Главы из книги. Продолжение
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 12, 2001
Продолжение. Начало см. «Новый мир», № 11 с. г.
Главы из книги
ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА
Месяц май начался с веселеньких пророчеств. Золотухин рассказывает услышанную
им где-то такую сплетню-версию: Высоцкий спел в последний раз все свои песни,
вышел из КГБ и застрелился. Сколько слухов… И главное — верят люди, некоторые
даже с готовностью такую весть воспринимают: тридцать лет — возраст, вполне
подходящий для самоубийства. Есенину ровно столько было, когда он в «Англетере»
в петлю полез. Гостиница нам знакомая, теперь она «Асторией» называется, и номер
соответствующий посмотреть однажды довелось.
А одна неутомимая поклонница недавно дозвонилась на служебный вход:
— Вы еще живы? А я слышала, вы повесились.
— Нет, я вскрыл себе вены.
— Какой у вас красивый голос… Спойте что-нибудь, пожалуйста.
Сказал три заветных слова — понятно, каких — и положил трубку. Какова наглость!
Это Фурцева, рассказывают, утром с похмелья может звонить Магомаеву: «Муслим,
пой мне!» Но, во-первых, тут вам не Магомаев, а во-вторых, дамочка явно не министр
культуры — голос молодой, звонкий. Ну и народ! К нашему брату как к игрушкам,
как к хламу относятся! Слушать слушают, на спектакли и концерты ломятся, а признать
за тобой право быть человеком, таким же, как они, — с нервами, с кровью — не
могут.
Прочитал «Последний парад» в родном театре, хотя и без толку — все равно Любимову
ставить не разрешили. И в Сатире все негладко с этой вещью. С одной высокой
трибуны большой культурный начальник по фамилии Сапетов кричал, что Высоцкий
«антисоветчик» и «подонок», выговаривал Штейну за то, что он такому несоветскому
человеку предоставил слово в своей пьесе.
На что-то это очень похоже. Зощенко Михаила Михайловича в сорок шестом году
товарищ Жданов обозвал именно «подонком», и тот потом вынужден был доказывать,
что он не верблюд и никогда не был «антисоветским» писателем. Кстати, совсем
недавно в одном нью-йоркском издании Высоцкого сравнили с Зощенко — в лестном,
положительном смысле. А вот теперь и на родине готовы удостоить соответствующего
венца… Не лаврового — тернового.
Энергетические ресурсы — на нуле. Одному оставаться уже просто небезопасно. Вместе с Люсей он отправляется в Киев, с песнями для фильма «Карантин». Одну из них, с настойчивым вопросом-рефреном «Ты бы пошел с ним в разведку?», дописывает уже в поезде, настраивая себя на боевой лад:
Покой только снится, я знаю, —
Готовься, держись и дерись!
После записи на Киностудии Довженко долго сидели в гостях у Лубенца, крупного
руководителя здешней печати, который только что был в Праге и много чего порассказал.
Наутро не было сил подняться, и Люся улетела одна. Высоцкий уже другим самолетом
добрался до Москвы и все-таки успел на вечернее «Послушайте!».
Тут же поехал в Ленинград, на этот раз вдвоем с Таней. Увидел, как порезали
«Интервенцию» — остались от Бродского рожки да ножки… И в картине «Служили
два товарища» Брусенцова свели к минимуму. По возвращении угодил прямо в Люблинскую
больницу. Там тридцать первого мая открывает он газету «Советская Россия» и
видит выразительный заголовок: «Если друг оказался вдруг…». На полсекунды,
даже на четверть мелькнуло предположение, что слова из песни попали в заголовок
просто как цитата — в газетах любят ведь пользоваться такими «крылатыми словами»…
Но куда там! Сообщается, что Высоцкий в Куйбышеве вместо того, чтобы исполнять
хорошие песни из фильма «Вертикаль», пел то, что крутят на магнитофоне во время
пьянок и вечеринок… И всякие обвинения клубу, пригласившему столь сомнительную
фигуру…
Кто авторы? Потапенко и Черняев — фамилии ничего не говорящие. Но неспроста
все это кем-то организовано.
Пятого июня в Госкино показали «Интервенцию». Ездил туда с Люсей. На этот раз
впечатление не такое безнадежное. Но выпустят ли эту картину к людям? Не протащат
ли каким-нибудь третьим-четвертым экраном, как «Короткие встречи»?
А девятого ему в палату приносят очередной номер «Советской России» со статьей
«О чем поет Высоцкий». Первый раз его фамилия печатается таким крупным шрифтом.
Но что дальше… «Быстрее вируса гриппа распространяется эпидемия блатных и
пошлых песен, переписываемых с магнитофонных пленок… Мы очень внимательно
прослушали, например, многочисленные записи таких песен московского артиста
В. Высоцкого в авторском исполнении (спасибо за внимание!), старались быть беспристрастными».
(Ну, это невозможно, у каждого нормального человека пристрастия есть!)
Спокойно, читаем дальше: «Скажем прямо, те песни, которые он поет с эстрады,
у нас сомнения не вызывают, и не о них мы хотим говорить. Есть у этого актера
песни другие, которые он исполняет только для └избранных”. В них под видом искусства
преподносится обывательщина, пошлость, безнравственность. Высоцкий поет от имени
и во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных».
Что значит: «во имя алкоголиков»? Это на каком же языке они пишут?..
«Это распоясавшиеся хулиганы, похваляющиеся своей безнаказанностью (└Ну, ничего,
я им создам уют, живо он квартиру обменяет”)».
Товарищи дорогие, но это же называется сатира! Этот персонаж-завистник в песне
высмеивается! И вовсе не «избранным» я это пел, а в больших аудиториях вроде
какого-нибудь «Гидропроекта», наверняка запись они слушали — со смехом и аплодисментами
в конце. Совсем, что ли, юмора не понимают?
Достается Высоцкому и за друга, который едет в Магадан, и за «штрафников», которых
он якобы считает главной силой в войне (а что же, «Братские могилы» они не слышали?).
«Песню-сказку про джинна» оригинально переименовали в «Сказку о русском духе»
— ну нет же там слова «русский» ни разу! Но все это пустяки по сравнению со
следующим заявлением:
«В программной песне └Я старый сказочник” Высоцкий сообщает:
Но не несу ни зла я и ни ласки…
Я сам себе рассказываю сказки.
Ласки он, безусловно, не несет, но зло сеет. Это несомненно».
Люди добрые! Это что же делается на страницах центральной прессы! Про сказочника
же совсем другой автор написал! Это хорошая песня Кукина, но при чем тут Высоцкий?
«И в погоне за этой сомнительной славой он не останавливается перед издевкой
над советскими людьми, их патриотической гордостью. Как иначе расценить то,
что поется от имени └технолога Петухова”, смакующего наши недостатки и издевающегося
над тем, чем по праву гордится советский народ:
Зато мы делаем ракеты,
Перекрываем Енисей,
А также в области балета
Мы впереди планеты всей».
Визбор сочинил про технолога и про балет, Юрий Визбор! Они просто с ума посходили,
эти Мушта и Бондарюк из города Саратова… И кто они такие? Непонятно даже,
какого они пола.
«Мы слышали, что Высоцкий хороший драматический артист, и очень жаль, что его
товарищи по искусству вовремя не остановили его, не помогли ему понять, что
запел он свои песни с чужого голоса».
Нет, этого так оставлять нельзя! Тут мы еще поборемся! Приехал Кохановский —
говорит, что они крупно прокололись, приписав Высоцкому чужие песни. В газетах
все-таки явные фактические искажения не поощряются. У Гарика в «Советской России»
оказался знакомый по Магадану. Пришли к нему, он разузнал «в верхах», что было
указание Высоцкого «приструнить». Но страшных последствий не будет, можно спать
спокойно…
Однако не дают спать. В «Комсомольской правде» через неделю очень гаденькая
статейка «Что за песней?». Рассказывается про каких-то спекулянтов, торгующих
в Тюмени записями песен про Нинку-наводчицу, про «халяву рыжую» (не «халяву»,
а «шалаву» — грамотеи! — слово-то вполне народное и даже «партийное», его, например,
у Шолохова в «Поднятой целине» коммунист Давыдов употребляет). Если в прошлый
раз Высоцкому чужие песни приписали, то теперь наоборот: «…Одни барды взывают:
└Спасите наши души!” Другие считают, что лучше └…лечь бы на дно, как подводная
лодка, чтоб не могли запеленговать”». И «те» и «другие» барды — это все один
Высоцкий. Нет, не совсем дураки этим делом занимаются, и автор Р. Лынев с толком
цитатки подбирает: «…Рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую…» Что написано
пером — хотя и не напечатано, а только спето, — остается навсегда, и не отвертишься
от сказанного…
Вышел из больницы, сыграл Галилея. Все-таки она вертится, и отречься от себя нас никто не заставит! Опять тормозят «Последний парад», хотят оставить две-три песни, а остальные пустить под сурдинку, без указания авторства. Но в то же время Золотухин и Высоцкий утверждены на главные роли в фильме Назарова «Хозяин тайги» (это уже четвертый режиссер, трое по разным причинам снимать отказывались). Утверждение состоялось несмотря на то, что в райкоме товарищ Шабанов говорил режиссеру: «Высоцкий — это морально опустившийся человек, разложившийся до самого дна… Не рекомендую его брать». Положительного милиционера играть предстоит Золотухину, а Высоцкому достался отрицательный бригадир сплавщиков — ворюга Иван Рябой. Но роль все равно нравится: нам не привыкать из дерьма конфетку делать, у нас любой рябой будет неотразим. Есть заготовка песни с веселыми рифмами, которую он хотел Гарику посвятить:
На реке ль, на о-зе-ре —
Работал на бульдо-зе-ре,
Весь в комбинезоне и в пыли, —
Вкалывал я до! — за-ри,
Считал, что черви ко! — зы-ри,
Из грунта выколачивал рубли…
Ничего, что она про старателей, допишем про сплавщиков… По сюжету Рябой должен добиваться любви местной красавицы Нюрки, а она его изо всех сил будет отвергать и только под конец с отчаяния согласится с ним уехать, а его поймают на краже — ну и прочий социалистический реализм. Насчет отвергнутой любви у нас опыта, конечно, не хватает: не могу припомнить за последние тридцать лет подобного случая… Но — зря, что ли, учили нас мхатовскому перевоплощению!
И Таганка еще выплывет, пробьется сквозь штормы. В последнее время появилось хорошее выражение — «еще не вечер», захотелось его в песню вставить. Песня получилась пиратская, записал ее для фильма под названием типа «Мой папа — капитан», но на самом деле она о театре, о корабле, преследуемом целой эскадрой:
За нами гонится эскадра по пятам, —
На море штиль — и не избегнуть встречи!
Но нам сказал спокойно капитан:
«Еще не вечер, еще не вечер!»
Он садится за письмо Владимиру Ильичу. Не Ленину, а Степакову, есть такой деятель в отделе агитации и пропаганды. Сказали, что нужно адресовать именно ему. Трудно писать, когда не видишь перед собой человека. Что-то натужное выходит из-под пера. Стал объяснять про приписанные ему чужие песни, но не назовешь же истинных авторов — получится, что на них доносишь. Потом начал за «штрафников» оправдываться: «Мною написано много песен о войне, о павших бойцах, о подводниках и летчиках». И о блатных песнях приходится какими-то обиняками говорить: «Сам я записей не распространяю, не имею магнитофона, а следить за тем, чтобы они не расходились, у меня нет возможности». Но главное, чтобы результат был. Постарался закончить твердо: «Убедительно прошу не оставить без ответа это письмо и дать мне возможность выступить на страницах печати».
Центральный Комитет КПСС находится совсем недалеко от театра: таксист сначала
не хотел даже везти, но потом узнал, заулыбался, газанул — и через пять минут
уже развернулся у Политехнического музея. Вот она, Старая площадь, вот подъезд
с тяжелыми дверями.
— Вы с письмом? Вот к тому окошечку, пожалуйста.
Письмо зарегистрировали, выдали квитанцию, записали адрес.
— Ответ будет в течение месяца. Такой порядок.
Настроение сникло. Да за месяц его уже успеют опозорить во всех газетах, включая
«Советский спорт»! Растерянно вышел, стал стучаться в окошечки черных «Волг»
— мордатые водители смотрят как на сумасшедшего. И личность в штатском какая-то
уже приближается. А, ладно, пройдусь пешком — полчаса еще до конца перерыва.
После репетиции он выходит в обнимку с Таней — и вдруг Люся навстречу. Заплакала
и убежала. Куда-то ведь обещал вместе с ней сходить сегодня — и забыл, как назло!
Надо наводить порядок в своей жизни. Помочь Люсе с детьми, заработать на квартиру
для себя. Пока для себя одного, а там посмотрим.
«Тартюф» у Любимова получается неинтересный. Не тот материал. Шеф хочет прикрыться
плащом мировой классики и провести намек на лицемерие советской власти: мол,
тартюфы сидят в Кремле и на Старой площади. Но у Мольера нет ничего для выставления
наружу, для таганской броскости. Его можно только внутрь разворачивать, в том
числе в самого себя. Кто из нас не бывал Тартюфом, кто не обвинял других за
то, в чем сам повинен? А уж люди нашей профессии… Лицедей не может не быть
лицемером. Ну и режиссер, извиняюсь, тоже.
Уже не получается уйти в работу, как в запой. В начале июля у Высоцкого пропадает
голос. Почему? И не такие ведь перегрузки случались. Голос — он как человек,
не любит бессмысленного напряжения. Наконец шестнадцатого числа сыгран последний
Керенский в «Десяти днях» — и ждет нас Сибирь.
А Марина собирается в Москву. Сообщила по телефону, что записалась во Французскую
компартию, чтобы легче взаимодействовать с советскими конторами. У них все перевернуто:
«левыми» называют коммунистов, они там считаются борцами за свободу. Студенческая
революция там бушует сейчас. А у нас здесь «левые» — это, наоборот, диссиденты,
а «правые» сидят в райкомах. Абсурд какой-то… Ладно, выясним сначала личные
отношения, а потом уже с политикой разберемся.
Рейс отложили часиков так на пять, а потом шесть часов лету до Красноярска
(а там еще поездом километров триста, да еще автотранспортом до Выезжего Лога).
В группе — Золотухин, Пырьева, Кокшенов, Кмит, Шпрингфельд… Приступили к застолью
уже в аэропорту «Домодедово», продолжили на борту серебристого лайнера. Все,
кроме Высоцкого. «Сегодня пьянка мне до лампочки», — кто-то весело цитирует
от имени присутствующего здесь автора, за которого поступает предложение выпить.
А он тем временем думает о том, что через несколько дней предстоит как-то вырваться
в Москву. Есть целых два дела — и оба главные.
С корабля — на бал, в ЦК КПСС. В отделе пропаганды его ласково встречает товарищ
Яковлев. Симпатично окая, успокаивает:
— Конечно, допущена ошибка. Они просто спутали критику с проработкой. Мы поправим,
поправим. Готовится материал в «Советской России»… Но и от вас, Владимир Семенович,
мы будем ждать ответного шага. Вы человек одаренный, много еще можете сделать
для советского искусства. Нужны хорошие песни, искренние, патриотические. Я
не специалист, не берусь советовать, может быть, вам стоило бы поработать с
нашими ведущими композиторами. Музыка все-таки не должна быть слишком груба,
да и язык надо бы подчистить. Я понимаю, у вас просто нет опыта работы с редактором,
вот и проскакивают порой слова-сорняки. Сделайте что-то, чтобы мы могли не кривя
душой сказать: Высоцкий пишет советские песни! Вот ваша задача! И, как говорится,
за работу!
Послушал, покивал… Ох, трудно будет такой наказ выполнить. Рад бы в рай, да
грехи не пускают. Какой выбор у нас имеется? Сочинить пару-тройку советских
«ля-ля», чтобы повысить свою проходимость? Как бы для смеху, да? Не-а, не получится!
Физически не получится. Нету выбора на самом деле.
НА ЛИЧНОМ ФРОНТЕ
Может, с французскими коммунистами полегче договориться будет?
