рассказ
ВЛАДИМИР МАКАНИН
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2001
ВЛАДИМИР МАКАНИН
*
ОДНОДНЕВНАЯ ВОЙНА
Рассказ
Е
два ли молодая женщина объявится хотя бы еще раз вплоть до финала — ей как-то нет места, не востребована, и потому она легко появляется в начале и сразу, здесь и сейчас. Петербургская таксистка, она и точно молода, улыбчива, энергична, но ей довелось работать как раз в эту ночь. (Хотя, вообще говоря, женщин-таксисток в ночь щадят. Их подменяют.) А с первым же пассажиром пришлось изрядно поплутать по темным и полутемным улицам. Мужчина был один, мрачен и без чемодана, без какой бы ни было вещевой сумки. Но все обошлось. Высадив угрюмца, она катит по пустынной улице. Вокруг никого. Окраина Петербурга.Она притормозила, заметив фонарь и какие-то три симпатичные елочки, смело растущие рядом с проезжей частью дороги. Это у самого тротуара. И никто не видит. Заглушив мотор и не забыв (опаска!) взять ключи, молодая женщина быстро выходит из машины. И к елочкам.
Улица спит. Только в доме, что напротив, горит одно окно. Там к стеклу прилип старик. И бесцельно смотрит в никуда.
Он и не спал, когда его вдруг разбудили. Его выдернули из той сладкой стариковской дремы, когда в полусне кажется, что вот-вот и уже возвращаются былые силы. Как ждешь!.. Последние эти силы по-ночному невнятны, ускользающи, твои и не твои. И никак не знаешь — не продолжение ли это дремы? Не обманка ли на минуту-две, чтобы поддразнить?..
А разбудил его поздний телефонный звонок. Конечно, не следовало в ночное время брать трубку, но дернулся с постели, заторопился рукой и уже взял, и теперь слушай в очередной (в сто первый) раз, как хамский неспешный голос говорит:
— А-а. Это ты… Уже СКОРО.
Хохотнув, бросили трубку.
Старик сколько-то еще помедлил, подержал трубку, дослушивая сыплющиеся оттуда хамские гудки, и в свой черед положил трубку на базу. Так теперь говорили — “положить на базу”. Раньше, в его время, употребляли некрасивый глагол “повесить”.
Можно было снова лечь в постель и, если получится, впасть в живительную дрему. И можно было, укладываясь на правый бок, подумать о своей мягкой постели и о себе самом шутливо, в третьем лице: старичка, мол, тоже после разговора положили на базу.
Но прежде, пользуясь таким ясным (на недолго) ночным своим сознанием, он подошел к окну. Нынче луна! И приостренным взглядом смотрел на полутемную пустую улицу… Увидел такси. Машина вдруг остановилась, вышла водитель-женщина и шмыгнула в три елочки, что поблизости. Справила там скоренько нужду. Старик не увидел да и не угадал. Он только увидел, как, счастливая, она снова появилась возле своей машины и, подняв глаза, смотрела. Смотрела весело на дом, что напротив. Конечно, на окна — и на него.
Взгляд ее длился секунду-другую, но старик успел обрадоваться. А она помахала ему рукой. Нас, мол, сейчас двое бодрствующих, ты да я, в этой сонной петербургской ночи. Возможно, своей отмашкой она еще извинялась за елочки и за нужду — бывает! что поделать! Ее ладошка так и сверкнула в свете то ли луны, то ли фонаря.
Петербург мерз уже осенью. Свет, как и тепло, строжайше экономили, но возле дома, где старик, всегда горел этот единственный на улице ночной фонарь.
Таксистка уехала, а старик остался за своим окном, радый какому-никакому контакту. Он пребывал здесь что день, что ночь один и взаперти, он был под домашним арестом. Дело в том, что старик был экс-президент.
Когда, минутой позже, сзади ему в ногу уткнулось нечто теплое, он ничуть не испугался: знал, что это сунулась за лаской крепкая морда его сотоварища — его пса. Пес, и никто другой. Не отрываясь пока что от окна, старик рукой потрепал пса по морде, а тот ему ответно коротко и радостно взвыл:
— Уу-ууу.
Эхом (комнатным) в отклик вернулось еще одно “уу-ууу…”. Словно бы издалека подвыл нам еще один некий пес — похоже, подумал старик, на заокеанское эхо. Уж очень издалека.
Внизу, на входе в подъезд этого дома, стояли стол, стул, телефон и заодно крепкий мужской душок охраны — там расположился вахтер: если что, он свистнет! А сбоку с открытой, конечно (с распахнутой настежь), дверью комнатка отдыха, где спали еще трое-четверо крепких и, конечно, вооруженных ребят, — молодых и быстрых. Эти свежо прихрапывали. Экс-президент не был с точки зрения охраны хоть как-то опасен. Будь даже свободен, никуда бы не делся. Старик уже не был достаточно подвижен, чтобы слинять.
В сущности, его охранял этот единственный вахтер, тоже старый хер и тоже уже одинокий. Он был мучим легкой бессонницей, и сам напрашивался сидеть здесь ночь напролет: пусть ребята поспят!
Была же песня времен его давней юности (песня его дедов), где высокими до небес голосами выводили так:
пу-уусть солдаты немного поспят…
Они и спали. А вахтер подумывал о том о сем и как бы невзначай об экс-президенте — каково, мол, ему, сторожимому старику, сейчас? При этом ночное его сопереживание никак не обобщалось. Во всех странах так!.. Всеобщее преследование влиятельных стариков (принцип да и двигатель нынешней общественной жизни) казалось старику-вахтеру логичным. Так им, властным, и надо. Всё путем! Чужая беда не обязательно в радость, но беда этих, властных, не зря же почему-то греет нам наши скромные жизни и души. Именно. Мы не экс-президенты, а просто старики. О нас не пишут газеты. Нам преотлично в нашей малости. (Если что нас и преследует, то только собственные старческие запахи. Да насмешки, пожалуй, наших шустрых внуков, считающих, что мы уже воняем…) А этот сторожимый старик получил по заслугам. В конце концов, разве не живой человек — и разве, забравшийся наверх и такой всем известный, не насобирал он по жизни разных грешков?..
