Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2001
Ольга Славникова. Бессмертный. Повесть о настоящем человеке. — “Октябрь”, 2001, № 6.
Новая проза Ольги Славниковой остро и масштабно современна. Как говорится, обжигающе современна. По теме. По осмыслению действительности. По восприятию мира, в том числе на уровне тонких, полуосознаваемых и трудно выразимых движений чувства и мыслительных действий. В ней бьется актуальный нерв, который резонирует и со сводкой теленовостей, и с твоими размышлениями о быстротекущей жизни, с впечатлениями от злобы дня.
И вместе с тем присутствует в романе нечто далеко уводящее от прямой и конкретной злободневности — в глубинные пласты актуального бытия, в мир человеческих констант. Славникова опознала, ухватила в этой нашей современной жизни важную черту — прогрессирующую утрату смысла, утрату надежности, дефицит настоящего. И отнеслась к этому факту очень серьезно. Небольшой роман, а жизни в нем схвачено много. И героев вроде бы довольно мало, а есть ощущение большой полноты и емкости в отображении действительности. И есть умное обобщение. Сказать по правде, такое бывает редко.
Прежде всего новый роман писательницы из Екатеринбурга — незаурядного, просто-таки отличного качества социально-бытовая проза. Нашим автором воссоздан богатый свежими подробностями мир. Новый Бальзак явился: с завидной зоркостью к приметам повседневности, с жесткой хваткой, с умением отчетливо, предметно отобразить актуальные реалии. Эта предметность впечатляет сразу и радует до конца. Она, в принципе, была характерна для Славниковой и раньше. Но в новом романе получает, пожалуй, иную, более зрелую, форму. Способ повествования в значительной степени теряет некую декоративность, свойственную ему прежде черту изощренной искусственности, слог приобретает упругую силу. Деталь входит в осмысленное единство с мыслью и идеей.
Современная жизнь. Уральский город. Он изображен как отвратительная среда обитания, которую приходится делить со случайными, мерзкими соседями. Унылая, уродливая, убогая, суровая среда — чаще всего именно так видят окружающую их урбаносферу уральские писатели. Это, кажется, уже устойчивый культурно-географический топос, созданный во многом и усилиями Славниковой. Жить тут нельзя. Но нужно. Быть может, даже необходимо. Такая коллизия сегодня напряженно осмысливается екатеринбургско-пермско-челябинской литературной и культурной общественностью. Усиленно, например, размышляет в подобном ключе о самоопределении литераторов Урала М. Абашева в своей недавней книжке о русской прозе конца ХХ века (Абашева М. П. Литература в поисках лица. Пермь, 2001). Диапазон и характер рефлексий выдают неустойчивость в понимании вопроса. С одной стороны, на Урале и в окрестностях делается попытка найти нечто срединно-опорное, вековечное. Общеизвестны усилия В. Абашева по конструированию соответствующего пермского мифа. А недавно я отрецензировал автореферат диссертации Л. Дмитриевой о городе Тобольске в истории культуры, где оному городу вменяется статус “духовной столицы России”. Это одна крайность, следов которой у Славниковой мы, впрочем, не найдем. Другая — сугубый негативизм: а может, не стоит врастать в эту дикую землю, непригодную для культуры? Культура, творчество происходят здесь вопреки обычному порядку вещей. Здесь надлежит творить несмотря на. А потом однажды, может быть, эмигрировать в края, более пригодные для житья… Но и мотив эмиграции проходит в романе далеким отзвуком, посвящен же он совсем другому. Да и замах Славниковой далеко не местный. Все-таки она давно уже преодолела черту литературной оседлости и успешно покорила Москву.
Один из главных героев в романе, кстати, — человек творческой профессии. Марина, тележурналистка. Нам рассказано о ее незадавшихся профессиональной карьере и семейной жизни. Два других персонажа первого плана представляют семейное окружение Марины: ее мать, Нина Александровна, и ее отчим, Алексей Афанасьевич, который после инсульта четырнадцать лет лежит без движения. Был и муж, Сережа, да весь вышел. Детей у Марины нет. Вот такая семья.