«Гостиница └Советская”? Еду!»
Марина с порога знакомит его с матерью, та смотрит на него с деликатным, но
явным интересом: слышала, значит, про «Владимира, который поет». В номере уже
есть какие-то посторонние, хочется от них отделаться, отделиться. Он властно
обнимает ее, демонстративно не глядя на публику. «└Мое!” — сказал Владимир грозно…»
Пусть попробует еще кто-то предъявить претензии! Кончен бал, гостям пора разъезжаться.
На следующий день они отправляются в подмосковный пионерлагерь, куда Марина
поместила своих сыновей с целью погрузить их в «абсолютно советскую среду».
Знала бы она, где такая среда располагается! Это лагерь, да только не пионерский.
Мальчики нормальные, не противные, раскованные, в хорошем смысле, не по-советски.
Выучили слова песни «Бал-маскарад» и довольно грамотно поют: «Глядь — две жены,
— ну две Марины Влади!» (Напророчил себе, между прочим! Все время получается
не меньше двух…)
Удалось наконец поговорить с глазу на глаз. Прочитал ей, не спел — еще нет мелодии,
а именно прочитал начало новой вещи:
Рвусь из сил, изо всех сухожилий.
Я из логова выгнан вчера,
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.Жду — ударит свинец из двухстволки,
Зря на ноги свои уповал,
На снегу кувыркаются волки:
Тот — подранок, а тот — наповал…
Нет, это совсем еще не готово. Волка убивают, потому что он не может выйти
за развешанные красные флажки… Это только полмысли и полпесни… Не хватает
поворота…
А Марина, кажется, понимает его — в смысле поэзии. Что это не просто песенки.
И вообще она его заметила, чего раньше не было. Она все-таки еще чего-то хочет
от этой жизни, да и он не меньшего желает. Вместе с ней есть шанс прорваться,
выйти из замкнутого круга.
Снова Выезжий Лог и съемки «Хозяина тайги». Времени свободного достаточно для основательных раздумий. По телефону из Москвы ему рассказывают, что в «Литературной газете» напечатана небольшая заметка за подписью какого-то электрика, где есть буквально пара фраз о том, что, мол, Высоцкого тогда в «Советской России» чересчур закритиковали. И это все, на что способно оказалось могучее учреждение! И почему это у нас электрики высказываются по вопросам искусства и критики? Эх, зря писал это письмо униженное, зря выслушивал задушевные партийные советы. Они своих же правил не соблюдают, не на равных с нами играют… Поверишь им — и окажешься в дураках, как те большевики, что перед расстрелом кричали: «Да здравствует Сталин!» Это же всю жизнь свою перечеркнуть, да и смерть такая бессмысленна…
А волк — он умным оказался. Посмотрел желтыми глазами на охотников с ружьями, на флажки — да и сиганул мимо них в лесную чащу:
Я из повиновения вышел —
За флажки, — жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей.
Сочинилось в одно мгновенье, когда он сидел за столом под светом гигантской
лампочки. Золотухин был выпивши, уже спал. Вдруг поднялся: «Не сиди под светом,
тебя застрелют!» — «С чего ты взял?» — «Мне Паустовский сказал, что в Лермонтова
стрелял пьяный прапорщик». И снова заснул.
А что утром выяснилось? Оказывается, Валера вчера за бутыль медовухи разрешил
местным ребятишкам залечь неподалеку от дома и разглядывать в окне живого Высоцкого!
Что-то чувствовалось такое, когда писал под дулами этих глаз… Может быть,
и всегда так? Вроде пишешь в одиночестве, а за тобой все время следят — кто
по-доброму, а кто и по-злому.
Хорошая вещь — припев, помогает вернуть сюжет к началу, к исходной точке. Пока
что во всем животном мире лишь один волк чудом смог прорваться, а теперь опять,
везде и всегда:
Идет охота на волков, идет охота —
На серых хищников, матерых и щенков!
Кричат охотники, и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу — и пятна красные флажков.
Подведена большая красная черта под прожитым и сделанным на сегодняшний день. Параллельно с «Охотой» вынашивалась «Банька по-белому», которая вслед за ней и родилась — как песня-близнец. С Золотухиным начали ее на два голоса петь:
Протопи ты мне баньку, хозяюшка, —
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.
Потом Золотухин слегка огорошил, сказав, что «полок», на котором парятся, склоняется
иначе и должно там быть: «на полкбе». Мол, у нас на Алтае только так и говорят.
А может быть, в Москве говорят иначе? Если бы это было просто стихотворение,
предназначенное для печати, то можно было бы без труда поправить: «На полкбе,
возле самого краешка…» А из песни слова не выкинешь, оно звучать должно протяжно,
в три слога. И Геннадию Полоке, творцу нашей многострадальной «Интервенции»,
невольный привет получился: вот уж он не любит склоняться и ни единой буквы
из себя не отдаст.
«Баньку» принимают теплее, чем «Охоту», но так, наверное, и должно быть. Выход
«за флажки» не каждому знаком по собственному опыту.
Двадцать восьмого августа Высоцкий с Золотухиным срываются в Красноярск, где
полдня проводят в компании художников, а потом летчик Виталий Кононенко берет
их в кабину своего самолета. Оплата — натурой: Высоцкий начинает петь на старте,
а заканчивает в Домодедове.
На следующий день в Сатире незапланированный «Последний парад», после которого
на банкете впервые в Москве звучит «Охота на волков».
У Марины закончились съемки «Сюжета для небольшого рассказа». Ее очередной
отъезд в Париж оказывается, мягко говоря, омраченным. Решили на прощание посидеть
у Макса Леона. Приходят они туда с Мариной и видят следующую мизансцену: в комнате
куча гостей, среди них — Золотухин с Шацкой и… Таня. Ну вот и доигрался. «Обе
вместе» — так, кажется, называлось это у Достоевского.
Нехорошее молчание зависает в воздухе, его слегка разряжает Говорухин, не теряющий
юмора и присутствия духа. Режиссеру такие ситуации — полный кайф, пригодится
в дальнейшей работе. А все остальные с ролями не очень справляются. Спели с
Золотухиным «Баньку», но это не разрядило обстановку. Яблочный сок, верность
которому Высоцкий хранил так долго, жажду не утоляет. Он потихоньку начинает
в него водку добавлять. Марина пытается удержать, и он мягко ее успокаивает:
«Ничего, немного можно…»
…Разговоры он слышит уже неотчетливо, и вот до него долетает фраза:
— Он будет мой, он завтра же придет ко мне!
Эти слова Таня адресует Марине, а та пытается сохранить хладнокровие, чтобы
перед Максом все-таки выдержать марку. Потом почему-то у Марины рвется колье,
и жемчуг раскатывается по полу, приходится его собирать вместе. Таню кто-то
берется доставить домой, а они с Мариной доезжают до гостиницы в кабине роскошной
машины с надписью «Молоко».
Что происходит наутро — угадать нетрудно. Из кафе «Артистическое» его забирает
и увозит к себе Кохановский. Отоспавшись, он слышит, как вокруг озабоченно говорят
о сегодняшнем спектакле. А за столом сидит Марина и ест гречневую кашу. Значит,
выдержала, смогла пережить…
Спектакль сыгран, Марина улетела, у него два дня проб в Одессе — и полное бессилие.
Люся увозит его на неделю в деревню. Врачи сказали, что это рецидив неопасный,
но отдохнуть и переключиться необходимо.
Люся теперь с детьми на Беговой у своей матери, он сам живет у Тани, а Марине
при следующей встрече надо будет показать вот эту вещь:
Я больше не избавлюсь от покоя:
Ведь все, что было на душе, на год вперед,
Не ведая, она взяла с собою —
Сначала в порт, а после — в самолет.
……………………………………..
В душе моей — всё цели без дороги, —
Поройтесь в ней — и вы найдете лишь
Две полуфразы, полудиалоги, —
А остальное — Франция, Париж…
В песне пока все красивее, чем в жизни. Но это не обман, не вранье. Просто у людей актерской профессии уже нет другого языка, кроме игрового: все наружу, публично. Надо доиграться до своей глубины, пробиться к одной правде на двоих… А там — либо разбиться, как два красивых автомобиля, — либо жить долго и интересно.
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ТРЕНИЯ
Любимов при встрече уже не здоровается, не замечает как будто.
Потом на репетиции смотрит как на постороннего. Самое дурное и жестокое говорит
за глаза — Золотухину, Смехову. Причем несет черт знает что: мол, Высоцкий исхалтурился,
вступил в сделку со Штейном (при чем тут «сделка»? нормальное сотрудничество!),
занимается всякими «Стряпухами» (далась ему «Стряпуха» эта — забыли ее все уже
давно, проехали!). В общем, как актер он потерпел полное банкротство. Галилея
лучше бы сыграл Губенко, надо всерьез думать о замене. А главное — Высоцкий
хорош только в «завязке», а когда он пьет, то расшатывает весь театр. Надо или
закрывать заведение, или с Высоцким прощаться навсегда.
Как просто у них получается: пьет — не пьет. А ведь это дело тоже от каких-то
причин зависит. Зеленый змий свою жертву подстерегает не в радостные минуты,
а в момент слабости и отчаяния. В театре сейчас отнюдь не праздник: хреноватый
получается «Тартюф», играть в нем Оргона абсолютно неинтересно. Может, все-таки
отойдет шеф, сменит, как обычно, кнут на пряник?
Но дальше только хуже. Девятого ноября оставшийся без голоса Высоцкий звонит
днем в театр. Любимов не разрешает отменять «Галилея» и требует, чтобы артист
явился. Он является, предъявляет себя и свое безголосье. Что делать? Находчивый
Золотухин предлагает пустить готового к премьере «Тартюфа». Рискованно, конечно,
однако Дупак успевает куда-то позвонить, после чего принимает смелое решение:
«Семь бед — один ответ, даем └Тартюфа”!»
Сначала идет маленький и крайне неприятный спектакль. Дупак выходит на сцену,
ведя за собою Высоцкого. Изумленная публика слышит следующий монолог директора:
— Дорогие наши гости, дорогие друзья Театра на Таганке! Мы должны перед вами
глубоко извиниться. Исполнитель роли Галилея — артист Высоцкий — болен. Он совершенно
без голоса, и все наши усилия, все попытки врачей восстановить голос актера,
к сожалению, не дали результата. Спектакль «Жизнь Галилея» сегодня не пойдет…
Сказал бы: спектакль заменяется на другой, а так… Неодобрительный гул прошел
по залу, кто-то из последних рядов выкрикнул:
— Пить надо меньше!
И тут же еще один голос:
— Петь надо больше!
Хороший народ у нас, на советы щедрый… Не дожидаясь новых глупостей, Дупак
возвещает:
— Вместо «Галилея» мы покажем вам нашу новую работу, которой еще никто не видел.
Пьесу господина Мольера «Тартюф». Просим зрителей покинуть зал на двадцать минут
для того, чтобы мы смогли разобрать декорации и заменить их на другие.
Раздаются аплодисменты: еще бы, повезло публике — свеженькое зрелище дают, а
ведь в мирное время на таганскую премьеру попасть практически невозможно. Все
двинулись в сторону буфета, уже не обращая внимания на человека, который со
сцены пытается остатками своего голоса что-то произнести:
— Вы меня слышите?..
Не слышат, конечно. Да, выставили на позор. И куда теперь в таком виде и таком
настроении?
Для театра сказался больным, надо заниматься озвучкой «Хозяина тайги». Но с
Любимовым разговора не удалось избежать. Тот беспощаден: «Если не будешь нормально
работать, я добьюсь наверху, что тебе вообще запретят сниматься, и выгоню из
театра по статье». Ну, министр по кино Романов и так в Высоцкого не влюблен,
но с театром все действительно на тоненькой ниточке повисло. Может, плюнуть
на все это дело, писать себе песни, и не только песни? Много же еще возможностей
— за сценарий взяться, за пьесу, да хоть и за роман…
Но нет: не будет тогда никакой почвы под ногами. Надо все-таки, чтобы было человеку
куда пойти… Где это написано? И потом, не кончился он как актер, что бы там
ни говорили… Наоборот: есть большая — идея не идея, а какая-то тяжесть, требующая
выхода. Где она — в голове, в душе, в печенке — неизвестно. Но нужен — как там
в легендах и мифах Древней Греции — мужик этот, чтобы кувалдой по голове заехал
— и вышла наружу какая-нибудь Афина или Артемида… Уточню имена и, может быть,
песню напишу о том, как всемогущему Зевсу все стесняются по голове вдарить и
как самый главный бессмертный бог умирает от изобилия накопившихся у него в
черепке гениальных замыслов…
Весной шестьдесят восьмого сочинились «Песня летчика» и «Песня самолета-истребителя», которые потом будут условно объединены в дилогию «Две песни об одном воздушном бое». Когда писал, ни о каких намеках не думал, рисовались в сознании жесткие наглядные картины — как в кино:
Их восемь — нас двое, — расклад перед боем
Не наш, но мы будем играть!
Сережа, держись! Нам не светит с тобою,
Но козыри надо равнять.
………………………………………..Я — «Як», истребитель, — мотор мой звенит,
Небо — моя обитель, —
А тот, который во мне сидит,
Считает, что — он истребитель.
Недавно кто-то спросил: «Ну ладно, └тот, который во мне сидит”, — это Любимов.
А кто же твой друг Сережа из первой песни?» Вот как можно понять и истолковать…
Сам даже задумался. Нету никакого Сережи, ребята! На войне как на войне, а на
театре как на театре. Сцена всех разводит в разные стороны. Даже с Золотухиным
и Смеховым нет уже прежнего взаимопонимания.
А летчик-ас, которого «приходится слушаться мне»… В песне-то он погибает:
«ткнулся лицом в стекло». Но в жизни, похоже, он меня отправит «гореть на песке»,
а сам катапультируется и уцелеет. Все пока к этому идет. Галилея уже начали
репетировать Шестаков и Хмельницкий…
Любимов говорит, что Высоцкий обалдел от славы. Мол, сочинил пять хороших песен,
а ведет себя, как Есенин. С чего это он пьет? Ведь затопчут под забор, пройдут
мимо и забудут эти пять песен.
Лучше бы не передавали такие речи. «Пять песен» — это, конечно, под горячую
руку сказано. Но вот хоронить зачем раньше времени? Тут шеф прозвучал прямо
в один голос со зловещей старухой, которая недавно около ресторана «Кама» откуда-то
взялась. Было это после «Десяти дней», когда Высоцкий, обращаясь непонятно к
кому, пообещал разрезать вены и все покончить разом. Эта сердобольная особа
убежденно так поучала: «Есенин умер, но его помнят все, а вас помнить никто
не будет». Откуда они берут эти сведения? Знакомые архангелы у них на небесах,
что ли?
Десятого декабря в Одессе должны начаться съемки «Опасных гастролей», а за неделю
до того Высоцкий опять госпитализирован. И психическое расстройство, и перебои
с сердцем. Врачи грозят запереть на два месяца и пугают самыми страшными последствиями.
Любимов после разговора с ними вдруг уразумел всю степень опасности. Входит
в палату сдержанный, осторожный. После нескольких дежурно-ритуальных вопросов
о самочувствии что-то говорит об «эсперали» — торпеде, которую вшивают, чтобы
исключить возможность запоя.
— Да что вы, Юрий Петрович, я здоровый человек!
— Ну, если здоровый…
Снова кромешный стыд. Выдавил из себя покаянное письмо, которое зачитали на
заседании худсовета. Кроме проблемы Высоцкого обсуждалась еще проблема Губенко,
уже не раз подававшего заявление об уходе. Любимов неожиданно соединил эти два
совершенно разные вопроса, причем весьма своеобразно:
— Есть принципиальная разница между Губенко и Высоцким. Губенко — гангстер,
Высоцкий — несчастный человек, любящий, при всех отклонениях, театр и желающий
в нем работать.
После такого парадоксального поворота предложение Дупака перевести Высоцкого
на время в рабочие сцены прозвучало уже как шутка. А что скажут рабочие? Если
вы к ним своих пьяниц будете отправлять, то куда же им своих алкоголиков девать?