На столь сурово-справедливой, но отнюдь не участливой и не развернувшейся к самому себе (пока что), мысли вахтер впал в вялотекучую ночную нирвану. Не сон — но покой.
Покой старика-вахтера, как покой и сон многих вахтеров, привычно держался всего-то на двух крепких китах: пока он здесь сторож, ему есть хлеб и тепло, дом отапливается — это во-первых! И еще одно успокоительное, какое он принимал ежедневно. Какое он каждый вечер нет-нет и пил (черпая) из телевидения… Это касалось мира. Даже после Однодневного всеобщего помешательства у нас, у русских, осталось еще кое-что. Осталось сколько-то, ну, так, на всяк случай, знаменитых ракет СС-очко.
Модернизированная кассетная СС-21, в просторечии СС-очко, и впрямь кого хочешь могла успокоить. Ее хорошо знали. Едва взлетев в сторону предполагаемого врага, ракета как бы играючи делилась на десять. Был и баллистический сюрприз: вместе с “горячей десяткой” боевых, из того же самораскрывающегося гнезда вылетали на волю еще ровно сорок ничем не начиненных и легких ракет-болванок. Пустые ракеты так и звали “пустышками”. Именно из-за “пустышек”, поскольку в полете от самонаводящихся боевых никак не отличимы, число ракет (которые перехватывать!) возрастало до пятидесяти: 10+40.
С пещерных дней мы побаивались удара свыше: грома и молнии, затем Божьей кары, а теперь еще и ракеты! С пещерных дней всюду, где ни выступ, суём и крепим маленькие свои штыри-громоотводы. Молитва — чудный щит, из крепких, но не одной же молитвой живы нынешние. И потому (не только в связи с СС-очко, но, кажется, с нее началось) возник глобальный и всем известный блестящий проект: понавесить над Землей тысячу спутников, которые уследят и упредят любые размножающиеся в воздухе ракеты… Общий проект — для всеобщего спокойствия. Это ли не главное? Это ли не громоотвод для нашей разросшейся пещеры? Это ли
не цель желанная?.. —
цитировала великого поэта одна из газет в те дни. И заканчивался пещерный пассаж тем, что чувство причастности к миру, вернее к деланию мира, охватило наконец все навоевавшиеся народы без исключения.
Развешивалась в небе долго лишь первая сотня спутников, затем вторая, третья… уже динамичная пятая, седьмая — впечатляюще! (Даже зрелищно. Мы все с хорошим воображением.) Было похоже на грандиозные новогодние приготовления, когда, перебирая ветку за веткой, подвешивают на елку золотистые лампы-шары. Еще и по углам комнаты — и на сам потолок! — и даже (вот баловство!) на комнатные растения. Последние шарики развешивают там и тут, где попало, после чего разом включают свет — а теперь смотрите!.. Лазерный свет спутников, сотня за сотней, включался (смотрите!..), чтобы контролировать случайный взлет своих ли, чужих ли — чьих бы то ни было самонаводящихся ракет. Старики-вахтеры всего мира могли спокойно себе подремывать. И хорошо. И пусть их!.. А что еще есть у стариков (когда свое по жизни отработали), кроме ночных дежурств, болезней и назойливой мысли о безопасности отечества?
Развешивалась последняя, десятая сотня спутников, когда в России, уже, казалось, устоявшейся и привычно европейской, вдруг конфликт. Религиозные трения, констатировали газеты, тем и вечны, что их искры поддувает ветерком истории. Всегда сыщется горстка неостывшего пепла.
В пестрой России это могли быть татары, башкиры, чеченцы, черкесы… Так что было случайностью, что именно татары… что федеральные чиновники, занимаясь нужными, но мелкими хозяйственными делами, умудрились крепко задеть (газеты так и писали: оскорбить) религиозные чувства татар, а не кого-то, скажем, других. Но так получилось. Колесики Истории в таких случаях “на чуть” поворачиваются сами. А первыми ласточками стали волнения молодежи в столице Татарстана, когда казанские студенты, повязав зеленые исламские повязки, собирались там и тут на сходки, сидели на трамвайных, на троллейбусных путях и вдруг среди бела дня перекрыли железную дорогу поезду Казань — Москва. Студентов так и звали “зеленые ласточки”.
Университетские начальники (еще “на чуть”) распорядились не лучшим образом, призвав и пустив в ход милицию. Когда неверующие агрессивны, верующие, слава Аллаху, воинственны. Это подтвердили тысячные толпы на площади и страсти ночного пожара (на другой день) в самой старой, в старинной мечети города. Пожар наверняка был случаен, но История в особенности любит случай. И так непоправимо совпало, что российский президент отсутствовал: вылетел в эти дни на зарубежный саммит. Группка же его заместителей, руководя из Москвы и явно растерявшись, ввела наспех в Казань армейские части. Вползли танки… Все стало узнаваемым. Узнаваемое — стало родным… Стрельба по крышам, по открытым окнам. Залпы… Студенты сжигали танки и самосжигались. Снимки газет и кровавые картинки ТВ облетели мир. Мир качнулся… зашатался…
Шел ХХI век, но и ему, XXI, как и всем предыдущим, недоставало положительного опыта. Знали — как не надо… Запад — через решение ООН — требовал от России незамедлительно: танки из Казани вывести. Вместо них войдут международные армейские части. Международные войска (это обещалось) будут нейтральны в длящемся национально-религиозном конфликте. Знакомо подключился Гаагский трибунал. Русские в запале еще более знакомо посоветовали не вмешиваться в их внутренние дела. Колесики Истории этого, собственно, и ждали. Колесики затаились. (Им бы только еще “на чуть” повернуться!) Добрая воля и стойкость (или нестойкость) этой воли в нас — две независимые, увы, друг от друга вещи.
