стихи
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 2001
Чухонцев Олег Григорьевич родился в 1938 году в Павловском Посаде. Автор пяти лирических книг. Лауреат нескольких литературных премий. Живет в Москве.* * * Под тутовым деревом в горном саду, в каком-то семействе, в каком-то году, с кувшином вина посреди простыни, с подручной закуской — лишь ветку тряхни, с мыслишкой, подкинутой нам тамадой, что будем мы рядом и там, за грядой, Амо и Арсений, Хухути и я, и это не пир, а скорей лития. Как странно, однако, из давности лет увидеть: мы живы, а нас уже нет. Мы рядом, мы живы, и я под тутой еще и не старый, еще молодой. Закатная мгла освежила траву. Цикада окликнула Саят-Нову. Из давности, из наваждения лет кузнечик откликнулся ей вардапет. Вот! роды прейдут, и державы сгорят, и сад промысловый пожрет шелкопряд, и речь пересохнет, но из году в год цикада семнадцатилетняя ткет, а рядом сверчок, безъязыкий толмач, смычком высекает свой варварский плач. Деместикус, дектикус, коноцефал, да кто бы им имя какое ни дал, личины меняя, он тот же, что был, Амо и Арсений под сению крыл, словесная моль, дегустатор октав, скажи: каннибал — и не будешь не прав. Напарники литературных декад, здесь самое место нам, в цехе цикад. А что же в остатке? сухая картечь, лишь воздухом запечатленная речь. Я вижу, как мы под тутою лежим, как живо темнеет, как сякнет кувшин, но миг или век — все равно дефицит, как жизнь промелькнула, и смерть пролетит. * * * А лишила муза разума, ничего не говори, справа ли налево сказано, вспять ли писано — смотри — тьма египетская: случаем, как квадратное письмо, каменное и летучее Моисеево клеймо с арабесками кириллицы, тот реликтовый глагол, где пресуществиться силится шпато-кварцевый раскол в инобытие, и сущее, письменный смешав гранит, всей архаикой цветущею Весть Нездешнюю хранит. * * * А если это только сон, остаточное сновиденье, не переход в иной эон, а паморки развоплощенья, где превращений череда не знает Бога и Аллаха, и не душа, а борода из молодого лезет праха? О, неужели только сон, бездвижное поползновенье, когда от мук освобожден иллюзией освобожденья; так, выбросив цветок в зенит, сырую язву угасанья, агава пышная точит смердящее благоуханье. * * * Вот Иона-пророк, заключенный во чреве кита, там увериться мог, что не все темнота-теснота. В сердце моря, в худой субмарине, где терпел он, как зек, был с ним Тот, Кто и ветер воздвиг, и на сушу изверг. И когда изнеможил, когда в скорби отчаялся он, к Богу Сил возопил он и был по молитве спасен. По молитве дается строптивость ума обороть: Встань, иди в Ниневию и делай, что скажет Господь. Ах, и я был строптив, а теперь онемел и оглох, и куда мне идти, я не знаю, и безмолвствует Бог. Не пророк и не стоик я, не экзистенциалист, на ветру трансцендентном бренчу я, как выжженный лист, ибо слаб я и обременен расточительством лет, я властей опасаюсь, я микроба боюсь и газет, где сливные бачки и подбитые в гурт думаки, отличить не могущие левой от правой руки, как фекальи обстали и скверною суслят уста, врешь, твержу про себя я, не все темнота-теснота. ........................................................... Вырывающаяся из рук корабельная снасть не дает кой-то век уже судну в порт приписки попасть. На кого и пенять косолапым волкам, как не на пассажира уснувшего, под которым трещит глубина. Растолкать? Бросить за борт? Покаяться? Буря крепка, берег тверд, и за кормчим Невидимая Рука. Не пугайся, Иона, у нас впереди еще Спас, еще встанет растеньице за ночь и скукожится враз. Так что плыть нам и плыть, дни и луны мотая на ось, на еврейский кадиш уповать и на русский авось. * * * Какою-то виной неизбавимой я виноват перед тобою, брат, за что, не вем. За схожую с давильней жизнь общую, где каждый виноват? За глину немоты?.. Чуть удивленный, с открытым ртом, не отрок, не старик, а переросток в старце воплощенный лежал ты, отошед, ничей должник, из ада повседневного, из хмари залитых глаз в свое небытие. Лил долгий дождь, и гроб воде предали. Прощай! — и ты отплыл в своей ладье... ...все потерявший до ухода, и дочь, и волю, что оставил ты на этом берегу? Значок завода, да Библию, да вызов пустоты? И по дороге с кладбища, и после я все пытался отыскать ответ бессвязному, толкавшемуся возле вопросу, обходившему предмет, не называемый от недостатка свидетельств, и когда открылся том на Книге Царств, и выпала закладка, картонный маршал Жуков, и потом, про невезуху вспомнив и обиды, и про безлюбый брак, и как ты пил, алкая забытья, и аониды не пели над тобой, как ты лепил мячи под перекладину, а позже от всех отпал, и словно на свету рентгеновском я вижу вспять все то же: твое упрямство, гордость, нищету и хрип в груди, когда и жить охота, и униженье жить: зажать в горсти последнее — пошли вы все — и что-то я понял, кажется, в тебе. Прости. * * * Эти тюркские пристани-имена — Агидель, Изикюль, Дюртули, рядом бывшее ваше имение где-то за угорами, под Сарапулом, разве можно забыть? Агидель, Дюртули, раза три про себя повтори, Изикюль — и бюль-бюль запоет, засвистит, душу всю исцарапает. И само наше странствие на теплоходе по Каме, Белой, по Чусовой, то ли позднее свадебное путешествие, то ли прощание с этим раем поверженным, над которым недавно парил часовой, а теперь только обморок территории, словно взяли вместе с вещами ее и со всем наличным составом, включая плеши вырубок и персонал, да желонки, как маятники на холмах, нефтяные, а ниже — мережи и топляки в песке, да на курьих ножках стожки, а потом — провал: то ли Чертово Городище с Елабугой, то ли Челны Бережные. Где-то здесь Цветаева задохнулась и письма слал Пастернак с просьбой отправить его на фронт и дроздами не мог не заслушаться, всю-то рябину ему исклевали, поди, не знаю, так ли, не так, дело не выгорело, слава Богу, ибо пуля, она не жужелица. А закат, что закат? и в проточной воде он, как кровь, багров, а виденья безлюдности и потом едят поедом они, как в зеленых плавнях, к примеру, сомы сосали коров, запрудивших вечернюю реку выменами недойными. А до Флора и Лавра всего-то рукой подать, и уже ко вторым осенинам сбиваются в стаи ласточки, то-то кружат они кругами, и в воздушном их чертеже больше навыка, чем азарта, с которым гоняют в салочки. Вот и мы, ты и я, мы не знаем, по счастью, своих путей, но посудина наша двухпалубная твердо держится расписания, зная в точности, как на смену Рыбам движется Водолей, так и сроки нашего пребывания здесь и конечного расставания. * * * Не исчезай! — еще и гнезд не свили малиновки, и радость не остыла. А если в путь, пропой на суахили: — Фифиа!..