Смехов попробовал говорить о гарантиях, о надежных заменах во всех спектаклях,
но эти аргументы оказались уже излишними. Взяли Высоцкого обратно в артисты,
правда на договор, с зарплатой, урезанной до ста целковых в месяц.
Вроде установился хрупкий мир на Таганке, но объявился новый, внешний, агрессор.
С трибуны съезда композиторов Кабалевский обрушился на «Песню о друге», обвиняя
радиовещание в распространении такой низкопробной продукции. Про Кабалевского
говорят, что он бездарь и гнусь, вершина его творчества — противная песенка
«То березка, то рябина», которой детишек на уроках пения терзают. Но месяц тому
назад и Соловьев-Седой неодобрительно о Высоцком отзывался, все в той же любимой
газете «Советская Россия». Этот-то все-таки мелодист, сочинивший «Споемте, друзья…»,
«В путь, в путь, в путь…», наконец — «Подмосковные вечера». Говорят, правда,
он мужик совсем без тормозов. Вышел однажды на сцену под мухой и со словами:
«Сейчас я вас всех обо…» — действительно расстегнул ширинку и кое-что достал…
Но все это разговорчики, ничего не проясняющие. И пьяницы и трезвенники, и бездари
и таланты одинаково могут оказаться подонками.
Да, уже и композиторы за Высоцкого взялись. Кто-то говорит: зависть. Но неужели
они боятся, что по «Маяку» вместо «Подмосковных вечеров» будут каждые полчаса
отбивать «Если друг оказался вдруг…»? Кстати, это было бы совсем неплохо…
А, ладно, встретим Марину, потом Новый год, а там, глядишь, пойдет все по-новому…
На Беговой случается бывать не часто. Люсе его видеть тяжело, а дети без него уже растут как чужие. Навестил Аркашу, когда тот заболел свинкой, играли вместе в оловянных солдатиков. Разделили их на две армии, и мальчик все никак не мог решить, какой половине отдать предпочтение. Встреча отпечаталась в песне, не совсем детской, но что-то вроде того:
Нервничает полководец маленький,
Непосильной ношей отягчен,
Вышедший в громадные начальники
Шестилетний мой Наполеон.
Песни все больше начинают жить своей самостоятельной жизнью, отрываясь от автора.
Ему невмоготу, а они все веселей и замысловатее складываются. Золотухин как-то
рассказал про своего папашу, который в первый раз приехал в Москву из Сибири
и отправился за покупками. В душном, набитом людьми ГУМе ему не понравилось,
так он сунулся в «Березку». Народу мало, товаров много, он уже тележку взял,
а охранник на входе у него спрашивает: «Гражданин, у вас какая валюта?» Прямо
как у Булгакова в «Мастере и Маргарите», когда Коровьев с Бегемотом в Торгсин
заваливаются.
И вот этот Валеркин рассказ вдруг вспомнился и начал подробностями обрастать.
Мужичок приезжает в столицу со списком покупок, и этот список постепенно превращается
в гоголевскую, булгаковскую фантасмагорию:
Чтобы я привез снохе
с ейным мужем по дохе,
Чтобы брату с бабой — кофе растворимый,
Двум невесткам — по ковру,
зятю — черную икру,
Тестю — что-нибудь армянского разлива.
Рефрен все время варьируется, доходя до полного безумия в валютном магазине:
Растворимой мне махры,
зять — подохнет без икры,
Тестю, мол, даешь духи для опохмелки!
Двум невесткам — все равно,
мужу сестрину — вино,
Ну а мне — вот это желтое в тарелке!
Почему-то именно в этом месте все давятся со смеху и даже спрашивали не раз,
что это такое — «желтое в тарелке». А он и сам объяснить не может. Были когда-то
консервы такие, на банке нарисовано нечто желтого цвета, в тарелке лежащее…
Что характерно, самые простые вещи оказываются самыми таинственными. Ведь не
просят объяснений по поводу «растворимой махры»… В фантастической картине
хорошо работает реальный штришок. Шаг от простого к сложному сделать, как ни
странно, легче, чем от сложного к простому.
Скажем, сколько мудреных разговоров об индусах и их религии. Он уже шутил по
этому поводу в «Песенке про йогов», но, видимо, не дошутил. Теперь вот сложилась
«Песенка о переселении душ»:
Кто верит в Магомета, кто — в Аллаха, кто — в Исуса,
Кто ни во что не верит — даже в черта назло всем, —
Хорошую религию придумали индусы:
Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.
Все религии в конечном счете сводятся к выяснению отношений со смертью, а суть этих отношений — сумма прижизненных поступков:
Стремилась ввысь душа твоя —
Родишься вновь с мечтою,
Но если жил ты как свинья —
Останешься свиньею.
Кое-кто говорит, что, мол, примитивно это: метемпсихоз — сложное учение, но песня — не диссертация, а драматическое столкновение идеи с жизнью. Твоей жизнью. А она, жизнь эта, так несуразна, порой безобразна до ужаса. Всегда у нас найдется философское оправдание: дескать, я сложная творческая личность, Бог и дьявол в моей душе борются, оттого моя раздвоенность, которую еще Достоевский описал. Захотелось эту дешевую демагогию передразнить и вывести на чистую воду:
Во мне два Я — два полюса планеты,
Два разных человека, два врага:
Когда один стремится на балеты —
Другой стремится прямо на бега.
«Высоким штилем» на эту тему говорить невозможно: все сказано и многократно повторено. И лишь поворот в сторону грубого простонародного языка позволяет на это дело со стороны посмотреть:
Я больше не намерен бить витрины
И лица граждан — так и запиши!
Я воссоединю две половины
Моей больной, раздвоенной души!Искореню, похороню, зарою, —
Очищу, ничего не скрою я!
Мне чуждо это ё мое второе, —
Нет, это не мое второе Я!
«Ё-мое» — это, конечно, смешно звучит, но песня имеет кое-какое отношение и
к моральному состоянию самого автора. Куда ни глянь — раздвоение. По половинке
себя разделил между двумя женщинами, между актерством и песнями, между работой
и горьким забытьем…
Как ни крути, есть два Высоцких. Одного знают и слушают тысячи, даже миллионы
незнакомых людей. Второй мучается, терзает себя и других, все время ходит по
краю и когда-нибудь сорвется окончательно. Останется ли тогда первый — вот вопрос.
Зря или не зря все это?
В театре все нормально — пока. В Одессе начали сниматься «Опасные гастроли»,
для которых уже давно сочинены куплеты «Дамы, господа…». («Это оказалось довольно
трудно, чтобы и стилизация, и современность, и юмор, и лесть, и шик, и элегантность,
и одесское чванство», — как писал он Юнгвальд-Хилькевичу.) Будут и еще песни,
причем музыку опереточного типа сочиняет композитор Билаш. Как эксперимент это
интересно.
Марина отбыла в Париж, а потом на съемки в Венгрию. Телефонные разговоры становятся
все взволнованнее и романтичнее. Девушки-телефонистки уже не ограничивают их
по времени, завороженно слушая, как «звезда» со «звездою» говорит — и все ведь
о любви! Ничего придумывать не надо — песня слагается сама собой. И какая!
«Девушка, здравствуйте! Как вас звать?» — «Тома».
«Семьдесят вторая! Жду дыханье затая…
Быть не может, повторите, я уверен — дома!..
Вот уже ответили.
Ну здравствуй, это я!»
В феврале шестьдесят девятого пару раз попадал в больницу — сначала в Институт
Сербского, потом — в Люблино. Сложился уже определенный цикл с почти предсказуемой
периодичностью. Но возвращение в строй отнюдь не означает настоящего возвращения
к жизни. Запас прочности все убывает.
И Таганке нанесен очередной удар — не смертельный, но чувствительный: Фурцева
со свитой посмотрела «Живого» и окончательно поставила на нем крест. От отчаяния
Любимов взялся готовить к премьере спектакль «Мать» по Горькому. Но в целом
— корабль плывет. Назревает пятилетний юбилей, а в марте два спектакля прошли
по трехсотому разу. Сначала — «Антимиры», в которых участвует Вознесенский,
читая старые и новые вещи. Потом в ресторане ВТО Высоцкий с Золотухиным затягивают
«Баньку по-белому», Валерка что-то приотстал, он продолжает один — с такой силой,
что Вознесенский восклицает: «Володя, ты гений!» Слова вроде не шибко редкие,
а звучат убедительно, поддержанные общим настроением. Этот театр его все еще
любит несмотря ни на что…
Он поет для всей труппы, и после трехсотых «Десяти дней» целый концерт получился.
Ничто не предвещает грозы, но через два дня старое начинается сызнова. Высоцкого
нет на «Галилее», Дупак в очередной раз объясняется перед публикой, предлагает
прийти первого апреля, что воспринимается как неуместная шутка.
Уволить! По статье 47 «г», то есть с самой беспощадной формулировкой! И больше в этих стенах ни слова о Высоцком!
Недавно он сочинил «Песенку о слухах», которая уже понемногу тиражируется на магнитофонных лентах. Но про самый главный слух в ней не говорится. А он заключается в том, что Высоцкий женится на Марине Влади. Не по всей пока стране, но по Москве эта версия гуляет и, кажется, не лишена оснований. Во всяком случае, в начале апреля они вместе смотрят смонтированную копию «Сюжета для небольшого рассказа». При всей интеллигентности режиссера Юткевича фильм получился не выдающийся: Антона Павловича Чехова там довольно скучно играет Гринько — этот артист хорош бывает только в руках Андрея Тарковского. Да и Марине неплохо было бы с Тарковским поработать… Ладно, главное — почин сделан, и легендарная колдунья предстанет перед советским зрителем как Лика Мизинова, говорящая на русском языке, — уже немало!
Шестнадцатого апреля надо идти в больницу: Смехов организовал лечение у Бадаляна
— мол, этот корифей тебя приведет в порядок. Сколько заботы со всех сторон!
За день до того он все-таки звонит вечером в театр, просит позвать Золотухина.
Узнает, что «Галилей» идет с Хмельницким.
Валера говорит, что надо в театр возвращаться. Что тут ответишь? Не знаю, может
быть, вообще больше не буду работать… Финита ля комедиа!
Свой пятый день рождения Таганка празднует без Высоцкого. Правда, сочинил он
кой-какие поздравительные репризы, их среди прочих приветствий огласили. Через
пять дней решился пойти к шефу.
Ситуация, конечно, дурацкая. Сколько длится уже эта лицемерная игра, этот театр
в худшем смысле слова… Любимову нужен Высоцкий, не нравится ему Хмель в «Галилее»:
рисунок роли копирует правильно, покричать тоже умеет, а вот насчет глубины…
Неправду говорят, что для Любимова все актеры — марионетки, а труппа — кордебалет.
Он умеет использовать солистов, знает цену личности. Когда актер правильно работает
телом — это хорошо, но если к тому же душа и ум включены, то это уже отлично.
Любимов не «хорошист», он — «отличник», перфекционист по натуре, а потому дорожит
отличным материалом. Все у него идет в дело — и резкая, доходящая до животности
естественность Зинки Славиной, и нервная пластичность Демидовой, и русская придурковатая
открытость Золотухина, и даже показная, высокомерная интеллигентность Смехова…
Высоцкий — тоже краска в этой палитре, не важно какая — черная, белая или там
красная…
За три дня до прихода Высоцкого Любимов устроил разнос всей труппе по поводу
безобразного спектакля «Десять дней». Играли-то после юбилея, кое-кто не совсем
проспался — дело житейское. Из-за этого учинять такой ор и кулаками по столу
стучать? Говорят, даже петуха пустил два раза, что отнюдь не случайно: все это
был спектакль не без задней мысли. Мол, и в отсутствие Высоцкого порядка нет
все равно, не он один нарушитель дисциплины и возмутитель спокойствия.
И вот акт второй. Любимов произносит долгое педагогическое нравоучение, ставит
Высоцкому в пример Золотухина, который не гнушается никакой работой, приходит
на первый зов, прислушивается к замечаниям. Кто же с этим спорит? Приятно слышать
такое про товарища. Но вот пошла сказка про белого бычка: «Если мы вернем вас
в театр, какие мы будем иметь гарантии?» А какие могут быть гарантии, кроме
слова?
— Ладно, вынесем вопрос на труппу пятого мая.
И оба понимают: еще не раз повторится то же самое, один будет то играть, то
срываться, другой — то выгонять его, то прощать. И так — до самой смерти. Одного
из двух.
Уже тринадцатого мая Высоцкий опять в «Галилее». Репетирует в «Часе пик» (польская повесть, автор Ежи Ставиньский), разок выходит на сцену как отец Павла Власова в горьковской «Матери» — не гнушается и скромными ролями, это ли не свидетельство исправления? Совершает восхождение в «Добром человеке» — после Второго Бога и Мужа дорастает до Янг Суна, которого прежде Губенко играл. Роль безработного летчика дает возможность развернуться. Особенно в сцене, когда Янг Сун теряет надежду раздобыть двести серебряных долларов и снова получить место пилота. Он разгоняет всех гостей, собравшихся на свадьбе, доводя напряжение до предела, а потом в полном отчаянии поет: «В этот день берут за глотку зло, в этот день всем добрым повезло, и хозяин и батрак — все вместе шествуют в кабак в день святого Никогда…» Это зонг Брехта в переводе Слуцкого, но многие принимают за натурального Высоцкого.
Но, положа руку на сердце, его больше всего сейчас интересует роль поэта. Не
другого поэта — этого уже достаточно наигрался и не очень переживал, когда у
него забрали «одного из Маяковских», — а роль себя самого. Роль, которую он
не играет, а исполняет — как свое призвание, может быть, более важное, чем актерское.
Вправе ли он считать себя поэтом — теперь, когда столько всего написано? Именно
написано, а не просто спето под чьи-то магнитофоны. Не все понимают, какая это
работа, сколько сил вложено в простые эти строки…
Что характерно — песни все чаще теперь стали сочиняться как пьесы. Вот история
про солдатика, который, стоя на посту, взял да и выстрелил в своего товарища,
якобы приняв его за постороннего. Здесь в диалоге вся мизансцена построена,
две роли — два голоса:
«Рядовой Борисов!» — «Я!» — «Давай, как было дело!»
«Я держался из последних сил:
Дождь хлестал, потом устал, потом уже стемнело…
Только я его предупредил!..»
Потом этот Борисов продолжает рассказ, уже не к следователю обращаясь, а к залу:
«…На первый окрик └Кто идет?” он стал шутить,
На выстрел в воздух закричал: └Кончай дурить!”
Я чуть замешкался и, не вступая в спор,
Чинарик выплюнул — и выстрелил в упор».Правда слегка приоткрылась, но Борисов еще продолжает врать следователю:
«Был туман — узнать не мог — темно, на небе тучи, —
Кто-то шел — я крикнул в темноту».
Теперь как бы поворот сценического круга — следователь со своим кабинетом отъезжает назад, а Борисов, переменив интонацию с жалостливой на решительную, признается зрителям, что год назад, работая в шахте, он с приятелем крепко повздорил из-за девушки, и вот теперь, когда они оказались вместе и на военной службе, нашел способ рассчитаться с соперником. Тот же рефрен звучит теперь по-новому: «Чинарик выплюнул — и выстрелил в упор». Выстрел. Занавес. Вот такой спектакль. Сам придумал, сам поставил, сам сыграл три роли — и Борисова, и его соперника, и следователя.
А премьера «Хозяина тайги» большой радости не принесла, хотя после показа картины
в Доме кино съемочную группу торжественно награждали представители МВД. Золотухин
как персонаж положительный получил именные часы, Высоцкому — почетная грамота
за активную пропаганду работы милиции. С такой формулировкой по крайней мере
можно смело людям в глаза глядеть. Но, откровенно говоря, Рябой не получился:
нет характера и песня веселая сбоку торчит. Говорят, режиссер специально Высоцкого
тушил, уводил в тень. Да нет, самому не надо было за эту роль браться. Бог не
фраер, и всегда так получается: чем мельче цель — тем труднее ее достигнуть.