Запад колебался — вправе или не вправе он теперь наказать русских, заставив их выполнить резолюцию ООН — решение как-никак мирового сообщества! Запад мог, скажем, нанести ровно один удар ракетами, если сделать это с умом и строго прицельно — разрушая экономику, но щадя население. Как писала после английская “Гардиан”, столкнулись два опыта. У России в опыте Чечня (аналог Татарстана), а у Запада имелся замечательный (и тоже победный!) югославский опыт — Запад знал как и что. Следовало сверхточными ударами обескровить экономику противостоящей страны, лишая ее нефте- и газопроводов, заводов, мостов, электростанций, шахт и проч. Следовало наказывать, не объявляя войны. Страна перетерпит — к власти придет оппозиция.
Тем вернее, что энергетика России “растянута” в земных пределах и слишком похожа на летние и легкие тянущиеся паутинки. Как примета, летние паутинки обещают хорошую погоду. После первых же точных ударов по газопроводам и нефтяным коммуникациям Россия (в преддверии зимы) окажется энергетически разрушенной и стоящей на коленях, а переминаясь на коленях, ни человек, ни государство говорить “нет” долго не сможет.
Система “тысячи спутников” к этим дням была уже развернута.
Была, разумеется, проанализирована и ответная атака дьявольских СС-21. Ракеты-перехватчики наготове. В самом лучшем случае со стороны русских взлетят неуничтоженными лишь ПОЛТОРЫ РАКЕТЫ. Но половинками ракеты прицельно не летают (значит, ОДНА).
Взлетит боевая одна — все остальные ракеты будут перехвачены и перебиты, притом что взрывное сотрясение воздуха в момент перехвата будет столь мощным, что единственная эта летящая боевая ракета также неминуемо собьется с курса. Ракета-дурачок! Она будет болтаться в воздухе. Шутиха! Свободный полет едва ли мог принести ее в Европу или в Азию, скорее всего в необозримый Тихий океан. Кстати, она могла шлепнуться и на собственную непроглядную таежно-сибирскую территорию. Чего же лучше? Чего же еще?..
Страшные ошибки всегда очень просты и человечны.
Кто мог подумать, что российских полковников (их национальную лень) так раздражало после каждого очередного испытания СС-21 собирать по полям и лесам свои “пустые” ракеты. С ума сойти! Эти здоровенные металлические болванки, покореженные и помятые, не могли быть заново использованы. (Громадные уродины годились только в переплавку.) И вот с какого-то момента вояки (скрытно от родного министерства) в три раза сократили количество взлетающих “пустышек”. После испытаний они, само собой, подправляли свою лень (свой человеческий фактор) арифметикой — все итоговые числа испытаний просто умножались на “три”.
Разведка многократно доносила, что русские умножают отчетные цифры на фиксированное число “три”, однако на Западе понималось (фактор на фактор) только так, что русские раздувают успех своих стрельб. Просто-напросто хотят выглядеть посильнее и пострашнее, чем они есть. Что, в общем, свойственно всякому индивиду и всякой стране, если они опасаются нацеленного первого удара.
Удар НАТО и ответный удар русских были, в сущности, одновременны, различаясь лишь одним мигом. Война началась — и война уже прошла. Как написала французская “Монд”, доля секунды меж взлетом нападавших ракет и ракет ответных была столь мала, что, если бы не ход событий, нельзя было бы даже сказать, кто ударил первым.
Журналист позволил себе популярное сравнение: противостояние ракет (до атаки) напомнило ему встречу на скате крыши двух агрессивных котов, когда те одновременно становятся в великолепную позу “чертом”, горбом выгибая спину. Шерсть в таком ответственном случае котяра ставит дыбом, чтобы кот-противник принял этот взбесившийся волосяной покров за сверхмогучие мышцы. И чтобы, глядишь, испугался.
Ракеты, готовые к взлету, пояснял далее журналист, как раз и вздыбились над Землей как пугающий распрямившийся волосяной покров. Но у людей (небо — их крыша) умножение на “три”, как бы мифическое, оказалось реальностью.
Не были сбиты и долетели не полторы ракеты (что справедливо значило бы ОДНА, половинками ракеты не летают), а четыре с половиной (что значило ТРИ).
На этом ракетная перестрелка тотчас прекратилась. День войны кончился — и уже к вечеру война получилась однодневной.
Что такое огромная “растянутая” Россия с ее долгой-долгой зимой, оставшаяся разом без энергоресурсов, трудно даже представить. Случившееся не было, быть может, катастрофой, но не было и жизнью. Россию отбросило “от нефти, газа и угля — к дровам”, из третьего тысячелетия — в первое.
А ракеты, вот удивительно, еще оставались.
Не хотел воевать дальше и Запад. Громко крича и стеная, вышли из НАТО французы. Лидеру не прощают. Европа не переставала пенять американцам, хотя ответный удар принес Америке вред куда больший.
Одна из неперехваченных русских ракет, как и предполагалось, случайным (болтающимся) образом угодила в Тихий океан. Всплеснула где-то там водную гладь.
Вторая — кривым манером залетела в Европу, а именно в нейтральную Швейцарию, по счастью, в самые Альпы, снеся там всего-то пяток чистеньких деревушек. Супермогучая, она лишила жизни всего лишь неполную тысячу жителей и еще около тысячи красивых заезжих лыжников.
И лишь третья (последняя из “счастливо” проскочивших) достигла Америки, разом уничтожив почти половину города Чикаго. Два миллиона людей. Ракета как завороженная летела по-над самой американской береговой линией, по какой-то неведомой причине только тут разделяясь и разбрасывая свои взрывающиеся куски куда придется, но в сторону моря. А один из этих самонаводящихся кусков вдруг свернул на Чикаго.
Эту третью ракету, отличая от других, назвали “сумасшедшей”, хотя, по логике ракет, более всех сумасшедшей была первая, слегка всплеснувшая Тихий.
Таков ущерб. (Данные по информации Франс Пресс.) Плюс, конечно, оставшаяся без газа и нефти, замерзающая Россия.