Отдельный план повествования — “производственный”: вкратце описана наисовременнейшая отечественная журналистская практика под девизом “Все на продажу” и подробно — избирательная кампания, которая разворачивается в микрорайоне, ее организация и проведение. Марина ввязывается в борьбу, входит в штаб одного из кандидатов. Картинки тут предложены яркие, убийственно подлинные. Представлено живописное полотно, причем автор отнюдь не пренебрегает и сатирическими красками. Как на ладони: пресловутые избирательные технологии, демагогия и популизм, скупка голосов, интриги и клевета… Пожалуй, никогда еще в современной русской изящной словесности не появлялось такого рельефного изображения отечественной квазидемократии на ее холостом ходу, в ее заурядно-типичном — и в то же время гротескном — бытовании. Иные писатели что-то ходят вокруг да около этой богатой темы, а вот Славникова смело взяла быка за рога. Такая отвага вызывает уважение. (Да что там — восхищение!) Здесь много правды не просто узнаваемой, а бьющей наотмашь. Когда узнаешь в изображаемом то, что видел сам, когда многие драматические коллизии приключились если не с тобой самим, то с твоими знакомыми и друзьями. И говоришь: да, это так, именно так это и бывает. И как-то очень убедительно выражен текущий момент, апогей пошлого и унылого прагматизма и эгоизма, когда от романтического идеализма осталось мало, почти ничего, и напрочь забыто о надеждах и обольщениях начала 90-х годов. Их просто нет в романе.
Но главный секрет этой прозы в том, что написана она в общем-то ради другого. Описание общественных процессов, ритуалов политической жизни, в том числе пред- и послевыборной кухни, для Славниковой — только средство. А цель ее, если угодно, — человек. Цель ее — повествование о странствиях заблудших и изнемогающих душ. Читателю предложены нетривиальные наблюдения антропологического свойства.
Может быть, нужно начать здесь с того, что герои Славниковой безысходно одиноки. Их удел — тотальное, испепеляющее одиночество. Сознание своего одиночества есть для персонажей способ переживания смыслоутраты.
В такой глобальной огласовке это выглядит как изобретение велосипеда. Но, прочно укоренив персонажей в обстоятельствах времени и места, Славникова легко избегает философической абстрактности и всякого там условного аллегоризма. Базисные экзистенциалы жизненного опыта вырастают у нее из прозы быта. Герои одиноки здесь и теперь. Вот в чем дело.
Трудно сказать, отчего одинок человек в прозе нашего автора. Она не пытается рассуждать “от себя”, чтобы объяснить сей изначальный, базисный факт. Возможно, так работает метафизическая судьба. Крайнее, наглядно-символическое выражение такой работы — одинокое, аутичное сознание онемевшего Алексея Афанасьевича, безвыходно замкнутое в полумертвом теле.
А может, сюда примешиваются и социальные обстоятельства и перипетии, прогрессирующая атомизация нашего общества на протяжении последних лет и десятилетий. Многие персонажи Славниковой не нашли себя в новой “товарно-денежной действительности”, не понимают ее, потерялись в ней. “Когда весь воздух новой жизни сделался таким, каким он бывает в комнате с выбитыми окнами, и все знакомые человеческие лица странно утекли в себя, точно вода в изношенный песок, Нина Александровна вдруг осознала, что теперь нельзя, запрещено и глупо радоваться чужому: тогда ее собственные радости вдруг показались ей совершенно ничтожными, словно она держала их в горсти и видела какие-то дешевые блестки, цветные тряпочки, покрытые коростами мелкие монетки… Выйдя на пенсию, она иногда встречала прежних знакомых, которых раньше все считали хваткими, умеющими устраиваться в жизни: сейчас это были суетливые мужики в задастых китайских пуховиках и дамы с умоляющими глазами, в полысевшем каракуле и в остатках советских металлоемких украшений…”
Полностью разорваны внутрисемейные связи. Семья застигнута в момент тяжелой внутренней патологии и едва ли не полного духовного распада. Члены семейства не находят и подчас, пожалуй, не ищут путей друг к другу. В Марине та же Нина Александровна видит “полузнакомую задерганную женщину, с которой стало почти невозможно соприкоснуться физически”, Марина “стала для нее какой-то видимостью, домашним привидением. Казалось, будто дочь ей показывают по телевизору и все не разрешают свидания”.
В какой-то момент и Марина обнаруживает вдруг, что самым близким ей человеком является ее политический шеф, профессор Шишков, прожженный, беспощадный политикан с “замороженными глазами”. И ей не по себе от этого открытия.
Иногда от одиночества полшага до полной самоутраты, какого-то томительного отупения, потери интереса к жизни, силы и воли жить, начинать день. Но чаще персонажи находят сомнительное лекарство от экзистенциальной тоски. Они сочиняют обманы и начинают в них верить. Создают мнимые опоры в превратном, ненадежном, обманном мире. Из таких обманов и самообманов состоит их жизнь. Она полна рукотворной лжи.