Вообще после «Вертикали» дела киношные пошли явно под гору: Брусенцова порезали,
Бродского посадили под арест, что еще там будет с «Опасными гастролями» — не
ясно. Как штурмовать кинематографический Олимп, если даже к подножью его тебя
не подпускает охрана! Каждые два года об этом болезненно напоминает Московский
кинофестиваль, на котором мировые звезды радостно общаются с советскими конъюнктурщиками
и чиновниками. Марина туда, конечно, приглашена, и даже с сестрами, которые
по этому поводу в Москву прилетели. Вечером у Абдуловых предстоит дружески-семейный
ужин.
Днем же Марина должна быть на большом официальном приеме. Сбор участников у
гостиницы «Москва». Они приходят туда вместе. Марина представляет его разным
французам, итальянцам и японцам, сообщая, что он тоже артист кино. Все улыбаются,
полная идиллия. Сели в автобус — и вдруг: «Где ваше приглашение?» Безликий человечек
в сером костюме просит его пройти к выходу. Марина пытается ему что-то объяснить,
но, право же, лучше не надо. В России жить — по-волчьи выть, и мы тут привыкли
к любому хамству, но когда тебя в присутствии любимой женщины так сортируют,
отделяют от импортной «белой кости» — это уж чересчур. Махнул рукой растерянной
Марине, не догадавшейся с ним вместе выйти, проводил автобус взглядом… И куда
теперь? Нет, на этот раз удержимся… Неужели из-за такого пустяка…
Выпил-то всего ничего и даже смог добраться до Абдуловых, хотя и поздновато.
Присоединился к общему веселью, но вскоре пришлось выскочить в коридор. В ванной
наклонился над раковиной, которая вдруг стала покрываться чем-то красным. Кровь…
Откуда она взялась?
Приезд «скорой помощи» и дорога в Институт Склифософского запомнились неотчетливо.
Говорят, в горле сосуд лопнул, оттого он крови много потерял, но все-таки удалось
задержать его на этом свете. Еще бы несколько минут — и получил бы пропуск на
ту сторону. Только пропуск-то этот не врачи подписывают, они лишь подтверждают
решение того, с кем художник играет в «русскую рулетку». Сколько раз уже поставлено
на «красное-черное», точнее, на «жизнь-смерть». И каждая ставка делит прожитую
жизнь пополам, оставляя надрез на душе. Нет у него другого способа обновиться,
отбросить сделанное и сыгранное, выйти к новым темам. Может быть, Марина сумеет
вступить в эту игру на его стороне. А то слишком легко с ним прощаются некоторые.
Говорят, два красивых артиста академических театров, практически с Высоцким
незнакомые, этак солидно излагали кому-то из наших таганских две версии. Одна
— что Высоцкий принял французское гражданство, другая — что у него рак крови.
Причем с явной завистью: как, мол, на это смотрит таганский коллектив, да и
зачем Марине этот Высоцкий… Да берите себе вы это гражданство и рак крови
в придачу! Марину, извините, не предлагаю: вы ей не подойдете, потому что людишки
мелкие, хоть и артисты народно-заслуженные…
Все же наградил Бог августом. Рассказывал Марине о том, как снимался у Турова
в фильме «Я родом из детства», а она вдруг сообщает, что у ее отца белорусские
корни. Он сразу за телефон:
— Витя, я хотел бы к тебе приехать вместе с Мариной Влади, показать ей твою
Беларусь.
От станции Барановичи — прямо к Турову, к съемочной площадке. Оттуда вдвоем
отправились погулять вокруг озера Свитязь, только не удалось даже здесь укрыться
от широких народных масс. Марина, укутанная в русский народный платок, выглядит
неброско и не похожа ни на какую Влади. (Кстати, такая гибкость, способность
к метаморфозам — вернейший признак таланта. Все эти банкетные красавицы типа
Ларионовой и Скобцевой в перевоплощении не сильны.) Ну и сам он совершенно демократично
смотрится в своей кепочке и в простой куртке (роскошный кожаный подарок из Парижа,
естественно, дома остался). И вот приближается группа товарищей, но не автографов
просят, а почему-то поднимают базар: как, мол, не стыдно вам выдавать себя за
знаменитых артистов!
Это даже не смешно. Потом выяснилось: кто-то из группы успел разболтать про
приезд Влади с Высоцким, и эта весть разнеслась среди жителей Барановичей и
Новогрудка, проводящих тут часы свои воскресные. Ну и люди, мать их… От такого
идолопоклонства ни проку, ни удовольствия. Прав был Александр Сергеич: «Поэт,
не дорожи любовию народной…»
Провели ночь на сеновале, но потом все-таки в гостиницу перебрались. Катались
в лодке по Неману и по маленькой речке Березе… Песни сочинились, хоть гитары
и не было под рукой. Первая мгновенно выросла из самого названия фильма «Сыновья
уходят в бой». Потом у костра Туров между делом заговорил, что хороша была бы
тут еще песня о потере боевого друга. Через несколько часов она уже готова:
Почему все не так? Вроде — все как всегда:
То же небо — опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода…
Только — он не вернулся из боя.
А для «Песни о Земле» фильм лишь поводом, трамплином послужил. Вот масштаб! В кого только не приходилось перевоплощаться, а в целую планету, всю ее боль через себя пропустив, — это в первый раз:
Как разрезы, траншеи легли,
И воронки — как раны зияют.
Обнаженные нервы Земли
Неземное страдание знают.Она вынесет все, переждет, —
Не записывай Землю в калеки!
Кто сказал, что Земля не поет,
Что она замолчала навеки?!
Есть еще порох в пороховницах — только бы поменьше записывали в калеки и в покойники…
В ОЖИДАНИИ ГЛАВНОЙ РОЛИ
Одиночество — хорошая вещь. Вроде Бальзак это сказал, а потом
добавил: но нужно, чтобы был кто-то, кому можно сказать, что одиночество — хорошая
вещь. Иначе говоря, надо то уходить в себя, то снова возвращаться к людям. Это
переключение дается все труднее. Раз усилие над собой, два — а на третий или
там тринадцатый раз нервы рвутся и душа отключается. На грубом житейском языке
это называется запоем.
Поэт и актер — животные разной породы. Актер задыхается в одиночестве, а поэту
без уединения — крышка. И это еще большой вопрос, нужен ли ему кто-то рядом
постоянно. С Мариной уже были два крупных разрыва. Один раз — когда в бреду
назвал ее не тем именем, другой раз — когда заперся в ванной, чтобы бутылку
не отняла. Настоящее сражение было: дверь сорвали с петель, стекла в окнах побили.
В состоянии отключки чуть не задушил ее. Оба раза уезжала она — да так, что
неизвестно было, вернется ли. Сложны любовные отношения между Россией и Францией:
еще у Бальзака с Эвелиной Ганской это ничем хорошим не кончилось. Сейчас, правда,
роли поменялись: Францию представляет женщина, Россию — мужчина. Любовь в эпоху
не очень мирного сосуществования двух систем…
В самом начале семидесятого года вышли «Опасные гастроли». У народа — вторая
после «Вертикали» нормальная встреча с Высоцким. В газетах картину уже покусывают
за легкомысленный подход к революционной теме, а приличная публика морщится:
дескать, много вульгарности. Мол, что это там врут, будто Пушкин про чудное
мгновенье в Одессе написал, когда он это сделал в Михайловском. Но это же шутка:
в одесской песне так поется: «А Саня Пушкин тем и знаменит, что здесь он вспомнил
чудного мгновенья…» И вообще картина легкомысленная, для отдыха, это оперетка,
а не «Оптимистическая трагедия». И песни соответствующие — от «Куплетов Бенгальского»
до пародийного «Романса»: «Мне не служить рабом у призрачных надежд, не поклоняться
больше идолам обмана!» Ну почему бы иной раз не подурачиться — вместе с миллионом-другим
наших зрителей, не лишенных несмотря ни на что чувства юмора?
В театре вовсю идут репетиции нового спектакля по стихам Вознесенского. Сначала он назывался «Человек», теперь — «Берегите ваши лица». Делается это без жесткой драматургии, импровизационно, как открытая репетиция: Любимов прямо на глазах зрителей будет вмешиваться, делать замечания актерам. Высоцкому досталось исполнять довольно любопытные стихи:
Я — в кризисе. Душа нема.
«Ни дня без строчки», — друг мой точит.
А у меня —
ни дней, ни строчек.Поля мои лежат в глуши.
Погашены мои заводы.
И безработица души
зияет страшною зевотой.
Значит, и у Вознесенского тоже бывают психологические провалы, хотя вредных привычек у него вроде бы нет. Нервное дело — поэзия, в любом случае. Финал стихотворения очень эффектен:
Но верю я, моя родня —
две тысячи семьсот семнадцать
поэтов нашей федерации —
стихи напишут за меня.Они не знают деградации.
Вот, оказывается, сколько их, поэтов так называемых. А ведь любой нормальный
человек вспомнит тридцать, ну сорок имен — в лучшем случае. Не говоря уже о
стихах, о строчках. Почему же человек, накропавший сотню или две никому не известных,
только на бумаге существующих опусов, называется поэтом, а автор стихов живых,
звучащих и поющихся, таковым не является?
Сам он привык о себе как о поэте говорить с шутливой интонацией — даже песня
уже почти сочинилась самопародийная. Поводом послужил скандальный эпизод, когда
Василий Журавлев опубликовал под своим именем стихотворение Анны Ахматовой —
в последний год ее жизни это было. Принял, говорит, по ошибке за свое. Вот опять
аукнулся Остап Бендер как «автор» пушкинских строк…
Захотелось из этого сделать историю, сюжет. И сразу осенило: тут нужна Муза
— у всех приличных поэтов в стихах фигурирует эта дама. К Ахматовой она даже
ночью приходила… Вот и с моим поэтом такое приключилось: «Меня вчера, сегодня
Муза посетила — посетила, так немного посидела и ушла». Но все-таки мы с персонажем
не просто Пушкина перепишем, а немножко переделаем, хоть размер поменяем:
…Ушли года, как люди в черном списке, —
Все в прошлом, я зеваю от тоски.
Она ушла безмолвно, по-английски,
Но от нее остались две строки.Вот две строки — я гений, прочь сомненья,
Даешь восторги, лавры и цветы:
«Я помню это чудное мгновенье,
Когда передо мной явилась ты».
И эта песня тоже будет в «Лицах», которые и откроются «Песней о нотах» Высоцкого. В стихотворном уровне Вознесенского никто не сомневается, а ведь он даже обрадовался, когда зашла речь, чтобы и «Охоту на волков» ввести в представление. И прямо скажем, песня спектакль не ослабляет, а даже наоборот. Причем за счет текста. «Охоту», правда, пришлось слегка замаскировать американским сюжетом: это как бы Кеннеди «из повиновения вышел».
Месяц напряженных репетиций. Как всегда, накидали на приемке замечаний дурацких,
а тут еще и «Мокинпотта» сняли с репертуара — за то, что автор пьесы Петер Вайс
где-то выступил с осуждением политики советских властей. Любимов решил, что
клин клином вышибают. Ах, Вайс — антисоветчик? Мы покажем вам вместо него седьмого
февраля вполне советские «Лица». Управление культуры еще не утвердило, так сделаем
это под видом репетиции.
Еще дважды «Лица» играются десятого. «Охоту на волков» зал принимает с восторгом,
просят повторить. И в ту же минуту становится ясно: самые главные зрители распорядятся,
чтобы спектакль никогда не повторился. Вознесенский позвал бывшего министра
культуры Мелентьева в расчете на его поддержку. А тот совершенно озверел и стал
буквально ко всему придираться. Над сценой была надпись: «А ЛУНА КАНУЛА» — палиндром
такой, читается в обе стороны одинаково, невинная шуточка Андрея. И надо же:
этот деятель вычислил тут намек на неудачи нашей страны в освоении космоса,
поскольку на Луну в прошлом году первыми высадились американцы.
Все это неспроста: власть закручивает гайки. Твардовского убрали из «Нового
мира», и говорят, что теперь журналу конец. В «Правде» критик Капралов пишет
об «опасном скольжении», прикладывая, естественно, фильм Юнгвальд-Хилькевича.
И скользит страна вниз — к холодному прошлому.
Оформил развод с Люсей, еще более отдалив себя от детей. Привел Аркашу с Никитой на спектакль «Пугачев», так сыновья расплакались, а Люся устроила сцену прямо в кабинете Любимова. Получилось хуже некуда. Опять жизнь затрещала по всем швам. Покатились колеса, мосты… Еще одна песня родилась на дорожно-транспортную тему:
Вот вам авария: в Замоскворечье
Трое везли хоронить одного, —
Все, и шофер, получили увечья,
Только который в гробу — ничего.
Такова объективная картина жизни, без всякой клеветы и очернительства, с показом положительных сторон:
А ничего тебе не угрожает,
Только когда ты в дубовом гробу.
Досочинил это в больнице на Каширке и назвал «Веселая покойницкая». Лежа —
пока не в гробу, а на койке, — вспоминал недавнюю поездку к опальному Хрущеву.
Деятель этот давно занимал его воображение. В юные годы над Никитой потешались,
анекдоты травили. Но не боялись его — вот что главное. Все-таки попер он против
Сталина — хоть и покойного, из Мавзолея его выкинул и коммунизм через двадцать
лет пообещал. А мы тогда не то чтобы верили, но немножко все-таки допускали
эту фантастическую возможность: чем черт не шутит — вдруг действительно на Марсе
будут яблони цвести, а трамвай станет бесплатным. Это теперь все такие умные
стали, а тогда, прямо скажем, не много было убежденных антикоммунистов. Для
народа слово «коммунизм» до сих пор хорошее: «у них прямо полный коммунизм»
— говорят про счастливую, обеспеченную жизнь. Многие по-прежнему мечтают все
получить по щучьему веленью.
Пару лет назад для «Последнего парада», куда Штейн заказал песню на тему «кресла»,
сочинил он сюжет про такого простонародного дурачину-простофилю, который влез
на «стул для королей» и захотел издать Указ про изобилье… Сразу стали спрашивать:
«Это ты про Хрущева?» Вроде да, но необязательно столь буквально понимать. Захотелось
проверить, действительно ли Хрущев такой простак — или же… В общем, познакомившись
с его внучкой Юлей, сразу начал ей намекать насчет встречи с прославленным ее
дедушкой. А в начале марта взял с собой Давида Карапетяна, и нагрянули к Юле.
Та сдалась под его напором и спросила у деда разрешения приехать с двумя актерами
театра «Современник». Про Таганку он пока не слыхал, а вот в «Современнике»
недавно побывал на спектакле «Большевики». Дед на удивление быстро согласился.
Приехали на дачу в Петрово-Дальнее. Юля их тем же способом представила — пришлось
обоим до конца играть роли «современников». Вышли с Никитой Сергеевичем погулять
перед обедом, немного поговорили о трудностях: песни ругают, выступать не дают,
а люди их хотят слушать — к кому же обратиться из руководителей? Хрущев посоветовал
Демичева, но не очень уверенно. Да, собственно, не за этим приехали.
Сели за стол. Хрущев спокойно отнесся к вопросу «насчет выпить» и достал початую
бутылку «Московской», хотя сам к водке не прикоснулся. Поспрашивали его о Сталине,
о Берии. Нового услышали не много, но кое-что подтвердилось или уточнилось.
Оказывается, после смерти Сталина пошли письма от западных компартий, из соцстран
с вопросами о репрессированных и расстрелянных в СССР зарубежных коммунистах
— вот какой был первый толчок (да, и сейчас кое-какие вопросы приходится решать
с помощью западных товарищей!). Признал Хрущев, что десталинизацию он и Берия
начали одновременно и независимо друг от друга. В остальном — более или менее
известные вещи — о том, как Сталин изображал неведение по поводу ареста одного
из хрущевских приближенных, как Берия провоцировал всю верхушку, призывая в
доверительных беседах свергнуть «тирана», а они боялись, что он после этого
Сталину и донесет. Берию Хрущев неожиданно сравнил с Макбетом, поразив собеседников
своей литературной эрудицией. На вопрос Высоцкого, почему Хрущев не упредил
предательство Брежнева с Сусловым, не убрал их вовремя, ответ был предельно
прост: «Потому что дураком был».