Потрясенные чикагской бедой американцы винили своего лидера — своего президента. Запустив процедуру импичмента, честные налогоплательщики всех возрастов повторяли на страницах газет и на телеэкранах:
— Как он мог!.. Как он мог!
От руководства страной его вскоре же отстранили. Теперь он был экс-президент.
Мало того — торопились отдать под суд. Штат за штатом собирали по всей Америке необходимое (так было решено) число подписей. Судить! судить!.. Война в один день длиной не могла изменить людей — изменить давно сложившуюся их общность. А, как утверждают злюки философы, главным рычагом сложившейся демократии (рычаг рычага) являлось и является преследование говорливых стариков в конце их пути.
Что там ни говори, это единственная (на земле) замена Божьего Суда — на ему равный.
Судили Пиночета, судили Хонеккера, судили Ким Да-Да и Ким Нет-Нет, старичок за старичком, кого только не загоняли в угол! Без сантиментов (с холодком высокой строгости) телеэкран засвидетельствовал всему миру их жалкие лица. Всё это ради нас.Тиражировать повсюду раздавленность (смотрите же! смотрите!) очередного судимого старика — не в этом ли наше скромное гражданское торжество? и не в этом ли, если уж всерьез, она, наша ежедневная (ежевечерняя) духовная пища?.. И почему это — не молитва? Кроткая боязливая наша молитва о будущем (за самих себя) — молитва на ночь глядя перед голубящейся свечечкой телеэкрана. Мы просто люди, а ТВ — наша скромная церковь. Мы входим на коленках в телеэкран и молимся.
Судили даже бывшего канцлера Коля! Немец-номер-один, толстяк, как славно он надувал щеки! — его случаем не засудили, но все-таки потрепали неплохо. Пожалуй, что поспешили. Чуть-чуть с ним поторопились — и потому упустили. Главное в деле осуждения (и это нельзя забывать) — дождаться стариковской беспомощности. Зачем терзать пузана? Кому интересны его надутые щеки?.. А вот терпеливо дождаться его слабости, дряхлости — показать его немощность — и (ага, жалкий!) тотчас судить! Момент истины это момент дряхлости. Иначе самая из истин истина — не в справедливость. (И, признаемся, не в кайф.)
Важно уяснить до конца. Ведь именно больной его взгляд всем нам нужен. Нужна слюнявая текучка рта… Адвокаты… Родственники… Бомжи с плакатами — это-то все и есть процедура, она нас, припавших к экрану, завораживает — ритуал. Его, когда-то властного, везут (под вопли толпы) в каталке! Хотя бы раз, в выходной день (к вечеру) нам это необходимо — вздохнуть и душу отвести, понаблюдав…
В Варшаве городской сумасшедший бегал по улице с обновленным монологом. (Узнав, что собрались судить Ярузельского.) “Панове! Это липа!.. Мы преследуем раз от раза ненастоящих. А приглядитесь к ним, панове — сразу же видно! Человеки липовые — диктаторы ненастоящие. Ни то ни се. Настоящих-то мы любили…”
Конечно, некоторые умники считают, что преследование стариков в конце их пути — это лишь отыгрыш, мелочной реванш толпы, у которой маловато, увы, оказалось радостей в жизни. Но тем самым (невольно, а то и вольно) умники защищают этих гадких властных стариков. Умники никогда не признавали величие и красоту процедуры, что с них взять! Им подавай кантовскую этику долга и звезд. А где она? В жопе она. Нет ее.
Но мы-то научились подойти к справедливости с другого конца — с земного. Мы знаем, что надо знать. Она (истина) проста. Вот она. Кто бы нами ни правил, он безусловно скот. И наконец-то он получил по заслугам.
Замерзающие там и тут (в России) люди тоже отстранили своего лидера от президентства. Пора было и его брать за бока. Но Россия в Однодневной войне, хотя и с разницей в секунду, оказалась защищающейся стороной. Так что проще и всем понятнее было продолжить преследование экс-президента Р (российского, эр, так для отличия его звали в газетах) за танки и за пролитую в Казани кровь. Тут уж было не отвертеться.
Экс-президент А (американский), старея, стал совсем одинок, если не считать любимой собаки.
Жена умерла, а дети давно разъехались кто куда по дорогам Америки. Дети (уже взрослые) хочешь не хочешь отчуждились: кому понравится, когда родного отца, что ни день, полощут в газетах. Но особенно доставало проклятое ТВ, где в ожидании судилища неостановимо лгали, а уж как злословили!
Зато собака экс-президента А газет не читала и голубую жижу ТВ не нюхала. Собаку звали Иван. Так уж было принято — крупных сильных собак звать популярными именами из чужих и отчасти противостоящих стран. Считалось, что Иван самое популярное имя в России.
Экс-президент А (американский) едва прикоснулся к принесенному ему завтраку. Также и с газетами: проглядев свежие заголовки, читать и не подумал. Зато он с удовольствием опустился на пол, боролся там с сильной собакой, чесал ей за ухом. Они валялись на толстом ковре, и стареющий экс-президент говорил с легкой горечью:
— Нас двое, Иван. Ты да я — больше никого.
Но в его голосе слышалось и сколько-то счастья. Собака стала уже родным существом. Она все понимала.
Если не считать долгой (и похожей на счастье) игры с собакой, экс-президент А с утра был занят делом, для него неприятным: он должен был на час-другой озаботиться своим будущим. Этого так не хотелось! (Не хотелось и самого будущего. Черт бы с ним!..)
Но вот пришли его люди, остатки его былой команды, вся битая королевская рать. Вместе с экс-президентом (кофе, мороженое и немного виски) эти люди повели долгую и, прямо сказать, трудную беседу о том, как притормозить нависший Суд. Трудная беседа была ежедневной. Отменить судилище конечно же невозможно, как невозможно, скажем, отменить саму демократию. Ну, а притормозить?.. Оттянуть процедуру-процесс, застопорить, сделать ее вялой и невыносимо долгой (и пусть даже невыносимо мучительной) — это стояло на повестке дня; именно это сейчас казалось для всех них жизненной необходимостью — и шансом.