Тут вспоминаешь Бердяева, рассуждавшего в “Вехах” о том, что русский человек не любит правду, не готов к правде. Минувший век, кажется, дал много новых аргументов в пользу этого тезиса. Да и последние годы — вовсе не исключение. Взять хоть новейшие идеологические координаты российского социума. Здесь чуть ли не повсеместно развивается какой-то особенно противный вид идейной фальши, основанный на форменном духовном промискуитете, на вселенской смази под украденной вывеской “просвещенного консерватизма”… Хотя кто знает, быть может, самоослепление справедливостью или любовью, стремление и умение довольствоваться ложью — вовсе не чисто русское качество. Вспоминаешь трюизм: всяк человек есть ложь. Но мы-то говорим сейчас прежде всего о том, кто стоит рядом.
Славникова последовательна. Она коллекционирует эти житейские мнимости, фиксирует эти обманы, самообманы и самообольщения. Сережа обманывает Марину, давно уже не видя причин хранить ей верность, но до последнего поддерживает иллюзию семейного обихода. Марина обманывает мать, регулярно посылая ей денежные переводы якобы от племянника, а сам племянник давно уже мертв, спился и убит в пьяной драке. (Нина Александровна чует что-то неладное и однажды пробует поискать племянника, отправляется на квартиру, где тот жил, — и тут Славникова создает поразительную бытовую фантасмагорию в манере антониониевского “Фотоувеличения”, в итоге лишая на сей раз героиню возможности выйти из томящего ее мира иллюзии.)
Наконец, все они вместе создают иллюзорный мир для Алексея Афанасьевича. Он “не знал о переменах во внешнем мире и пребывал все в том же времени, в каком его свалил негаданный инсульт”. На какие только усилия не идут родственники, чтобы поддерживать в комнате, где лежит больной, этот обманный мир брежневского застоя. (Мотив в данном случае — забота о продлении жизни для этой живой колоды, о сердечной мышце старика, сильно, отметим это, поддерживающего семью своей пенсией ветерана-фронтовика. Но свой мотив, или мотивы, есть во всяком таком случае, а суть от этого не меняется: мир сочится, истекает ложью и мнимостью.)
Все обречены на фальшь. Не врет только Алексей Афанасьевич. Это он — “настоящий человек” из подзаголовка, полного грустноватой иронии. Хотя не только, наверное, иронии. Да, Алексей Афанасьевич в романе просто лишен способности продуцировать обманы. Однако автором он представлен как уникальный экземпляр человеческого рода: он и прежде никогда не испытывал необходимости в самообмане. “Осознавая себя целиком, он обладал не символами, а подлинниками вещей… Алексей Афанасьевич одним своим наличием удостоверял себя, и этого было вполне достаточно”. Эта доподлинность героя — некий недостижимый для всех прочих предел, но она — отнюдь не условность, она вполне надежно удостоверена автором. Герой чужд “литературе”, чужд замещающей символике. Это вменяет ему черты крайней аскезы, предельной сдержанности, немногословия. Только такой он и возможен в мире, полном фикций. И тем драматичней его история, тем скандальней и парадоксальней его существование “бессловесной и неподвижной куклой” в созданном родственниками искусственном “идеальном” мирке без перемен, без катастроф и смертей — “царское гниение в золоченой спальной карете”…
Иные, весьма разнообразные, формы приобретает производство обманов в социальной сфере. Взять хоть такое фантомное единство, как очередь: “…люди, больше не находившие в себе основы для сопротивления действительности, вдруг ощутили нечто подобное в пространстве между собственными душами. То, что их соединяло теперь, было важнее каждого в отдельности; эта бессмертная связь, оформленная как очередь, чувствовалась всеми как единственная сила, которую обитатели территории теперь могли противопоставить собственной судьбе…” Апогея, “перепроизводства” этот процесс изготовления лжи достигает в момент избирательной кампании. Вся она преподнесена автором как царство тотальной мнимости, где любая активность вопиюще неадекватна по отношению к идеальным целям народовластия.
Сюжет в романе организован так, чтобы вскрыть, развенчать, разоблачить обманы, которыми живут люди, обманы, живущие людьми. Если не все, то хотя бы некоторые. Таков план Славниковой. Таков ее героический замысел, в этом заключается, выражаясь патетически, ее личный творческий мятеж против отца всякой лжи. Видно, что автор не просто сочувствует героям, но и дает им шанс духовно прозреть.