Да нет, не совсем дураком. Все они начинают умнеть, только когда их самих жизнь
загонит в угол. И Брежнева если сейчас скинут — он тоже будет сидеть на даче,
слушать по японскому приемнику «вражеские голоса» и рассуждать о коварстве соратников.
Людьми они бывают до и после, а когда сидят на троне, все человеческое им чуждо.
Но не зря съездили — было потом что рассказать людям. Многие, конечно, спрашивали:
а ты ему пел? «Ну да, конечно…» Хотя на самом деле гитары на правительственной
даче не оказалось, и при прощании неопределенно договорились на «другой раз».
Но главное — ясность пришла в вопросе о «светлом будущем». Не только у нас —
на хитрых обещаниях любая власть держится. В России это особенно кровавый результат
имело, но механизм, в сущности, один и тот же везде. Попробовал обобщить это
песней:
Переворот в мозгах из края в край,
В пространстве — масса трещин и сомнений:
В аду решили черти строить рай
Для собственных грядущих поколений.А в раю своя пошла борьба, и в итоге:
Давно уже в раю не рай, а ад, —
Но рай чертей в аду зато построен.
В конце мая Марина опять в Москве. Давид на своей машине привозил ее сюда и
потом рассказал ему, что по дороге Марина постоянно повторяла: «Зачем мне все
это нужно?!» Значит, все-таки нужно… Нить нашей жизни истончается, но не рвется,
пока ее держит в руках женщина.
А целью жизни Высоцкого на данный момент становится «Гамлет». Позвонил Золотухину,
попросил переговорить с Любимовым, Дупаком. Шеф, конечно, Золотухину вывалил
все, что мог: какой, мол, ему Гамлет, когда он Галилея срывает! Наивный, дескать,
человек… Но все-таки на чем закончил? «Пусть звонит». Собрать надо остаток
сил и убедить его, что смогу. А что никто другой не сможет, это Любимов и так
знает. Все варианты, которые сейчас обсуждаются (Игорь Кваша и прочее), — это
для разговора, для прикрытия, хотя иные слухи бьют по душе очень больно.
Хорошей жизни не будет никогда. Но бывают в этом жутком и невыносимом потоке
отдельные осмысленные куски, когда повседневная рутина уходит на второй план
и высвечивается драматический сюжет. Так было — более или менее — с ролью Галилея.
В кино, к сожалению, себя сыграть пока не удалось. Теперь же все скрестилось
в Гамлете. Каждый день что-нибудь придумывается для этой роли. Уж это будет
не мягонький Смоктуновский, все силенки собрать в кулак придется.
Быть Гамлетом — или совсем не быть. Такая пошла драма. Любимов в ней — и Отец,
и Клавдий в одном лице. Полониев и Гильденстернов всяких навалом — и в театре,
и за его пределами. Офелия же нужна здесь не такая, как у Шекспира, а умная
и с ума не сходящая, всю игру Гамлета понимающая и поддерживающая. Похоже, Марина
в этой роли утвердилась. Сама.
По выходе из больницы встретился с Золотухиным, толковали обо всем и о самом-самом.
Бывают у человека один-два друга, которым можно рассказать даже, например, о
том, что ты заболел сифилисом (тьфу-тьфу!). Валерию подошла бы роль Горацио,
но еще больше — Лаэрта, этот персонаж ведь, по сути дела, — второй Гамлет, только
у Гамлета на первом месте мысль, а у того — эмоции.
«Ладно, я буду покорным…» Весь июнь Высоцкий — сама добродетель. Девятнадцать
спектаклей беспорочно отыграл, никаких нарушений спортивного режима. Очень положительным
героем получился он и в анкете Толи Меньшикова, которую заполнял в конце июня,
вечером, в интервале после «Павших» и до «Антимиров». Человеку, для которого
юмор и парадокс — профессия, иной раз ни того, ни другого не остается для личных
целей. Сидел, раздумывал, а получилось почти по принципу: «Фрукт — яблоко, поэт
— Пушкин». Скульптор, скульптура — «Мыслитель» Родена. Художник, картина — Куинджи,
«Лунный свет»… А тут еще «замечательная историческая личность». Следуя той
же модели, написал: «Ленин», потом для приличия еще добавил: «Гарибальди».
Интересные ответы получились только на интересные вопросы, то есть на такие,
какие бы и сам себе задать хотел. «Каким человеком считаешь себя?» — «Разным».
«Только для тебя характерное выражение». — «Разберемся». «Какое событие стало
бы для тебя самым радостным?» — «Премьера └Гамлета”». Это главное, а остальное
— сегодня так, а завтра эдак.
В конце июля Высоцкий в очередной раз появляется на Кавказе, выступает в альплагерях «Баксан», «Эльбрус», «Шхельда». В прошлом году он сочинил еще две горные песни. В фильм «Белый взрыв» они не попали, но ничего, выжили и сами по себе. Одну он посвятил памяти альпиниста Михаила Хергиани:
Ты идешь по кромке ледника,
Взгляд не отрывая от вершины.
Горы спят, вдыхая облака,
Выдыхая снежные лавины…
Интересно при этом смотреть на лица настоящих «лавинщиков», для которых это не просто «описание природы». А вторая песня — почти философия альпинистская и может в этом качестве составить конкуренцию «Прощанию с горами»:
Ну вот, исчезла дрожь в руках,
Теперь — наверх!
Ну вот, сорвался в пропасть страх
Навек, навек, —
Для остановки нет причин —
Иду, скользя…
И в мире нет таких вершин,
Что взять нельзя!Возьмем и пик Гамлета!..
С Давидом Карапетяном, оказывается, они долго думали об одном, а именно — о
Несторе Махно, кое-что почитывали и вот разговорились. Давид задумал сценарий,
чтобы батьку играл Высоцкий и пел при этом «Охоту на волков». А что, «Охота»
— это еще и гимн анархии. Слово за слово — и родилась идея проехаться по махновским
местам Малороссии, тем более что в Донецк один деятель приглашал на свою студию
звукозаписи, а Гуляйполе — почти рядом.
Не обошлось без эксцессов. Донецкий предприниматель куда-то испарился, один
молодой волгоградский актер, назвавшись знакомым, затащил их к себе переночевать
на частной квартире, за что пришлось прослушать десяток песен его сочинения
— нудноватых, без юмора. А когда уже к Гуляйполю приближались, Высоцкий упросил
Давида дать порулить — ну и через пять минут на повороте машина перевернулась.
Сами уцелели, а вот «Москвич» помялся.
Как выправляли кузов с помощью случайных людей — долгая история. Трое парней
возникли невесть откуда, запросили трояк. Потом один из них обезумел, вынул
из зажигания ключи и убежал домой. Почему, зачем — так никто и не понял. Кончилось
все миром, исполнением двух песен из «Вертикали» и распитием самогонки (тут
уж Давиду пришлось отдуваться за обоих). На малой скорости направились к Донецку.
Две женщины попросили до Макеевки подвезти, а потом пригласили их в этот шахтерский
город. Не сразу они поверили, что перед ними Высоцкий, но, убедившись в подлинности,
тут же взяли под свое гостеприимное крыло. Наутро шахтоуправление и профком
были потрясены явлением знаменитого артиста и его друга. Начальник профкома
все-таки попросил показать таганское удостоверение, и Давид потом очень точно
сравнил эту сцену с эпизодом про «детей лейтенанта Шмидта» в известном романе.
Шахта «Бутовская глубокая». Спускались в касках на километровую глубину, потом
устроили в «нарядной» (так помещение называется) концерт, где было исполнено,
в частности, недавно сочиненное «Черное золото», но добытчики угля прослушали
эту вещь довольно вяло: то ли песня в цель не попала, то ли усталым труженикам
не до песен. Потом был концерт во Дворце металлургов, позволивший заработать
на ремонт и на бензин.
Про Махно наслушались разного от разных людей, добрались и до его племянницы,
которая к дяде относится без восторга: очень уж пострадали все родственники,
да и сподвижники легендарного анархиста. Первым делом рассказала, как батька
одного своего человека лично расстрелял из маузера за кражу буханки хлеба у
местного жителя. Да, и этот романтик, Есениным воспетый, тоже оказался палачом.
Неужели вся история наша замешена на жестокости и, погружаясь в прошлое, ничего
не откроешь, кроме крови сплошной?
В самом конце августа в казахском городе Чимкенте и где-то с ним поблизости дал за трое суток двенадцать концертов. Получилось: Чимкент — город хлебный, хотя в детской книжке так назывался Ташкент, через который он возвращался в Москву. И дело даже не в заработках, точнее — не только в них. От такой напряженной профессиональной работы особое удовольствие получаешь. Выложишься до донышка — и тут же к тебе все возвращается: давай сначала! Открывается второе дыхание, за ним — третье, четвертое…
«Здравствуй! Кажется, я уже Гамлет». Такими словами он встретил Марину в Бресте тринадцатого сентября. Но чертова дюжина все же дала о себе знать: в Смоленске, пока они ужинали в ресторане гостиницы «Россия», из машины украли Маринино демисезонное пальто, шубу медвежью, кучу пластинок. Сумка с документами у нее оставалась при себе, так что можно было и пуститься в путь. Но на всякий случай заглянули в милицию. А там следователь Стукальский и его коллеги восприняли столь наглую кражу как личное оскорбление. И сотворили чудо: буквально через час все вещи были предъявлены владелице для опознания. На память пострадавшие подарили виртуозам сыска фотографию Марины, и оба на ней расписались. Ну что, продолжить теперь криминальную тему и сочинить песню от имени незадачливого жулика, обокравшего «звезду» и попавшего таким образом в историю? Нет, это было бы нескромно с нашей стороны, да и воришку, испортившего настроение, возвеличивать незачем.
А в Москве именно тринадцатого сентября умер Лева Кочарян. Трудно даже вспомнить,
когда они встречались с ним в последний раз. Слышал от ребят, как жутко выглядел
Лева во время предсмертной болезни, но не мог себя преодолеть, не хотелось видеть
его полумертвого… Сразу по приезде, четырнадцатого, Высоцкий узнает, что похороны
— завтра, и понимает, что прийти надо непременно. Но пятнадцатого с ним приключается
то, чего никогда прежде не бывало, — приступ абсолютной некоммуникабельности,
неспособности с кем-либо говорить и сделать хотя бы шаг из дому. Неправильно
все, непоправимо… Пожалеть об этом придется еще много-много раз, но ничего
с собой он поделать не в состоянии.
Может быть, призрак смерти сковал в тот день его волю. Может быть, кто-то свыше
предписал ему таким уединенным и молчаливым способом проститься с другом. Скорбный
ритуал мы исполняем не для умершего, а для самих себя. Ведь сказал же Иисус
ученику, собиравшемуся похоронить отца: «Иди за мною, и предоставь мертвым хоронить
своих мертвецов». А герой чеховской «Скучной истории» почему-то ставил себе
в заслугу, что никогда не произносил речей на похоронах своих товарищей…
Поселились с Мариной пока у Нины Максимовны на улице Телевидения. Тесновато,
конечно, да и добираться отсюда в центр крайне затруднительно. Но это все проблемы
разрешимые. Впервые в жизни у него появляется вкус к обустройству быта. Пора
уже иметь «все свое — и белье, и жилье». Купим кооперативную квартиру, в театре
обещали написать ходатайство к московским властям. И машина тоже нужна, и права
к ней. Несколько уроков настоящего вождения дал ему знакомый таксист Толя Савич,
консультирует по этой части его и Ваня Дыховичный, новый товарищ по Таганке.
Если к этому добавить немного спокойствия — можно будет колесить по улицам столицы.
В театре снова установили оклад сто двадцать в месяц. Высоко все-таки ценится
в нашей стране актерский труд! За шесть лет можно накопить на самые дешевые
«Жигули» — если, конечно, при этом не есть и не пить даже чай с кофием. А за
десять лет при таком же самоограничении, глядишь, и подсоберешь на двухкомнатное
жилище. Скупо нас кормит драма и комедия! Но послал Господь удачу — концертная
деятельность раскручивается все шире: может быть, забыты уже подметные статьи
про нехорошего Высоцкого? В октябре — двадцать выступлений в восточном Казахстане,
а потом и в хорошо знакомом Чимкенте. А Москва пока не спешит принимать эстафету…
«Гамлет» движется маленькими шажками, до сцены еще не добрались. Шеф торопится
со спектаклем «А зори здесь тихие» по Борису Васильеву. Повесть отличная — о
девушках на войне: пять разных женских типажей плюс один старшина, настоящий
мужик. Не отказался бы от такой роли, да и песни нашлись бы подходящие. Но ростом
не вышел: тут нужен, по словам Любимова, «большой кирпич». Потому берет он Шаповалова
— что ж, пожелаем удачи Шапену…
Перебрались с Мариной из Черемушек в центр — нашлась на время квартира в Каретном
ряду, все тот же «первый дом от угла», густо населенный театральными и киношными
знаменитостями. Соседом по лестничной площадке оказался не кто иной, как Леонид
Осипович Утесов. Весь его репертуар наше поколение знало наизусть, чего только
не придумывали на его мелодии! Вспомнил и рассказал Марине о том, как в школе
они сочиняли сатирические куплеты, каждый из которых заканчивался строчкой «У
Черного моря». И надо было еще выдержать паузу, чтобы с утесовской интонацией,
его слегка царапнутым тембром эту строчку пропеть…
Марина предлагает позвать Утесова в гости. А что? Давай! И вот он вечером сидит
у них, расспрашивает о делах в театре, слушает «Охоту на волков» и «Про любовь
в каменном веке». Реагирует живо и естественно, не банальными комплиментами,
а чисто профессиональным пониманием работы:
— Володя, когда вы разговариваете, у вас ведь нет такого тембра, такого хрипа,
как при пении. Да?
— Но иначе, Леонид Осипович, будет неинтересно…
Почему он такой вопрос задал? Да потому, что и сам в свое время голос свой строил,
вырабатывал — с той разницей, что он свой легкий хрип, даже сип, и в обыденной
речи сохраняет. В общем, важная встреча. Не для амбиции, не для тщеславия —
нет, существуют какие-то импульсы, которые передаются только при добровольном,
неофициальном контакте. Проявится особая информация, несловесная, которая потом
в работе непременно скажется.
Пришло время им с Мариной оформить свои отношения — со всех точек зрения, и
небесной, и земной. Место для регистрации нашлось неподалеку от Каретного, но
это не простая контора, а Дворец бракосочетаний. По торжественным дням там порхают
юные черно-белые пары, выслушивают ритуальные наставления и по идиотской команде:
«Молодые, поздравьте друг друга» — целуются. А для тех, кто не слишком уж молод,
вроде и нет отдельного сценария. Все же он договорился, чтобы их приняли не
в большом зале, а в кабинете. Ну, не хватало только в хороводе малолеток шествовать!
Оделись по-будничному: он в голубой водолазке, Марина — в бежевой. Кроме свидетелей
— Макса Леона и Севы Абдулова — еще буквально два-три человека пришли. Однако
прежде, чем расписаться, приходится выслушивать наставление регистраторши. Как
это, мол, вы по стольку раз в брак вступаете, да еще при таком количестве детей…
Надеюсь, на этот раз хорошо подумали. Ни на минуту не сомневается в своем праве
лезть в чужую интимную жизнь. Ладно, получено свидетельство о браке и плюс к
нему особая бумага о соединении граждан СССР и Франции. Пригодится.