Команда профессиональна и невелика, но и она, дабы быть деятельной, нуждалась в изрядной финансовой подпитке. Деньги, собранные в течение жизни экс-президентом А, уходили теперь в их верные руки, в их карманы и — рассредоточиваясь — в те “ямки”, которые они этими руками рыли на пути наезжающего Суда.
Кончающиеся деньги напоминали тающее во рту мороженое. Деньги напоминали кофе на самом дне чашки. Покончив с беседой (с мороженым, с кофе и с виски), верные люди к середине дня разошлись.
У изголовья экс-президента остался лежать электронный компьютер-калькулятор с розовым экраном, изображавшим как кривую его жизни, так и кривую его денег. Обе кривые были по времени спрогнозированы. Обе кривые ежесекундно падали вниз, кто скорее. Такой же калькулятор для удобства (чтобы не искать) валялся на его столе. И на ковре, рядом с собакой, валялся еще один.
— Что же ты хочешь! Кончатся деньги — начнется Суд. Но произойдет ли это, Иван, в мои семьдесят… или в семьдесят пять? — задавал вопросы экс-президент, улегшись опять на ковре и выдергивая из него, как из огромной ромашки, седые ворсинки.
На что Иван лишь чутко повел носом в сторону окон (в сторону отверстий непостижимого компьютерно-калькуляторного мира).
На другой стороне земного шара экс-президент Р (российский) тоже к этим дням стал стар и одинок. Жена, по состоянию здоровья, должна была жить в Крыму, где сам воздух наполнен йодистыми испарениями и (важно!) где не так мерзнешь. Взрослые два их сына уехали, выбрав себе где-то на Урале маленький российский город, завели там каждый свою семью и тоже старались жить так, чтобы унаследованная фамилия как можно меньше напоминала об их отце.
Иногда сыновья виделись в субботу-воскресенье; встречаясь, шумно выпивали и шумно (но не слишком) сетовали меж собой на неблагодарных соотечественников:
— Они (люди) забыли все хорошее, что отец им сделал.
Или так:
— Они (люди) припомнили каждый букет цветов, который когда-то сами ему поднесли.
Но что сетовать на людей и что рвать сыновнее сердце, если из века в век они (люди) не умели думать без причинно-следственной увязки событий. Если они (люди) в простоте своей ставили теперь в вину экс-президенту все, как есть, беды России, но прежде всего — утраченные линии электропередач, нефть и газ.
Суд Гаагский — хер голландский!.. Их (людей, соотечественников) тешило и забавляло, даже интриговало, что над бывшим их президентом навис этот Гаагский трибунал, как бы игрушечный, однако все более и более цепкий — и все настойчивее обвинявший его во введенных когда-то в Казань танках. Величие самодвижущейся процедуры! Прошло уже полтора десятка лет, сменились еще два российских президента, но Гаагский трибунал, год за годом в трудах, собирал и нарабатывал новые подтверждения той старой вины. Дело обернулось жестко и всерьез. Пришли наконец (обычной почтой) и первые вызовы экс-президента Р на допрос.
Россия чего-то смутно ждала и пока что не выдавала его в Гаагу, однако на всякий случай экс-президент был теперь под домашним арестом и уже не мог выезжать за пределы Петербурга. Ожидалось (официально), когда в трудолюбивой Гааге соберут все неопровержимые факты. Но еще больше (и все это знали) ожидалось, когда экс-президент станет дряхлым.
У экс-президента Р не было больших денег, тающих теперь, как мороженое или как выставленное дармовое виски. Однако и у него была кой-какая команда. Несколько приверженцев считали его великим человеком, старавшимся вернуть нации ее величие. Эти горячие его приверженцы были малочисленны — и, конечно, бедны. Но что наше, то наше — они могли часами звонить экс-президенту, скажем, после завтрака, и приободрять его.
А завтракал российский экс-президент в полном одиночестве, если не считать пса Джека. Как водится в России, псу давали распространенное американское или немецкое имя. Противостояние жило безликим фантомом. Американское имя или немецкое — зависело от исторического момента.
Завтрак экс-президенту приносили прямо к его столу, поскольку сам выйти из дома в магазин или в булочную он права не имел. Он пил чай с молоком, а из утренней еды были две легкие булочки, сыр и колбаса. Бывший спортсмен, экс-президент поутру ограничивал себя в мясе. Съедал булочку и сыр, а колбасу кусочек за кусочком скармливал Джеку.
Как и многие стареющие мужчины, он запросто болтал со своим псом:
— Много ли радости, Джек, бороться с излишним холестерином?!
Джек не ответил, но в прыжке поймал и сглотнул последний кусочек колбаски.
— А меня уже и безделье не угнетает, Джек!
Подачки не было, и пес, не загрузивший едой пасть, мог поддержать общение. Он радостно взвыл:
— Уу-уу!
Экс-президент протянул к его голове руку и чесал, чесал Джеку за ухом.
Экс-президент Р ожидал Гаагского трибунала, а экс-президент А (американский) — Высшего суда своей собственной страны. Оба посильно сопротивлялись. И не считали себя виновными. И оба, из газет и ТВ, знали, конечно, разные подробности друг о друге.
Их стариковские будни оживлял своеобразный род любопытства: кто из них двоих попадется и поплатится раньше — кто первый угодит судьям в пасть?.. Как-никак их имена были навечно связаны Историей, ее Однодневной войной, вина была как бы общей, но каждому предъявлен отдельный счет — так кто виноватее?.. Вопрос, конечно, пустой и разве что спортивный: ни тот, ни другой не надеялись себя обелить. По обе стороны океана великая процедура пустила по их следам неспешные и откормленные яростью своры — но кого уже завтра достанет гон, кого прихватят с лаем-с визгом зубами за тощую стариковскую ляжку?..
