена книга.
Проскурин рассматривает проблему изучения «литературной жизни», сформулированную формалистами еще в двадцатые годы, разумеется, учитывая и работы Ю. М. Лотмана о «поэтике бытового поведения», и исследования западных структуралистов и представителей школы «нового историзма», но очевидного предпочтения не отдает никому. За исключением одного ученого — В. Э. Вацуро.
Практически одновременно с выходом книги в сорок втором номере журнала «Новое литературное обозрение» появилась статья Проскурина «Две модели литературной эволюции: Ю. Н. Тынянов и В. Э. Вацуро», которая может служить своего рода предисловием к «Литературным скандалам». Объединяет всех трех исследователей мысль А. Кизеветтера: «Литературное движение… было гораздо более дробным и изобиловало осложнениями, которые далеко не укладывались в вышеуказанную рамку (борьбу классицизма и романтизма. — Ф. Д.)». Однако если Тынянов предлагает другую, пусть и более осложненную, схему, то Проскурин вслед за Вацуро вообще отвергает «схематизм и редукционизм» и отказывается от «статичности в осмыслении компонентов эволюционной модели». Для него главным оказываются «безделки», «мелочи из запаса памяти». И если для Тынянова, полагает Проскурин, «настоящее искусство — это искусство сдвинутых конструкций, больших форм, ораторского слова, грубых вещей, шероховато затрудненного выражения, то есть искусство, ликвидирующее всю эту мелочь и весь этот └эстетизм”», то его книга — именно об этом «соре» и «эстетизме», о «скандалах». Тыняновскую схему литературного развития (противостояние карамзинистов и шишковистов) Проскурин дробит до предела.
Название своей книги автор, очевидно, позаимствовал у того же Тынянова: «Архаисты с их борьбой против эстетизма и маньеризма были, так сказать, прирожденными полемистами, причем полемические их выступления принимали обычно форму скандала. Литературные скандалы закономерно сопровождают литературные революции». Но для Проскурина «скандалистами» являются как раз карамзинисты, члены литературного общества «Арзамас», с выступлениями которых «ни одно из выступлений └младоархаистов” не сравнится по степени скандального резонанса и по степени влияния на литературную жизнь эпохи». «Арзамасоцентризм» «Литературных скандалов…» очевиден, он определяет и сам выбор материала — текстов, прежде всего связанных с литературной игрой.
Проскурин пишет: «Значительная часть историй, рассказанных в этой книге, посвящена литературно-журнальным полемикам». Кому-то это может показаться малосущественным и не имеющим отношения к «великой русской литературе». Однако, не говоря уже о том, что подобные филологические расследования бесконечно увлекательны, без них мы никогда не поймем, «откуда пошла есть» русская литература, ведь именно «в сердцевине этого клубка — серьезные литературно-эстетические разногласия, свидетельствующие о чрезвычайно сложных и динамических процессах, происходивших в недрах литературы».
Итак, в книге девять историко-литературных очерков (или новелл, или записок комментатора). Первый из них — «У истоков мифа о └новом слоге”» — посвящен одному из важнейших текстов эпохи — «Рассуждению о старом и новом слоге Российского языка» А. С. Шишкова. Как показывает Проскурин, миф о «новом слоге» создает Шишков, говоря о «множестве», «сотнях» книг, из которых он якобы приводит примеры «нового слога» — «несвойственных языку нашему речей». Проскурин впервые устанавливает источник цитат, которые приводит автор «Рассуждений о старом и новом слоге», — это книга забытого ныне литератора-любителя Александра Васильевича Обрезкова, в 1802 году издавшего свое удивительное произведение — «Утехи меланхолии»1. Плодовитый Александр Васильевич воспроизводит ряд традиционных, модных сентиментальных тем, создает образ героя-меланхолика, который ходит по «нагому элементу» (осенняя земля) и «нежится в ароматических испарениях всевожделенных близнецов»… Шишков, выдавая подобное курьезное сочинение за образцы вредного «карамзинизма» (представители которого сами готовы были использовать незадачливое сочинение для «возбуждения здорового смеха, для благорастворения селезенки»), тем самым хитрит — дискредитирует истинных карамзинистов. Так с помощью своего рода фальсификации создается миф о «новом слоге» и манерном карамзинизме, «успешно заместивший собой историческую реальность». Достаточно важно, что книга открывается этим «апологетическим» этюдом: демонстрируя «подлог» Шишкова и показывая происхождение «карамзинского» мифа, автор тем самым разрушает и миф научный…
Разнообразие действующих лиц, появляющихся в других главах, способно создать у читателя ощущение собственного присутствия в «пушкинской эпохе»: юный Константин Батюшков, пока лишь только «наплывающий на русскую поэзию» и пытающийся пробиться в «большую литературу» — стать членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств; тайные интриги в этом обществе (настолько тайные, что появился целый исследовательский миф, который развенчивает Проскурин); А. Е. Измайлов с тремя полемическими баснями, в подтексте которых стоит целая история с участием Шишкова, С. Глинки и князя Шаховского — история, в которой домашняя жизнь XIX века «превращается в своего рода литературные факты, заставляя и их служить задачам литературной борьбы»; Вильгельм Кюхельбекер, со своим неожиданно резким выпадом против того же Измайлова и его журнала «Благонамеренный»; Николай Остолопов с бесконечным набором всевозможных литературных игр, которые вдруг становятся тесно связаны с текущей политикой; жестокие эпиграммы (вместо эпитафий: «Нет спора, что Бибрис богов языком пел. / Из смертных бо никто его не разумел») Вяземского и Батюшкова, появившиеся после смерти талантливого (однако принадлежавшего к лагерю шишковистов) поэта Семена Сергеевича Боброва — «Бибриса» — и надолго определившие его литературную репутацию…