Коротко отметили событие со свидетелями и с Туровым — и в Одессу. Вот эта, прославленная Эйзенштейном, лестница из фильма «Броненосец └Потемкин”». А вот тот самый утесовский «одесский порт в ночи простерт», где ждет уже молодоженов теплоход «Грузия» под командованием славного капитана Гарагули. Старинное судно немецкого происхождения, роскошная каюта со множеством зеркал и со стенами, обтянутыми голубым бархатом… Нет рая на земле, как там на небе — еще неизвестно, но на море он точно встречается…
В Сухуми простились с Гарагулей и с «Грузией», впереди — Тбилиси. Там множество встреч и друзей — один Сергей Параджанов чего стоит! Скульптор Зураб Церетели принимает их со всем кавказским размахом, знакомит с Ладо Гудиашвили — художником, который в двадцатые годы жил в Париже, дружил с Модильяни и с отцом Марины был знаком. Как святыня хранится в его доме, за стеклом в буфете, недопитый бокал с коньяком: Пастернак последним пил из этого бокала. Есть от чего вздрогнуть! Ведь по пастернаковскому переводу «Гамлета» уже выучена роль, а начать спектакль Любимов хочет со стихотворения «Гамлет» из «Доктора Живаго». В Советском Союзе и роман и стихотворение пока под цензурным запретом. Молчание и ложь мы прорвем этими могучими стихами, в которых выходящий на сцену мира-театра актер предстает одновременно Гамлетом и Христом:
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси…
И как символический намек на эту чашу — недопитый, бережно прикрытый блюдечком грузинский коньяк… А если премьера в обозримом времени состоится, исполнителю главной роли будет как раз тридцать три года.
ТРИДЦАТЬ ТРИ
По поводу этой фатальной даты много говорилось и сочинялось —
и в шутку, и всерьез. В легкомысленных стишках, адресованных Марине, уже прошелся
он на этот счет: «Мне тридцать три — висят на шее… Тата-тата-тата-тата…
Хочу в тебе, в бою, в траншее погибнуть в возрасте Христа».
С Христом у его поколения и его круга отношения непросто складывались. Это сейчас
все стали шибко грамотные, а раньше откуда черпали знания? «Мне тридцать три
года — возраст Христа» — именно из этой фразы Остапа Бендера абсолютное большинство
советских полуинтеллигентных людей узнавало заветную цифру. Темны ведь были
до ужаса, если что и читали, то какую-нибудь атеистическую дрянь вроде Лео Таксиля.
Иисуса держали за бесхарактерного хлюпика. Как сам Высоцкий мог совсем недавно
написать: «Я не люблю насилье и бессилье, и мне не жаль распятого Христа»? Ведь
к этому времени прочел он уже «Мастера и Маргариту», а выступил прямо в жанре
Ивана Бездомного. Слава богу, не много раз успел это спеть, а потом без особенного
труда поменял строку: «Вот только жаль распятого Христа».
Не стыдно так легко менять позиции? Да нет, все не столь элементарно. Поначалу
песня «Я не люблю» сочинялась как бы от имени некоего могучего супермена, которому
сам черт не брат. Было еще: «Я не люблю, когда стреляют в спину, но если надо
— выстрелю в упор», — а потом стало: «Я также против выстрелов в упор». Песня
носила игровой, ролевой оттенок, который затем сделался не нужен, даже вступил
в противоречие с главным смыслом. И что, кстати, получается? Вопрос о вере —
он не отвлеченный, не теоретический. Если ты выбрал Христа, то тут же должен
отказаться от «выстрелов в упор» — все, «не убий»! Этот шаг, этот переход можно
совершить в любом возрасте, никогда не поздно. Ну конечно, культурным людям
неудобно сознаваться в атеистических грехах, и они делают вид, что с молоком
матери веру впитали, что Ленину-Сталину заместо Христа не молились никогда…
«Я не люблю» вместе еще с тремя песнями Галина Волчек берет в «Современнике»
в спектакль «Свой остров» по пьесе эстонца Каугвера. Про «свой остров», кстати,
написал специально, но не как иллюстрацию к сюжету, а по-своему, исходя из самого
сочетания слов — как символ чего-то сугубо личного и отдельного. Ищем целый
материк, а находим — только остров. А может быть, и не бывает «личного материка»,
лишь остров соразмерен личности?
Хотят они включить в спектакль и про Жирафа, поскольку в пьесе молодой человек
жениться собирается, хотя и не на антилопе. Но могут не пропустить, ведь уже
нашлись глубокие истолкователи, утверждающие, что «антилопа» — это Марина Влади,
а «жираф» — Высоцкий и что песня призывает советских зверей жениться на иностранных
животных. Идея выпустить Высоцкого с пением на современниковскую сцену была
сразу забодана, да и тексты проходят со скрипом. Начальство даже сказало Гале
Волчек: «Ну зачем вам этот Высоцкий? Берите любого другого — ну хоть Северянина».
Даже Северянина готовы реабилитировать, того гляди — Гумилева пропустят, лишь
бы не… А Кваша очень неплохо поет «Я не люблю» — сдержанно так, без аффектации.
И чувствуешь вдруг, что не так уж песня к авторскому голосу привязана, что может
она жить сама по себе.
Год семьдесят первый начался как бы с повторной свадьбы Высоцкого и Марины. Были Любимов и Целиковская, Вознесенский и Богуславская, Митта с женой. После этого предстояло пребывание в элитной «здравнице» — сочинском санатории Совета Министров СССР. Путевки добыл один большой начальник, поклонник прославленного барда и его не менее уважаемой супруги. Однако к моменту отъезда удержаться в рамках режима не удалось, и Марина от отдыха отказалась. После непродолжительных дебатов на темы принудительной госпитализации (ох уж эти доброхоты из престижных психиатров, готовые потом хвастать, как выводили знаменитость из запоя!) Высоцкий летит в Сочи без жены, позвав в компаньоны Давида Карапетяна. В самолет их пробуют не пустить, ссылаясь на поступивший телефонный сигнал о двух психах, сбежавших из лечебницы. Это удается уладить. Дальнейшее — в тумане, может быть, Давид помнит подробности. Итог же — возвращение в Москву дня через три…
Одиннадцатого января — первая репетиция «Гамлета» на сцене. Лучше всех сыграл
Занавес — да, так, с большой буквы, стоит именовать причудливое детище Любимова
и Давида Боровского. Это изготовленная на лучшем вертолетном заводе огромная
сетчатая конструкция, двигающаяся по сцене во всех направлениях. Может обозначать
все, что угодно: и Время, и Вселенную, и Судьбу, и Смерть. Если надо, он делит
сцену пополам и дает возможность двух параллельных действий. А когда Гамлет
с актерами ставит «Мышеловку», эта конструкция делается простым театральным
занавесом. И никакого не нужно реквизита, мебели и прочего хлама. На авансцене
— могильщики роют могилу, выбрасывая лопатами настоящую землю, и теми же лопатами
занавес поднимают.
Актеры пока на фоне такой сценографии проигрывают. Любимов учиняет беспощадный
разнос, Высоцкого просто с землей ровняет. Гамлет раздавлен, пытается оправдаться:
— Я не могу повторить то, что вы показывали, потому что вы сами не знаете, что
хотите. Я напридумывал для этой роли не меньше, чем вы, поймите, как мне трудно
отказаться от этого…
В ночь под старый Новый год происходит уже настоящий срыв — теперь это называется
по-новому: «Принц Гамлет в Склифосовском». Марина в отчаянии звонит в театр
четырнадцатого января, а там Любимов уже обдумывает замену. Словно входя в роль
Клавдия, режиссер советуется с высокопоставленным психиатром Снежневским, желая
убедиться, что принц действительно безумен. Над Гамлетом предложено поработать
Филатову и Щербакову. С Золотухиным такой же разговор.
Марина улетает в Париж с формулировкой «навсегда». Высоцкий встречает тридцатитрехлетие
в психиатрической больнице имени Кащенко, в отделении для буйных шизофреников.
По выходе его в очередной раз прорабатывает Большой Таганский Синедрион (местком,
партбюро и комитет комсомола) — по сравнению с кащенковским адом это весьма
умеренное чистилище, и грешник снова приступает к репетициям. Разговоры о втором
составе его, конечно, нервируют, но Золотухин успокоил: мол, чтение роли Филатовым
выглядело детским лепетом, никто в Гамлеты не сунется, если ты сам регулярно
репетировать будешь. Советовал нынешнее мучительное состояние использовать для
работы над ролью. Он прав, конечно, но шефу, к сожалению, нужно другое…
Любимов — мастер, может быть — гений. Но не философ он. Он не возвращается по
сто раз к одним и тем же вопросам, не признает возможности сосуществования двух
правд. Он всегда идет от практики, от ремесла: получилось — хорошо, не вышло
— переделаем. Главное — достигнуть эффектного результата — а там уже осмыслять
будем.
Правда, есть один пункт сходства, и очень важный: и Любимов и Высоцкий видят
в Гамлете прежде всего — Поэта.
Шеф вообще не любит драму как литературный род, всякие завязки и развязки не
по его части. Ему подавай единую поэтическую линию — всегда бунтарскую, вольнодумную,
немножко скрашенную шутовством, но опять-таки вызывающе-непокорным. Начальники
все время рекомендовали ему оставить в покое игры с современной смелой поэзией
и крамольной прозой и поставить «нормальную пьесу». С пьесами как-то спокойнее.
Вон булгаковских «Дней Турбиных» Сталин не только не запрещал, но и лично посетил
раз пятнадцать. Потому что конфликт можно по-разному понять: Булгаков писал
«за белых», а МХАТ ставил «за красных». Петрович же, когда до Булгакова доберется,
конечно, не «Турбиных» возьмет, а «Мастера и Маргариту», и уж советским Понтиям
Пилатам никакой пощады не будет. И решил Любимов: хотите нормальную пьесу —
вот вам «Гамлет». А сам втайне думает: только не надейтесь, что у меня насчет
советской действительности будут философские антимонии: с одной стороны, с другой
стороны… Мой Гамлет вопрос «ту би ор нот ту би» давно для себя решил. Только
быть — и быть от вашей подлой государственной системы абсолютно независимым.
И таким Гамлетом может быть только Высоцкий, только он выжмет волевую концепцию
до конца.
А сам Высоцкий именно к такому Гамлету шел с того момента, когда начал писать
песни. Не грамотей, набравшийся в Витенберге передовых идей и брезгующий реальной
политикой, не безвольный мудрец, а творческая личность, живущая по законам своего
таланта.
Так что есть у режиссера и актера общий стратегический интерес, однако — до
определенных пределов. Для Любимова поэзия — это однонаправленная прямая. Для
Высоцкого поэзия — это столкновение двух точек зрения, с полным пониманием обеих,
а в итоге выход к единой истине.
Совсем не случайно Любимов подсократил вынесенное в эпиграф к спектаклю стихотворение
Пастернака, исключив третью строфу:
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Это как раз о том, что происходит за пределами сцены. Подчиняясь упрямому замыслу Любимова, Высоцкий должен забыть свою «другую драму». Спектаклю нужен только его темперамент, зашкаливающий все градусники, нужна его духовная вертикаль. А то, что он еще столько всего видит и чувствует по житейской горизонтали, — это остается невостребованным.
Вознесенский хочет вставить в «Антимиры» одно новое стихотворение (спектакль все время обновляется, из запрещенных «Лиц» кое-что туда перешло). Вещь показалась удивительно близкой, только дочитал — мелодия мгновенно возникла. Называется «Песня акына», но, конечно, для отвода глаз. Стихи об одиночестве художника:
Не славы и не коровы,
не шаткой короны земной —
пошли мне, Господь, второго, —
чтоб вытянул петь со мной!
…………………………….
Чтоб было с кем пасоваться,
аукаться через степь,
для сердца, не для оваций,
на два голоса спеть!
Ну, это все понятно, а потом вдруг такой страшный поворот:
И пусть мой напарник певчий,
забыв, что мы сила вдвоем,
меня, побледнев от соперничества,
прирежет за общим столом.Прости ему. Он до гроба
одиночеством окружен.
Пошли ему, Бог, второго —
такого, как я и он.
Что ж получается, дружба — химера? Бабская ревность и зависть в творческих
людях непреодолима, как врожденный недуг? Об этом, наверное, надо спрашивать
не Вознесенского и не Высоцкого, а Того, к Кому эта песня обращена.
Поэты, как и актеры, всегда друг к другу относятся с внутренней настороженностью.
Радует ли Вознесенского, что на таганской сцене скоро появится «второй» — Евтушенко
с его американскими стихами? А еще большая неприязнь окружает поэтов снаружи.
Власть их обзывает антисоветчиками, а интеллигентная публика обвиняет в том,
что они этой власти продались. Некоторые совершенно серьезно заявляют, что порядочный
поэт должен погибнуть — и чем раньше, тем лучше. Хороший тон — в двадцать шесть
лет, как Лермонтов, а уж крайний срок — в тридцать семь, как Пушкин. Вознесенскому
и Евтушенке скоро стукнет по тридцать восемь, а они до сих пор живы — просто
неприлично!
Наслушавшись таких разговоров и подсобрав кое-какую занимательную хронологию,
Высоцкий пишет песню «О фатальных датах и цифрах», посвящая ее своим друзьям-поэтам.
Не уточняя, кого именно имеет в виду, — может быть, и себя в том числе. Начинается
песня многозначительно и проникновенно: «Кто кончил жизнь трагически, тот —
истинный поэт…» Вроде бы и возражений тут быть не может, да еще статистика
убедительная: лермонтовские двадцать шесть лет, двадцать шестое декабря — самоубийство
Есенина, Христос с его числом 33 к поэтам подключается, ну и высшая точка:
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, —
Вот и сейчас — как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лег виском на дуло.А что же нынешние?
Дуэль не состоялась или — перенесена,
А в 33 распяли, но — не сильно,
А в 37 — не кровь, да что там кровь! — и седина
Испачкала виски не так обильно.И после всего этого — финал совершенно неожиданный:
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, —
Томитесь, как наложницы в гареме!
Срок жизни увеличился — и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!Да, правда, шея длинная — приманка для петли,
А грудь — мишень для стрел, — но не спешите:
Ушедшие не датами бессмертье обрели —
Так что живых не слишком торопите!
Без трагедии нет большого поэта, но не надо эту трагедию ему старательно организовывать,
не надо злорадствовать и каркать. Неприятностей у нас и так хватает, и смерть
всегда где-то рядышком и наготове.
Двадцать второго мая во время репетиции «Гамлета» падает полуторатонная конструкция
диаметром в двенадцать метров. Двадцать человек было на сцене — всех накрывает
занавесом — как саваном. «Кого убило?» — спрашивает Любимов в микрофон. Ушибло
Семенова, ранения получили Насонов и Иванов, играющий Лаэрта. Репетировались
похороны Офелии, и ее гроб спас ситуацию — принял на себя удар балки и переломился.
Да, всех нас когда-нибудь кто-то задавит — как в песне поется. Намеченная на
июнь премьера в очередной раз откладывается, как запуск космического корабля,
— «в связи с доработкой конструкции».
А в июле Высоцкий попадает в серьезную аварию. Недолго довелось поездить на
«Жигулях», купленных для него в марте отцом. Живым все же остался, а Вознесенский
потом откликается на это событие эффектным стихотворением — «Реквием оптимистический»:
Гремите, оркестры,
Козыри — крести.
Высоцкий воскресе,
Воистину воскресе!
Собирается напечатать это в своей новой книжке, а перед этим — в журнале «Дружба
народов», заменив, правда, имя героя на «Владимира Семенова», но читатель, дескать,
поймет, о ком речь. Поймет-то поймет, но сколько же еще слово «Высоцкий» будет
оставаться непечатным?
Присоветовал художник Боря Диодоров попробовать силы в детской литературе: у
тебя есть юмор, разговорная интонация — давай! И хоть это не был заказ в строгом
официальном смысле — Высоцкий загорелся. Сюжет сочинялся на ходу, между делами
разными, а как сел за стол — так и понеслась поэма. Заголовок заводной придумал:
«Вступительное слово про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного».
Второго персонажа назвал в честь своего коллеги по театру и сделал его интеллигентным
книголюбом-гуманитарием, а первого — технарем и спортсменом. В общем, они положительно
влияют друг на друга, мастерят космический корабль и отправляются в межпланетное
путешествие. В издательстве «Детская литература» взяли посмотреть, а через некоторое
время сообщают, что рукопись не одобрил один очень крупный детский классик:
не хватает, сказал, художественности. Есть еще и такое неофициальное мнение,
что детские книжки — это кормушка для определенного писательского круга, своего
рода мафия, которая всех чужаков с порога отвергает.