Если первым попадет под суд российский экс-президент — сможет ли американский экс почувствовать себя сколько-то оправданным? (Нет, конечно. Увы. Недолгое заблуждение.) И в точности то же, если наоборот… А все же не хотелось, чтобы тебя осудили первым. Так что косвенным образом экс-президенты вновь соперничали. Оба думали об этом с улыбкой. Оба отлично понимали, какая это ерунда… и какая мелочь! Но человеческая жизнь (жизнь старика тем заметнее) как раз и складывается не из важного — из мелочей.
Оба ждали… Каждый вдруг вспомнил о здоровье. Важно было не одряхлеть и продержаться как можно дольше.
Гаагский трибунал добыл наконец столь необходимые ему сведения о том, что в дни волнений в Казани тогдашний российский президент, участвовавший в зарубежном саммите, трижды звонил в Москву. Нашлись (за деньги) некие спецслужбы, текстуально не записавшие, но честно зафиксировавшие сами факты телефонных разговоров — день, час, даже поминутно! Российский президент говорил… А о чем в те дни он мог говорить с Кремлем, если не о Казани?.. А что еще он мог предложить своим властным помощникам, если следом за теми негласными переговорами они ввели танки?
И как по команде ведущие газеты мира вновь запестрели (заалели) фотографиями Казани — с оранжевыми подсолнухами пылающих на улице танков. И с красными бутонами самосжигающихся студентов…
На что, удар на удар, экс-президент Р (правильнее сказать, фотограф его команды) ответил незамедлительно. Не столь, может быть, яркими, но тоже достаточно “боевыми” фотоснимками.
Приверженцы российского экс-президента, те самые трое или четверо, уже загодя присмотрели ему обычную однокомнатную квартирку в том же петербургском доме. (В охраняемом подъезде дома, увы, им не удалось. Но рядом.) Небогатые, они в складчину сняли эту квартирку на срок, с тем чтобы российский экс занимался там любимым в молодые годы спортом — восточной борьбой. Там и обустроили своего рода крохотный спортзал с татами — раз в неделю, по вторникам. Верные люди старались этим его взбодрить, напоминая о былых днях. Один из верных согласился быть “куклой”, вялым спарринг-партнером, которого экс-президент, стоя на татами, швырял бы через бедро. Бросок (это все знали) когда-то у экса получался неплохо, но теперь верному человеку приходилось по большей части самому нырять головой вперед. Выбрав минуту (подинамичнее!), он сам вдруг сигал рыбкой через бедро ослабевшего борца. Верный человек рисковал каждый вторник сломать себе шею.
После тренинга экс был так слаб, что его увозили из зала на инвалидной коляске. Уход с татами (увоз) совершался с предосторожностями и с постоянной оглядкой, дабы не выследила ненасытная пресса. Тренинг заканчивался, когда на улице густо смеркалось. Перевозя на коляске (самой обычной) из подъезда в подъезд, экс-президента одевали, а лучше сказать, закутывали в серый, неброский плащ с большим нависающим на его лицо капюшоном.
Газеты только и ждали, чтобы в картинках запечатлеть уже дряхлого, но еще живого — миллионы людей должны сами увидеть, насколько их жизнь (жизнь миллионов) сильнее всякого, кто был над ними.
Катят в Суд на инвалидной коляске!.. это всегда вызывало и будет вызывать у зрителей ТВ волшебное чувство удовлетворения. Пусть его катят. Пусть так и едет, боясь уписаться. Отлично, если у него к тому же тик!.. Трясется еще и вставной глаз от страха. Неплохо! А вот и слюнка, родная, свисает изо рта прямо на плед, в который старик закутан охраной (из жалости)… А уже с пледа — серебристой ниточкой на пол.
Зато верные люди, трое или четверо, распространяли те самые фотографии, где стареющий экс-президент, стоя в боевой позе, запросто швырял через татами нехилого мужика. Впечатляло. Мужик, с остекленевшими зрачками, летел куда-то в далекий угол. Газеты картинку брали, но неохотно. Читателей такие фотографии только раздражали — жизнь коротка, сколько же можно листать газеты и ждать справедливости, откладывая вновь и вновь!
Гаагский суд после растиражированных двух-трех таких фото притормаживал процессуальный разбег. Судьи разводили руками. Конечно, российский экс никуда не денется — Время и Демократию никому не остановить, не умолить. Однако следовало все же выждать, пока этот чумовой перестанет разбрасывать по углам своих спаррингов. Надо же так! Подпись под одной из победных фотографий российского экс-президента, как бы запросто зазывая дурачка читателя на татами, вопрошала:
— Кто следующий?
В затяжном биологическом поединке со Временем (и в заочном поединке с российским эксом) американский экс тоже использовал фотокартинки в газетах, но еще эффективнее — на ТВ. Техасские его друзья (тоже уже малочисленные, последние) устроили так, что экс-президент, надвинув на лоб ковбойскую шляпу, вихрем промчался на лошади по самой пыльной из местных дорог. Это было в полумиле от всех любопытных. Сам по себе усидеть на движущейся лошадке он уже не мог. Но из парашютных тросов был сделан на заказ надежный корсет-поддержка — от седла и до самой подмышки седока с левой стороны, а снимали скачку, разумеется, справа — видеокамерой и на фото.
Экс-президент проскакал по времени около десяти минут, из которых две выглядел вполне сносно. После чего, правда, он сразу отключился. Он не рухнул только потому, что был намертво привязан. Его осторожно сняли, несли на руках до машины — и дома тоже весь день сдували с него пылинки. Весь этот день, день следующий и еще полдня сверх он был в отключке, друзей не узнавал и сидел в кресле с открытым ртом.
Однако две минуты его лихой техасской скачки обошли телевизионные экраны всего мира.
Этого было достаточно, чтобы притормозить Суд, приостановив, в частности, подсчет голосов в штатах, соседствующих с Чикаго, штат Иллинойс. Адвокат экс-президента, выступив публично (сразу после кадров на мчащейся вспененной лошади), сумел использовать тот факт, что голоса “за” и “против” отсортировывались специальной электронно-счетной машиной. Адвокат настаивал на пересчете голосов вручную. Это честнее. Это более человечно. Когда речь о нашем парне, который скачет, откинувшись в седле и небрежной рукой удерживая поводья…
А ведь в некоторых из этих штатов сгорали от нетерпения его засудить.