Казалось бы: кому, кроме немногих специалистов, могут быть интересны все эти подробности, эти люди, которых давно уже нет на свете, давно отшумевшие свое журнальные споры? Но Проскурин так строит свои «новеллы», так закручивает сюжет, что невозможно закрыть книгу, не узнав, что же имел в виду Пушкин, когда писал: «Не мадригалы Ленский пишет / В альбоме Ольги молодой; / Его перо любовью дышит, / Не хладно блещет остротой…» И почему «домашний» журнал «Благонамеренный», издаваемый Измайловым, так и не смог поладить с журналом Николая Полевого «Московский телеграф» и что из этого вышло. И какая литературная игра заключена в блестящей арзамасской речи будущего министра просвещения С. С. Уварова — речи, наполненной массой аллюзий, показывающей, что за подобными «безделками» стоит целое литературное направление, влияние которого было гораздо серьезнее, чем может показаться. И наконец: каким образом «лидер революционных демократов» Виссарион Григорьевич Белинский оказался связан с Третьим отделением и какие, действительно, «революционные» (хотя и небесспорные) выводы можно сделать, увидев в «железном» веке — сороковых годах XIX столетия — отражение и возвращение «пушкинской эпохи»… Последняя мысль, кстати, не только многое проясняет в истории литературы, но и «выдает» самого Проскурина: своего рода «тоска» по пушкинской эпохе ощущается на протяжении всей книги, «тоска» по «арзамасскому братству».
На фоне несметного количества сочинений, посвященных пушкинскому юбилею, книги Проскурина резко выделяются: он не спекулирует на фигуре Пушкина и его современников, не стремится обнаружить в их стихах отражения национальной идеи или свидетельство величия «родных пенатов». В вышедшей чуть раньше книге «Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест» (М., «Новое литературное обозрение», 1999) Проскурин выступает как осведомленный читатель, демонстрирующий остальным, что решающее влияние на Пушкина оказывали тексты, которые возникали в его окружении, тексты, наиболее близкие по времени. А теперь этот же осведомленный читатель показывает, сколь велико влияние литературного быта на развитие словесности. Важнейшая идея, объединяющая обе книги, — «манифестация литературности». Значение этой идеи Проскурин старается пояснить во вступительной статье к «Литературным скандалам пушкинской эпохи». Однако если в «Поэзии Пушкина…» подобное теоретическое введение действительно необходимо, то в «Литературных скандалах…» его появление достаточно неожиданно, ведь в этой книге практически нет ничего нового в смысле теории. Дело в том, что, четко очерчивая расстановку сил в современном литературоведении, Проскурин стремится определить и свое место в нем: «Сводя в книгу очерки разных лет, я не без некоторого удивления обнаружил, что мои устремления прямо противоположны тем подходам, что господствуют сейчас и в западной неомарксистской методологии, и в отечественной └либеральной” литературной социологии». Между тем, как мне представляется, в гораздо большей степени положение, которое занимает Проскурин в современном литературоведении, определяется посвящением книги памяти Вацуро. И Проскурин, продолжающий традицию Вацуро — Гиллельсона (а в каком-то смысле и «Бесед о русской культуре» Ю. М. Лотмана), пробивающий «умственные плотины», во многом оказывается наследником автора «Записок комментатора».
Пересказывать проскуринские «этюды» дело неблагодарное — такое количество деталей, неожиданных поворотов и «подводных течений» они в себе заключают. Однако в какой-то момент может возникнуть вопрос: насколько целесообразно заниматься «газетно-журнальной шумихой» (по выражению М. М. Бахтина) и «литературной болтовней»? Чем объяснить выбор именно этих «сюжетов» для исследования? Как оправдать подобную, казалось бы, «игру в бисер»? А ее и не надо ничем оправдывать. В какой-то момент действительно замечаешь, что Проскурин, делая те или иные выводы, основывается лишь на одном, прямом, или же на нескольких косвенных доказательствах. Однако за подобной «игрой» стоит достаточно серьезная идея, в принципе та же, что и в книге «Поэзия Пушкина»: «Изучение литературного быта… намечает перспективы не для демистификации литературы, не для редукции ее до пункта пересечения противоборствующих социальных сил, а для изучения путей └текстуализации” культуры — явления, осмысление которого является насущной задачей современных гуманитарных дисциплин».
А потому столь важны, сколь и интересны записки комментаторов, пытающихся, по словам Вацуро, «восстановить по крупицам духовный мир прошлого, запечатленный в литературе».