Так и не поймешь — получилось у тебя что-то или нет. А потеря энергии колоссальная
— как будто бандитским жестом вырвали с мясом проводок, соединяющий с жизнью.
Бьют, суки, не по голове — башка уже тренированная у нас, и даже не по душе
— она тоже вся в рубцах, — нет, бьют аккуратно в тот орган, которым все сочиняется,
придумывается. Вот это место и есть самое незащищенное: несколько таких ударов
— и нокаут.
А помогать ему подняться после нокаута — дело исключительно тяжелое. Даже для
женщины. Потому так уж вышло, что есть одна — и есть другая. И у каждой свое
амплуа.
Некая раскованная богемная особа в доверительном разговоре сильно
его развеселила, сказав: «Порядочный мужчина может любить только одну… Ну
двух… Ну максимум трех женщин одновременно!» Прозвучало смешно, потому что
редко кто вслух говорит такое, да и редко кто так думает. А вот действуют так
в своей собственной жизни многие, только при этом они очень любят контролировать
чужую нравственность. Я, мол, особая статья, а вот ты должен быть примерным
семьянином и дисциплинированным однолюбом. Хотя в реальности так называемый
однолюб — это человек, который любит одного себя. А кто неравнодушен к другим,
кто по-настоящему нуждается в спасительной женской энергии и готов при этом
сам что-то отдавать — тот всегда рискует оказаться в ситуации раздвоения.
Нельзя сказать, что его брак с Мариной вызвал такой уж всеобщий восторг — недобрых
и завистливых взглядов хватало. Все же этот факт понемногу перешел из разряда
сенсаций в обыденную колею. Но еще одну жизнь иметь — этого никому не положено.
А она существует без разрешений. И это о ней песня «Здесь лапы у елей дрожат
на весу…», тоже попавшая в «Свой остров»:
В какой день недели, в котором часу
Ты выйдешь ко мне осторожно,
Когда я тебя на руках унесу
Туда, где найти невозможно?
Та, тайная — это полюс покоя и тишины, возможность отвлечься, починить порванные
нервы. С Мариной — совсем другое. Она нужна ему, чтобы взлетать, концентрируя
последние силы, чтобы не сдаваться после очередного поражения. Она — его партнер
в борьбе со смертью, с окружающей людской злобой. Она в эту роль вошла, сжилась
с нею. В Париже Марина приходит в себя, отдыхает от эмоциональных перегрузок,
а жить приезжает сюда, с ним.
Она очень хотела, чтобы он сыграл Гамлета, и это желание кому-то куда-то передалось.
Без такого соучастия никакие большие дела не делаются. Его «Гамлет» — как тот
роман Мастера, который не был бы написан, не будь рядом Маргариты.
Весной Марина приехала со своим младшим сыном, его тезкой, Владимиром. У того
была сломана рука, которую в Париже неправильно починили, — врачи, они везде
бывают разного качества. Устроили мальчика к хирургу Долецкому в Русаковку,
навещая его, Высоцкий дал маленький концерт для больных и медперсонала.
В августе — у них с Мариной черноморский круиз, на этот раз на теплоходе «Шота
Руставели». Капитану Александру Назаренко и всему экипажу посвящена написанная
в этом плаванье песня «Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты…». Корабли и
кони — вот два его вечных «пунктика», все время открываются новые повороты этих
неисчерпаемых тем.
Осенью Таганку наконец выпускают на большие гастроли — в Киев. Эти сентябрьские
три недели — просто болдинская осень. Помимо участия в спектаклях и репетициях
«Гамлета» (они и здесь не прерывались) он дал около тридцати концертов — в Институтах
физики, ботаники, кибернетики, электросварки и бог знает чего еще, на заводах
и в строительных комбинатах и т. д. и т. п.
Прежде чем перейти к песням, рассказывал о театре — с увлечением и с удовольствием,
не впадая в пафос и сочетая серьезность с шуткой. Сор из избы, естественно,
не выносится в таких случаях: не станешь же вспоминать, как Любимов доводит
его на репетициях своими сарказмами, или рассказывать, как однажды, не выдержав,
швырнул он в Любимова гамлетовскую рапиру, а тот, кстати, даже не вздрогнул.
Да и забываются все эти закулисные страсти-страдания, когда говоришь о большом
общем деле, без которого жить невозможно и которое в тебе самом так нуждается.
У Таганки за каких-то семь лет уже сложилась довольно красивая история, а самое
главное у них с театром еще впереди, и притом совсем близко.
И даже новые песни успевал сочинять Высоцкий в Киеве. После многочисленных встреч
с научной интеллигенцией возник замысел песни «Товарищи ученые…». А чтобы
не потерять связь с народом, автором составлен «Милицейский протокол»: «Считай
по-нашему, мы выпили не много…» Гамлетовский год вообще выдался урожайный,
причем преобладают тут песни непростые, со вторым дном, с вопросами, на которые
нет однозначного ответа: о масках, про первые ряды, про мангустов, про золотую
середину…
Осенью, в преддверии судьбоносной премьеры, родились две песни настолько разные, что даже непонятно, как мог их сочинить один человек, да еще в столь коротком временном промежутке. Впрочем, человек этот сам написал в анкетном опросе, что считает себя разным. Одна — «Песня конченого человека», где подробно развернуто состояние абсолютной душевной опустошенности:
Ни философский камень больше не ищу,
Ни корень жизни, — ведь уже нашли женьшень.
Не вдохновляюсь, не стремлюсь, не трепещу
И не надеюсь поразить мишень.Устал бороться с притяжением земли —
Лежу, — так больше расстоянье до петли,
И сердце дергается словно не во мне, —
Пора туда, где только ни и только не.
А вторая — песня о беспредельности возможностей человека, о личности, преодолевающей все свои внутренние слабости, а также все мыслимые и немыслимые преграды. Со школьных лет в сознании засела идея горизонта — линии, ограничивающей видимую нами поверхность. Кому не знакома эта детская идея — вот возьму и дойду, дошагаю до этой черты! А некоторые могут зажечься столь невероятным намерением и после того, как достигают совершеннолетия и получают водительские права:
Чтоб не было следов, повсюду подмели…
Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте:
Мой финиш — горизонт, а лента — край земли,
Я должен первым быть на горизонте!
И как часто бывает, замысел перестраивается по ходу. Не только по ходу мысли, но и по ходу всей жизни, которая в данный момент сжимается до пространства песни. Борьба, соревнование — не главное. Кто первый, кто не первый — это чисто игровая условность. Смысл сумасшедшей гонки в другом:
Меня ведь не рубли на гонку завели, —
Меня просили: «Миг не проворонь ты —
Узнай, а есть предел — там, на краю земли,
И — можно ли раздвинуть горизонты?»
И Шекспир с Гамлетом хотели эти горизонты раздвинуть, снова и снова спрашивая: можно ли остаться человеком в бесчеловечной жизни? Не для себя такое выясняется — для всех. И спортивного финиша с пьедесталом почета тут быть не может. Достигнуть этой недосягаемой линии можно, только перескочив ее:
Но тормоза отказывают, — кода! —
Я горизонт промахиваю с хода!
Что это конкретно значит — самому не совсем ясно. Может быть, смерть: «откажут тормоза» — такое выражение не первый раз у него встречается, уже почти как навязчивая идея. А может быть, и совсем-совсем новая жизнь… Успеть бы доделать свое дело — и там ничего не страшно…
Вечер двадцать девятого ноября. Взволнованная толпа заполнила все пространство
между станцией «Таганская-кольцевая» и театральным зданием. Шансов попасть внутрь
— никаких, но они все равно хотят быть поближе к тому месту, где сейчас происходит
самое главное.
Высоцкий в черном свитере сидит в глубине сцены с гитарой, негромко наигрывая
разные свои песни. Он там был еще за двадцать минут до начала — такой придуман
ввод. Почти каждый зритель, входящий в зал, испытывает оторопь: это Высоцкий
или нет? Удостоверившись в подлинности, занимают свои места… Но что это? Большая
группа студентов штурмом взяла зал. Кого-то из них по-быстрому загоняют на балкон,
менее удачливых передают в объятья милиционеров. Минут пятьдесят уходит на наведение
порядка.
Ну вот, остальные актеры выходят на сцену, все — в траурных повязках. Могильщики
закапывают в яму черепа. Кричит петух. Наступает время Высоцкого. Время встать,
подойти к стоящему на авансцене мечу, коснуться струн и пропеть эти давно ставшие
своими слова:
Гул затих. Я вышел на подмостки…
Линия горизонта осталась позади…
НЕУТОЛИМАЯ ЖАЖДА
Что происходит с человеком, когда он добился почти всего, что
хотел? Если этот человек — Высоцкий, то с ним все очень просто: он хочет еще
большего.
Казалось, «Гамлет» — полная и окончательная профессиональная победа «на театре».
Двух таких полноценных ролей, как Галилей и Гамлет, нет ни у кого больше. И
это при том, что Любимов упорно и последовательно стесняет в своих спектаклях
индивидуальное актерское начало. Он думает прежде всего о том, чтобы зрителю
«вставить шомпол в задницу», как Золотухин говорит. Всеми этими плахами с топорами,
занавесами ходячими он на прямую связь с публикой выходит, а от актеров отгораживается.
Вон в спектакле по Евтушенке весь первый ряд — это американские полицейские
с дубинками, они время от времени выскакивают на сцену, чтобы тюкнуть по голове
очередного борца за свободу. И на зрителей порой оглядываются сурово: мол, и
вас тоже можем обслужить. В общем, одна толпа на сцене, другая толпа в зале,
а командует парадом царь и бог, который там сзади с фонариком сидит.
И вот Высоцкий прорвался за флажки, через все эти цепи, плахи и занавесы. Теперь
он говорит о себе, о своем Гамлете, для которого «быть — не быть» — неразрешимая
пожизненная дилемма. И в спектакле, по существу, как бы два слоя — любимовский
и «высоцкий». Режиссерский слой, конечно, потолще, зато слой Высоцкого — утонченнее,
он не для всех, а для таких же, как он, мыслящих одиночек. Примерно вот в таком
духе можно истолковать двукратное звучание в спектакле знаменитого монолога.
Первый раз Высоцкий читает его холодно, расчетливо, как бы взвешивая все «за»
и «против». А потом тот же текст — на едином всплеске, заводясь до предела:
«Быть! Быть!» Раздумчивое «или» проваливается в бездну жизненной страсти…
Каждый спектакль отбирает у него два килограмма веса. Но — плоть убывает, а душа растет. И требует новых больших дел. Родная советская кинематография после «Опасных гастролей» давно вниманием своим не баловала, а тут еще учинила редкую подлость. Все уже было заметано с фильмом «Земля Санникова». Картина о полярниках дореволюционных, роль серьезная, мужественно-романтическая. Под нее сложилась песня «Белое безмолвие», где он уже наглядно намечтал себе встречу с вечным полярным днем:
Север, воля, надежда — страна без границ,
Снег без грязи — как долгая жизнь без вранья.
Воронье нам не выклюет глаз из глазниц —
Потому что не водится здесь воронья.
Пробили ему нормальную денежную ставку, заключили договор. Освобождение от театра у Дупака и Любимова выпрошено с кровью. Виза для Марины получена, билеты на руках — и на тебе! — в последний момент отбой. Директор «Мосфильма» Сизов объявляет: «Его не надо». Режиссерам Мкртчяну и Попову популярно объясняет, что Высоцкий — фигура слишком современная, что все зрители будут смотреть на скандальную знаменитость, а не на фильм. И прославленный борец с культом личности Григорий Чухрай, руководитель экспериментального творческого объединения, обещавший Высоцкому, что без него картины не будет, тут же отрекается, не дождавшись и первого петушиного крика: мол, он у нас еще и не утвержден.
Все чаще фильм служит только трамплином для поэзии. И куда мы с этого трамплина
прыгнем — одному богу известно. А именно — богу Аполлону, который к священной
жертве призывает таким вот сложным способом. Действует через режиссеров, придумывает
какие-то роли, пробы. Подбивает песни сочинять — для фильмов как бы. А потом,
когда на роль не утверждают или песни вырезают, — в сторонку уходит и умывает
руки: дескать, кино — не моя компетенция. Это уже десятая муза, а я, товарищ,
курирую только девять первых…
От «Земли Санникова» взлетели «Кони привередливые». Ночью это было. Тишина…
Крепкий чай из английской синей банки… «Пропадаю!» — пришло ключевое слово
с необходимым звуковым раскатом. Может быть, всплыло в памяти нервное место
из Бабеля («Пропадаем! — вскрикнул я, охваченный гибельным восторгом, — пропадаем,
отец!»). Помножилось оно на пушкинское «мрачной бездны на краю» — и получилась
явственная, и притом отчаянная, картина:
Вдоль обрыва, по-над берегом, по самому по краю
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю…
Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю,
Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!
В самом деле: куда ты несешься? Ведь можно жить помедленнее, шаг за шагом,
аккуратно распределив все свои дела во времени. По одной песне в квартал, по
одной роли в год — смотришь, так к семидесятилетию и наберется лавров на целый
венок. Да и с женщинами толковые, деловитые донжуаны встречаются по продуманному
графику, избегая нежелательных скоплений ихнего брата в одном времени и пространстве.
Что за дурь такая — хотеть всего сразу?
Вот и запустил в небеса это слово-просьбу, почти молитву: «Чуть поме-е-дленнее
кони, чуть поме-е-дленнее-е…» А оттуда возвращается, как будто эхом, словцо
такое тяжеловесное, царапающее, само по себе целая песня надсадная: при-ве-ред-ли-вы-е…
Слово-автопортрет, такой он — и ничего со своей натурой поделать не может.
А «Земля Санникова» потом вышла с бодренькой, не лишенной мелодии песенкой в исполнении Олега Анофриева — кто-то даже говорил, что автор слов ее под «Коней» немного подделывался, по-своему переиначив фразу «Хоть мгновенье еще постою на краю…». Но похожего мало: «Призрачно все в этом мире бушующем…» Почему призрачно-то? Пустые словеса. А главное — какая мысль там выражена? «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Нет, ребята, «мигом одним» живут только недалекие жлобы, а у кого душа имеется, тому предстоит еще свое дожить, допеть при встрече со Всевышним. Туда и торопятся поэты — самоубийцы, самосожженцы…
Но все-таки попробуем еще пожить. Захотелось надежной крыши над головой. Ездили на подаренном Мариной «рено» смотреть с Золотухиным его новую резиденцию на Рогожском валу. Метраж, комфорт, простор для души и творчества! У самого же Высоцкого пока снятая на три года квартира в Матвеевском да очередь на кооператив, за который недавно очередные полторы тыщи заплатил. Появилась перспектива, к тому же Союз кинематографистов в конце принял этого артиста в свои прославленные ряды. Ролей не дают, зато членский билет на месте. Марина к этому относится довольно серьезно, уж она в таких делах разбирается. Имя именем, а всякие значки, ленточки и титулы в той же Франции очень уважают. Сошлись на том, что нужно как-то легализоваться, пользоваться своими правами и не чувствовать себя изгоем в родной стране.
Высоцким заинтересовалась Эстония — почти что заграница. Уговорили Любимова
отпустить Гамлета в Таллин, куда он в середине мая летит с Мариной. Сняли в
их лучшей гостинице выступление для тамошнего телевидения — все четко, по-деловому,
а на следующий день он опять выходит на таганские подмостки в черном свитере.
«Гамлет» идет как надо. Смехов посмотрел из зала — говорит: «Великолепно». В
это же время приключаются четырехсотые «Антимиры», и рядом с фамилией Смехова
на афише цифра 400 — ни разу не пропустил он спектакля. На трехсотый, помнится,
Вознесенский выдавал ему экспромт: «Венька Смехов — ух, горазд: / Смог, без
смены — триста раз». А что теперь? Высоцкий отпускает такой каламбур: «Только
Венька — нету слов! — / Четыре-Старожил Антимиров!»