Но и ручной пересчет адвокат нацеливался затем оспорить, заявляя отводы, одному-другому-третьему из бригады счетчиков… Адвокат (на этот раз обратный ход!) выявит ненадежный человеческий фактор. Он подчеркнет пристрастность пересчитывающих вручную. Сомнительный счетчик? — да вот он! Чьи мать или отец (чья невеста!) погибли сразу же при взрыве той “сумасшедшей” ракеты — мог ли этот человек, этот подсчитывающий, беспристрастно раскладывать по тарелкам “за” и “против”?..
Войну к этому времени уже называли “однодневным недоразумением”, “случайностью”, “исторической запятой” и тому подобным. Урок — это то, что надо по-быстрому забыть. А из Чикаго, из соседних штатов люди все еще бежали на восток или на запад Америки, лишь бы подальше от взрывных выбросов стронция и обогащенного урана.
Мир им сочувствовал. Американцев звали к себе счастливо отделавшиеся европейцы, шведы, немцы, испанцы. Звали к себе замерзающие русские. Их тотальный холод (даже в районах Сибири) был предпочтительнее скоротечного белокровия. Те, кто по той или иной причине не мог позвать чикагцев к себе домой, сочувствовали добрым словом — присылали им множество теплых писем и телеграмм, с тем чтобы люди в беде не пали духом. Больше всего сочувственных писем прислали из Хиросимы.
И совсем другие письма (потешные, издевательские, из каждого штата) получал их экс-президент. Все американцы помнили этот веселый адрес: техасцу, не умеющему умножать на “три”. Даже школьники знали его дурацкий промах.
Не фига было и связываться с русскими, если у тебя с арифметикой совсем плохо.
Что в далекой Европе, что в Африке дети в школах, едва усвоив, как умножать на “два”, и переходя к умножению на “три”, начинали хихикать. Зная наперед, что сейчас учитель закрепит урок свежайшим историческим примером.
Его, президента, завесившего полнеба чуткими сторожащими спутниками, сочли авантюристом! Его, не спавшего ночь за ночью в то тревожное время, считали беспечным — и повинным в гибели… Или им невдомек, что его решения и его воля — это их решения и это их (и ничья иная!) воля. Они (люди, соотечественники) не хотели даже минуты подумать, развернув столь простую мысль в сторону правды — в свою сторону! Зато хотели судить. Они хотели судить без промедления и тотчас, едва он станет жалким слюнявым стариком. Ату его! Они уже загодя пьянели от преследования — от резвого, после отмашки, гона! Пожизненное заключение экс-президента уже сейчас считалось недостаточным. Кто-то подсчитывал, что ему дадут 215 лет тюрьмы, кто-то обещал, что он получит 332… Они смаковали эти цифры, им было мало… Маловато им было.
Иногда ему звонили (среди ночи) и запросто кричали в трубку о неминуемом судилище:
— Уже скоро!
Иногда его вроде как просили дать справку:
— Эй, приятель. Это ты?.. Скажи-ка, а где сейчас пол-Чикаго?
Речь шла, понятно, о той половине многомиллионного города, что погибла в Однодневной войне. Она погибла мгновенно, за две или три секунды.
Вопрос “где?” был чистой риторикой. Хотя некоторые религиозные люди все еще вкладывали в вопрос тот смысл, что чудовищным разрушением Чикаго была задана Богу немыслимая (для нас) и срочная работа. Каждая отдельная душа — это же для Него так ответственно! Это же в рай… или в ад… Мы-то разберем завалы-обвалы бетонных стен, горы земли и битого кирпича, но справится ли Он, разбирая столь гигантские нравственные завалы погибших вперемешку (и в одно мгновение) миллионов?..
С тех (недавних) пор как философы, а с ними и другие умные мужи догадались, что Время ввели сами люди и что Время — это лишь придуманное очень практичное удобство (чтобы уметь сравнивать) — с тех самых пор Время это просто время. Тик-так. Тик-так. Потому-то всякая трудная мысль так успешно подменяется теперь набором правил и прав — отлаженностью и пошаговой неумолимостью Процедуры. Какой смысл человечеству ждать, чтобы рассудило (или осудило) Время — нет и нет, пусть уж рассудит (осудит) просто время, просто день… туда-сюда месяц… пусть даже год или пять. Тик-так. Своего дождемся…
Так рассуждал, огорчаясь, старик-вахтер, — тот самый, сидевший на входе в подъезд петербургского дома, где стерегли российского экс-президента. Бывший питерский инженер (когдатошний, давным-давно), вахтер на своей нынешней ночной работе зевал, скучал, но ведь не мерз!.. и, стравливая бессонницу, думал от нечего делать о Времени… о сторожимом экс-президенте… о том, как загоняют стариков (наконец-то его мысль развернулась!).
Почему, рассуждал он в тишине ночи, почему эта травля так припахивает мне духовной мертвечиной?.. Да, да, хороший наивный вопрос (когда в России вымерзают целые кварталы домов!). Именно сейчас этот вопрос… Именно сейчас. Малоодаренные, кичащиеся, глумливые и бессердечные, чему они, сутяги нынешние, так суетно рады? И почему я, старик, не ценя, не любя их — принимаю их всерьез? Почему, доверчивый, так охотно забегаю вперед в общее с ними будущее?..
Он сплюнул в угол. Старики ворчливы и редко довольны настоящим.
— Кто следующий? — те же вопрошающие слова под газетной фотографией были на этот раз намекающе ядовиты.
Из Санкт-Петербурга, веером расходясь, вновь полетели по всему свету газеты, а в них — снимки, изображавшие российского экс-президента. Но экс уже не был в боевом кимоно на татами. Его фигуру не подпоясывал знаковый черный пояс. И он никого не бросал с легкостью через бедро. На этот раз российский экс-президент сидел в инвалидной коляске — отключившийся, с характерно затуманенными глазами и полуоткрытым ртом. А кто-то из верных людей нервно и с натугой толкал коляску вперед, поспешая скрыться в подъезде.