Избирательный процесс кончается безобразным скандалом, обнажающим фальшь внезапного народолюбия претендентов на депутатское место. Производственные конфликты теряют всякий смысл, потому что произведена в данном случае фикция. Кандидат, на которого работала Марина, победил. Но сама она брошена и кинута. Для победителей она, гротескно заостряет Славникова, “потеряла чувство реальности”. Чрезмерный энтузиазм Марины, ее “агрессивная тревожность” больше не востребованы. Главным редактором ей (как она могла надеяться) не бывать. Для этого есть другие, обладающие “спокойным природным цинизмом”. И вот ее унижают, походя указывая ей ее скромное отныне место.
“Марина догадалась, что так мучило ее в последние дни. Придуманная партийность… предполагала теперь ее непонятную, но тем более непреложную вину перед партией — и совершенное отсутствие вины перед нею со стороны профессора Шишкова…” Конечно, для осознания Мариной того, чему же она, по сути, служила и кому себя отдала в распоряжение, ее пришлось крепко стукнуть. Но как без этого? Это наказание за выбранную слепоту…
Вообще в конце романа обманы кончаются, отчасти истребляя сами себя, потоки лжи иссякают. Лжи нет больше места. “Все предстало таким, какое оно есть в действительности”. Двери теперь распахнуты. Горизонт расчищен. Открытость — вот финальное состояние мира. Это можно понять как исчерпанность, конченость жизни. Но Славникова предлагает осознать происходящее иначе. Рушится, тает иллюзия. Мир является в его беспощадной, убийственной, смертельной, но необходимой наготе. И это благо. Даже если его создает смерть Алексея Афанасьевича и полный крах жизненных активов у Марины. Такова цена истины. Целительное лекарство должно быть максимально горьким. Происходит главная инициация, без которой человек так и остается пешкой в мире обманов и тоски.
Поэтому роман никак нельзя считать мрачным. Мрачен изображенный там мир. Мир фантомов. Но Славникова не пессимист, хотя что-то страдальческое (что-то подчас андрей-платоновское) и есть в ее новой прозе. Она беспредельно далека от наших закоренелых, последовательных скептиков, Петрушевской там или, может быть, Маканина.
Бог, покинувший формы социальности, еще остался в личном опыте, и, право, есть качественная разница между демонической одержимостью Марины и тихим служением ближнему Нины Александровны. Бог приходит ночью, и Нина Александровна крестится “под одеялом, неумело всаживая щепоть в наморщенный лоб”. Но уже тут, в этом неловком, неумелом, даже смешном (“под одеялом”!) жесте, можно угадать несокрушимое действие веры, имеющей нефиктивного адресата.
Да, Славникова не оставляет героев без сочувствия, а нас без утешения. В этой опустошенной, иссохшей, смердящей, обезбоженной действительности есть еще веяния святости. В катарсическом, мистериальном финале романа этот прохладный ветер с вершин веет над Ниной Александровной. Ужас и бред расхристанной постсоветской жизни, фантасмагории заскорузлого быта и пошлая данность политического обихода — все это отходит куда-то прочь. И лучом от солнца вечности раскрывается дорога в иные миры.
Парадоксально, но факт: смерть Алексея Афанасьевича восстанавливает в романе духовную связь между ним и его женой и даже оснащает ее новым качеством, преодолевая одиночество героев. (Из таких парадоксов подлинность и состоит.) Уже не надо Нине Александровне притворяться с ним, не нужно контролировать слова и жесты, чтобы сохранить иллюзию. Муж “уже узнал гораздо больше, чем Нина Александровна могла ему поведать в человеческих словах, и потому в прощении его сомневаться не приходилось; буквально во всем ощущалось его незримое присутствие… настоящий Алексей Афанасьевич продолжал существовать”. Автор здесь дает такой намек на бессмертие, дальше которого в современной прозе не ходят. Впрочем, тут, на последней странице, и сбывается название романа, долго в ходе чтения внушавшее мне недоумение и опаску.
Итак, держите нос бодрей: время правды пришло. Мнимость опознана и развенчана. Осталось одно настоящее. Значит, можно жить дальше.
Не обинуясь: такого экзистенциального прорыва от Ольги Славниковой при всех ее предварительных обещаниях я, каюсь, не ждал. В “Бессмертном” она уверенно выходит на новый уровень понимания жизни и человеческой души. Это радостный сюрприз. Роман Славниковой — крупное литературное событие. О нем наверняка еще будут говорить. Но он, хочу добавить, возможно, даже способен чему-то научить. Он еще и относится к тем хорошим в жизни вещам, которые уже одним своим наличием дают точку опоры и просто помогают жить там и тогда, где и когда суждено.
Евгений ЕРМОЛИН.
Ярославль.