Светлая полоса продолжается в Ленинграде, где Таганка гастролирует три недели
с «Гамлетом» в качестве козырного спектакля. А в «Павших и живых» Высоцкий именно
здесь впервые читает стихотворение Семена Гудзенко «Перед атакой» — просто удивительно,
насколько оно сомкнулось с его собственными военными песнями:
Бой был коротким. А потом
Глушили водку ледяную.
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую.
Кажется, и в кино лед тронулся, запрет если не сняли, то ослабили. Возникают
две новые роли. Хейфиц будет делать фильм по «Дуэли» Чехова, назвал его выражением
Томаса Манна «Плохой хороший человек». Это Лаевский, на роль которого неожиданно
выбран Олег Даль. А для Высоцкого роль найдена еще парадоксальнее — фон Корен,
немец, трезвейший зануда, человек невыносимо правильный. По Чехову, кстати,
мужчина могучей стати, и, как выяснилось, режиссер купился на голос с магнитофонной
ленты — решил, что это поет двухметровый гигант. Что ж, если утвердят, придется
подрасти. Потом — вроде бы Даль и Высоцкий не антиподы, а скорее одного поля
ягода — оба гамлетичны, байроничны, далеки от рутинного бытовизма. Но тем и
интереснее будет работать.
Другая роль — главная, в фильме «Четвертый», по пьесе Симонова. Ставит Столпер,
съемки уже начались в Риге и в Юрмале. Материал несколько схематичен. Герой-американец
многозначительно называется Он, действия мало. Он выясняет отношения с товарищами,
Женщиной (тоже с большой буквы) и с собственной совестью. Но все же это, как
и фон Корен, — выход из устоявшегося амплуа, поворот к серьезности и философичности.
Пока он с Мариной в Прибалтике, по Москве, изнемогающей от рекордной жары,
начинают гулять его новые веселые песни, осенью они еще глубже внедряются в
народные массы. Причем что характерно — их иногда даже пересказывают в качестве
анекдота или устной новеллы. Типа: ты не слышал песню про Мишку Шифмана? Там
два друга — один русский, другой еврей — сильно поддали, и тот, который еврей,
уговорил русского пойти и вместе подать документы на выезд в Израиль. Так что
ты думаешь: русскому разрешили, а еврея — «за графу не пустили пятую». Сейчас
ведь для многих вопрос «быть или не быть?» превратился в «ехать — не ехать».
Возможность эмиграции, вроде бы навсегда закрытая после бегства Врангеля из
Крыма, замаячила вновь. Посмотреть на мир — дело, конечно, хорошее, но поездка
туда без обратного билета — нам не подходит. А как другие — это уж личное, интимное
дело каждого.
Другая ударная песня текущего квартала — «Жертва телевиденья». Тема касается
буквально всех и каждого, поскольку «ящик» в нашей жизни занимает все большее
и большее место. А народ у нас такой доверчивый, всему верит, все понимает буквально:
Есть телевизор — мне дом не квартира, —
Я всею скорбью скорблю мировою,
Грудью дышу я всем воздухом мира,
Никсона вижу с его госпожою.
Даже не скажешь, от бога этот прибор — или от дьявола. Вроде бы столько информации
разом, причем иногда в глаза бросится такое, что тебе и не хотели показывать.
Наш корреспондент за рубежом перед микрофоном долдонит про безработицу, а тротуар
под ним чистенький, за спиной — магазинчики с обилием продуктов. Если бы, скажем,
Пушкин оказался в нашем времени — точно бы прилип к голубому экрану. Правда,
потом бы тут же отлип, чтобы всю эту путаницу привести в порядок, расставить
по строчкам и строфам. В общем, телевизор — как водка: кто ее умеренно употребляет,
живет нормально, а кто попадает в зависимость — у того и голова постепенно приобретает
четырехугольную форму экрана.
Приятно, конечно, что люди смеются, но хотелось, чтобы замечали в песне второе
дно, а оно всегда серьезное. Песня — не басня, к ней не припишешь в конце однозначную
мораль. Рассчитываешь все-таки на наличие у слушателей хотя бы небольшой головы
на плечах. Вот цикл «Честь шахматной короны» многие восприняли как репортаж
с матча Спасский — Фишер. Но бесславный для нашего гроссмейстера поединок начался
где-то в середине июля, да? А эти две песни сочинены еще в январе, в Болшеве,
Слава Говорухин свидетель и первый слушатель. И потом — Спасский-то интеллигентный,
симпатичный человек, проиграл он по чисто шахматным причинам, пусть об этом
специалисты судят. А песни — о том, что у нас все решается коллективно, что
в ферзи выдвигают пешек — повсюду, до самого верха. Что во все дела примешивается
политика, причем всегда права одна, здешняя сторона:
...Он мою защиту разрушает —
Старую индийскую — в момент, —
Это смутно мне напоминает
Индо-пакистанский инцидент.Только зря он шутит с нашим братом —
У меня есть мера, даже две:
Если он меня прикончит матом,
Я его — через бедро с захватом
Или — ход конем — по голове!
Может быть, что-то недотянул, не довел до прозрачной ясности? Хотя нет, те, кому надо, улавливают подтекст, а от них эта волна понимания постепенно до всех докатится. Вон у Булгакова тоже видят сначала первый слой: кота с шуточками, примус, мол, починяю… И он старался насмешить для начала, а потом уже читателя в серьезность тянуть.
Кто-то приехавший в Юрмалу из Москвы сообщает, что несколько дней назад умер
единственный в своем роде, ни на кого не похожий клоун-мим Леонид Енгибаров.
Упал прямо на улице Горького, его даже за пьяного приняли. Когда это случилось?
Двадцать пятого июля…
С Енгибаровым они встречались не так чтобы часто, но было у них молчаливое взаимопонимание.
Как раз по части смешного и серьезного. Енгибаров, работая в своем бессловесном
жанре, тоже совершал немыслимые повороты от веселья к пронзительной грусти.
Все ли его понимали? Будут ли его помнить те, кто видели его выступления?
Стало что-то сочиняться на ритм «Гул затих. Я вышел на подмостки». Записал на
клочке бумаги: «Шут был вор… Он вышел. Зал взбесился…» Потом это вышло иначе:
Шут был вор: он воровал минуты —
Грустные минуты, тут и там, —
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
Одна строфа получилась почти о себе самом — это не «одеяло на себя», это то общее, что было, есть у Высоцкого с Енгибаровым:
Только — балагуря, тараторя —
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
А дальше — уже только о нем. От слова «груз» память сделала скачок в сторону Достоевского. Свидригайлов там говорит о Раскольникове: «Сколько же он на себе перетаскал…» И еще одна пастернаковская строчка: «Слишком многим руки для объятья…» — пролегла неподалеку:
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь — и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего — и сломана спина.
………………………………….Он застыл — не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилег, устав, —
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Может быть, слишком просто получилось? Без театральности, без игры… Но надо
же когда-то высказаться прямым текстом, хотя бы для себя обозначить то, что
думаешь и чувствуешь наедине с ночной тишиной. Нужно ли все выносить на публику,
на продажу? А может быть, настоящие поэты — это те, кто беседуют сами с собой?
И потом читатель присоединяется к этому разговору, иногда через много лет, через
несколько жизней.
К этому стихотворению енгибаровскому что-то еще можно добавить, дописать. Пусть
отлежится — куда спешить? И вообще — иметь бы кабинет, стол письменный с бюстиком
какого-нибудь Наполеона в качестве пресс-папье. Рукописи вынимать из папок,
перебеливать их, как в старину говорили. Магнитофон не дает такого чувства авторской
собственности. Вот в этом году Костя Мустафиди привел в порядок многочисленные
записи, спасибо ему, насел, заставил поработать для грядущих слушателей, но…
На концертах Высоцкий привык уже говорить: это современный вид литературы своего
рода, если бы магнитофоны существовали сто пятьдесят лет назад, то какие-нибудь
из стихов Пушкина тоже остались бы только в звуковой записи. Но это немножко
самоутешение: все-таки есть волшебство в этих комбинациях букв, которые таинственным
образом воспаряют над страницей и сто, и двести лет после написания.
И хорошо бы за роман взяться. Когда Пушкина года к суровой прозе начали клонить?
Не поздно еще в тридцать четыре года начинать? Повести, рассказы — это не совсем
то. Небольшой сюжет, эпизод, житейскую историю можно и в песню вместить. И небольшие
вещи имеет смысл выносить на публику немедленно, сегодня. Но нас Комитет по
печати пока заказами не беспокоит, так что остается только на вечность нацеливаться.
Нащупать, закрутить большой сюжет, который сам по себе начнет развиваться и
удивлять…
С Золотухиным об этом не раз заговаривал, но тот роман начинать боится, надеется
из повестушек составить к концу жизни большую книгу. Ну, дай ему бог. А вообще-то
в нашем отечестве литература прежде всего романом измеряется. Один остряк в
компании у Митты недавно даже развивал теорию, что в России журналисты и критики,
поэты, многие ученые и артисты — словом, все, кто умеет держать перо в руках,
— потенциальные романисты. И всех людей с литературными амбициями он разделил
на пять сортов. Пятый, низший сорт — это те, кто роман писать еще только собираются.
Четвертый — те, кто пишут. Третий — те, кто написали. Второй — те, кто роман
свой напечатали. Ну а кто же к первому сорту относится? — его спрашивают. А
это те, отвечает, кто получили уведомление: «Ваш роман прочитали».
На этих мистических словах все тогда приумолкли, припомнив в момент, что у Булгакова
такими словами Воланд встречает Мастера. А доморощенный теоретик еще пояснил,
что в первый сорт можно выйти прямо из третьего, минуя стадию напечатания, —
как с «Мастером и Маргаритой» и получилось. Самые отважные писатели — не те,
кто обличают американскую Статую свободы, намекая при помощи кукиша в кармане
на советскую власть. Самые смелые и настоящие — те, кто пишут «в стол», намекая
сразу на все на свете и выясняя свои отношения с целым человечеством. Так что
главное теперь — хороший письменный стол приобрести. И сидеть за ним столько,
сколько захочется.
Но и в песнях есть свой роман, свой сюжет. Все же они писались из себя, собой. Сколько еще их родится? Финиш пока не виден: полпути пройдено, может, три четверти. Посмотрел на себя со стороны, с дистанции, назвал местоимением «он» (может быть, стихи о Енгибарове наложили некоторый отпечаток). Возникла картинка цирка: яркий свет, барабанная дробь, натянутый канат и маленький человек, по нему идущий:
Посмотрите — вот он
без страховки идет.
Чуть правее наклон —
упадет, пропадет!
Чуть левее наклон —
все равно не спасти…
Но, должно быть, ему очень нужно пройти
четыре четверти пути.
Да, если писать о другом как о себе и о себе как о другом — особый эффект возникает, изображение как бы удваивается, становится стереоскопическим. Ведь на «я» многое просто невозможно сказать. «Он смеялся над славою бренной, но хотел быть только первым» — тут «я» просто немыслимо, просто пошлым было бы оно. Или: «Лилипуты, лилипуты — казалось ему с высоты» — то же самое… Для романа нужен такой «он», в которого авторское «я» может вместиться — пусть не полностью, но большей частью. Кто он будет? Бандит? Артист? Увидим. Пусть былое уходит, уходит, уходит, уходит… Пусть придет, что придет!
Но после Прибалтики и Евпатории, после всех морей — прощай, свободная стихия!
— приходит неизбежная театральная осень. Тут еще у Марины старший сын в дурь
ударился и убежал из дома с компанией хиппи. Марина — в Париж, Высоцкий — в
больницу имени Соловьева. Зашивают ему там в очередной раз «бомбу»: выпьешь
— взорвешься. Знали бы эти чуткие врачи, сколько раз его в этой жизни уже разносило
на кусочки и сколько раз он сам себя без посторонней помощи собирал и склеивал!
На этот раз ремонт удалось осуществить в кратчайшие сроки, потому что в Евпатории
ждут его на «Плохом хорошем человеке» такие хорошие люди, что плохо с ними поступить
просто невозможно. Съемки идут в татарском квартале, возле рыбзавода, и со всех
этажей этого предприятия смотрят на фон Корена из окон парни и девушки в белых
халатах. А как кончилась съемка — подносят к ногам Высоцкого три ящика с рыбой:
«Это вам». И тут же отходят, даже автографа не просят за эти «шаланды, полные
кефали». Примитивной телячьей радости он уже в такие моменты не испытывает,
но одна из ранок на душе заживляется. Прямой кровоток — из душ в душу. Смотришь,
еще на день больше проживем и на полпесни больше напишем.
А с рыбой что делать? Под такую закусь не меньше ста бутылок нужно, а мы с выпивкой
покончили давно. Ребята, вы берите все это с собой в Гагры. Пусть Папанов с
Далем поработают — им вроде можно, да и весь коллектив должен прийти на помощь.
А я в октябре к вам непременно присоединюсь.
Атмосфера в театре все напряженнее. Любимову явно не по душе киношная активность
Высоцкого с Золотухиным, да и другие актеры начали грешить тем же самым. Аскетическая
стройность зрелища нарушается, здесь ведь у нас не Сатира какая-нибудь, куда
народ ходит «на Миронова», «на Папанова», «на пани Монику». В спектакле «Товарищ,
верь» главная роль опять поделена на пятерых: каждый может быть равен Пушкину
(и режиссеру) не более чем на одну пятую.
Высоцкий чувствует себя явно не в своей тарелке. Тяжеловато после «Гамлета»
снова становиться «винтиком». Шеф все давит и давит: мало, мол, вкладываете
в спектакль. А что вкладывать-то? Душу? Так она не нужна в этой схеме. Внешне
все опять броско и смело. Под песню Окуджавы выходят артисты в две шеренги на
светящуюся дорогу. Пушкинские письма падают, как осенние листья, и звучат всякие
фразы из них. Потом возникают на сцене два возка: на одном Пушкин разъезжает,
во втором, золоченом, царь сидит и прочая номенклатура. Как Пушкину было тяжело,
это видно. А где его свобода внутренняя, которую никакая власть стеснить не
могла, — с этим как-то не очень… Все-таки это не тот случай, что с Маяковским.
Пушкин умел бывать разным, умел перевоплощаться, но равен он сам себе, не делится
ни на пять, ни на другие числа.
На одной из репетиций Высоцкий засыпает, сидя в возке. Нет, это не демонстративно,
а просто от усталости нечеловеческой. После «Гамлета» и «Галилея» он ночами
не спит. И не пишет даже, как полагает режиссер, а просто трясется весь, не
в силах успокоиться. Кончается тем, что Любимов его от пушкинского спектакля
«освобождает». В данном случае формула «по собственному желанию» была бы очень
на месте.
Актер, не желающий играть… Это абсурд какой-то. Все равно что… ну, скажем, наследник трона, не желающий править.
Не думал я над тем, что говорю,
И с легкостью слова бросал на ветер, —
Мне верили и так как главарю
Все высокопоставленные дети.
…………………………………..Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий…
Стихотворение это он сразу назвал «Мой Гамлет» — еще до того, как сложились первые строфы. «Мой» — значит, не любимовский, не таганский, а исключительно «высоцкий». Нет, это не измена этому театру. Это спор с театром как таковым, с лицедейством как способом существования:
Я видел — наши игры с каждым днем
Все больше походили на бесчинства, —
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Есть игра-правда и игра-ложь. Театр вынужден питаться обеими. Это искусство
требует жертв в самом банальном смысле. Актер — жертвенное животное, этакий
козел отпущения. Ежедневные нервы, кровь, пот — все закладывается в театральную
мясорубку, чтобы получить готовый продукт спектакля. А зрительская любовь, восторги
и аплодисменты — вроде сена, которым кормят играющее животное перед тем, как
в конце концов увести на бойню. Любые самые бурные и продолжительные аплодисменты,
даже переходящие в овацию, — это только шум. Ничего толкового и осмысленного
в шуме расслышать невозможно.
Таганка — лучший из театров, только она могла вместить Высоцкого. Но и здесь
ему стало тесно.
(Окончание следует.)