Кто-то из этих верных не уследил: когда в очередной вторник из маленького спортзала-квартиры экс-президента (и экс-борца), как обычно, увозили домой, капюшон его вдруг откинулся — дряхленький старичок стал на виду весь как есть. Возможно, капюшон просто сбросило ветерком. Но, возможно, кто-то из окружения поддался на деньги и “случайно” отвел капюшон рукой. Кого-то купили. Не зря же в кустах возле дома возник фоторепортер. И у самого подъезда еще двое шустрых со вспышками. Сработали чьи-то лишние деньги. (Как сработали они в параллель и в американском случае. Едва только сдают старика, появляются и рядом фигурируют деньги. Снег зимой.)
Фото ослабевшего российского старичка было повсюду встречено вздохами облегчения, а то и воплями заждавшейся радости. Люди в кафе вскакивали с мест и трясли над головой пачкой газет: наконец-то! Не ушел от нас!.. видите, каков он! пора!.. Гаагский трибунал тотчас назначил дату судебного процесса. Российские власти, как это с ними бывает, всё чего-то смущались. И пока что не решались выдать своего увядшего экса вот так напрямую. Но уже говорили, что у властей есть тихий сговор с кем-то из прибалтов. Те (все еще натовцы) готовы выкрасть экса и полностью взять его экстрадицию на свою прохладную совесть. От Петербурга, скажем, до Таллина — это просто рядом. А от Таллина до Гааги хорошим самолетом… ууу-ух! не успеет и кофейку себе спросить!
Все калькуляторы — на столе, на ковре и тот, что у изголовья — показывали американскому экс-президенту, что его честные деньги, отложенные на борьбу со Временем (с надвигающимся Судом) уже на исходе. Деньги кончались. Теперь не составляло труда заплатить кому-то из его окружения больше, чем платил он сам. Кого-то купили. Поначалу подозрение в подкупе пало на старого выпивоху Гарри (один из старинных приятелей), — этот Гарри в обиде застрелился. А тот, другой, кто сдал экс-президента фоторепортерам, уже не медля сбежал в другой штат (и писал там оправдывающие себя мемуары).
Но дела было не поправить. В тот черный вторник (день в день с российским коллегой) при попытке прокатиться верхом американский экс-президент упал — одряхлевший ковбой в первую же минуту свалился с лошади. И точно так же за кустом (рядом!) оказался пройдоха фотограф.
Жалкое, потерянное лицо упавшего американца газетчики находили схожим с отключившимся, жалким лицом российского экс-президента. Позже это совпадение дня (этот черный для обоих вторник) журналисты также назвали Однодневной войной, — которую оба старика вдруг проиграли.
Американские газеты, больше, чем какие-либо, растиражировали лицо, лишенное жизни. Лицо старика с помутневшим взглядом и раскрытым ртом. В шаге от щиплющей траву тихой лошадки он ронял детские слюнки, а его подымали с земли… а его вели под руки… а его везли в коляске (похожей на российскую) поскорее в дом и в постель.
Теперь и в прежде нейтральных штатах уверенно проголосовали за скорейший над ним суд. Верховный Судья-председатель назначил всеми ожидаемую дату.
Она течет, ночь как ночь, когда американский экс-президент, положив на базу телефонную трубку с хамским голосом, решил не огорчаться — и попробовал даже улыбнуться. Почему нет?.. Такая высокая луна! Он подошел (как и его заокеанский визави) к окну и видит легко застывший ночной пейзаж. Эта минута жизни не из плохих. Хорошая минута! Не так уж часто подкидывают с неба мгновенья, когда к старикам возвращается их ясный разум и немного сил. Обычно ночью.
На улице — на противоположной стороне — остановилась (он видит) дешевой марки машина, из нее выскочила девица. Это шагах в пятидесяти, даже побольше, но острый стариковский глаз видит все ясно. Оглядевшись и решив, что никого нет, девица забегает за какой-то щит на дороге и, присев в кустах, исчезает из вида. Вероятно, писает. Девчонке приспичило — бывает!..
Счастливая, она возвращается к машине, и (подняла глаза) прямо на линии ее взгляда желтеет светящееся окно — а там (ага!..) силуэт всматривающегося мужчины. Ночь. Улица спит. На всякий случай девчонка приветливо махнула рукой. Ладонь ее при отмашке сверкнула — ура! ура!
Экс-президент видит (в лунном белом свете), что она молода. Видит, что ее фигура зазывно очерчена. Через завалы старости ему вспоминается нечто, и он произносит самому себе шепотом:
— Трахнуть бы ее сейчас.
Желания сблизиться он ничуть не испытывает, но так научил когда-то его психоаналитик: при виде молодой женщины надо тотчас произнести слова о желании… и как бы на это желание облизнуться! Это молодит мужчину. Это дает силы для борьбы за жизнь. Самому психоаналитику правило не помогло. Он уже умер. Психоаналитику, возможно, просто не повезло, — подумал экс-президент. Или он нечасто видел молодых женщин?..
Старик экс-президент из дружелюбия махнул молодой женщине рукой в ответ. Ее машина тронулась, и за секунду-две темный корпус исчез за срезом окна. Ее нет. Никого больше. Ее нет… Зато есть собака. Экс-президент чувствует, как, стоя чуть сзади и жмясь к его подрагивающей ноге, пес хочет общения.
Не отрываясь от окна, старик заводит левую руку и гладит пса по башке.
— Уу-ууу… Уу-ууу, — взвыл млеющий от ласки товарищ.
Эхо подыграло. И словно бы с другого конца огромного океана (с другого края ночи) донесся радостный вой еще одного пса:
— Уу-ууу.
Маканин Владимир Семенович родился в 1937 году в Орске Оренбургской обл. Окончил МГУ. Живет в Москве. Постоянный автор журнала “Новый мир”.
Из книги “Высокая-высокая луна”.