ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 10, 2001
*
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ
Дина Шварц. Дневники и заметки. СПб., “ИНАПРЕСС”, 2001, 477 стр.
За пределами театральных кругов имя Дины Морисовны Шварц мало кому известно. Однако театралы произносили и произносят его с глубочайшим почтением. Дина Шварц была бессменным завлитом ленинградского Большого драматического театра. В 1956 году она пришла туда вместе с Георгием Александровичем Товстоноговым (до того они вместе проработали около семи лет в ленинградском же Театре им. Ленинского комсомола). Они вместе писали инсценировку “Идиота” и вместе восхищались игрой Иннокентия Смоктуновского. Сам режиссер говорил о Дине Шварц так: “Для меня она — первый советчик, то зеркало, на которое каждому из нас бывает необходимо оглядываться. Ее амальгама отражает чисто, верно и глубоко”. Разумеется, эти слова приведены в книге — на последней странице.
В день смерти Товстоногова (он скончался в мае 1989 за рулем своего “мерседеса”) Шварц записала в дневнике: “Вот и кончилось все. Нет театра, нет жизни. Ради него я пошла в театр, без него работать не могу”, — однако она осталась в БДТ — помогать своим авторитетом Кириллу Лаврову и Темуру Чхеидзе. Получалось это, скажем мягко, с переменным успехом. Ее вкусы, строй ее мыслей, ее судьбу до самого конца определял человек, с которым она проработала почти сорок лет и на которого чуть ли не молилась. Самая поздняя из записей, опубликованных в книге, датирована 1998 годом — и это в основном воспоминания о спектакле “На дне”, последней режиссерской работе Товстоногова.
“Дневники и заметки” Дины Шварц были сданы в набор около полутора лет назад. Книгу ждали с нетерпением, и это понятно. Кто мог лучше, чем Дина Морисовна, знать внутреннюю жизнь БДТ? Кто мог лучше, чем она, знать самого Товстоногова и его принципы театрального руководства?
“…Товстоногов остается одним из самых загадочных персонажей советской сцены”, — пишет Анатолий Смелянский в своих “Предлагаемых обстоятельствах” — замечательных очерках по истории отечественного театра второй половины XX века. “Свой собственный голос он растворял в авторе и актерах, оставаясь верным себе только в одном — в профессионализме. Он был профессионалом, когда инсценировал Достоевского и Толстого. Но он оставался им и тогда, когда ставил спектакль о Ленине или воспевал коллективизацию… Каким образом Товстоногов вкладывал свой божий дар в └Поднятую целину”? Из каких источников питалась его вера и была ли она вообще?”
Разумеется, Смелянский не оставлял эти вопросы безответными, и разумеется, его ответы умны и изящны. Однако как было бы важно сопоставить суждения историка и завлита. Взгляду извне и взгляду изнутри — даже если они в равной степени проницательны — одно и то же зачастую видится по-разному. Из дневников Дины Шварц мы могли бы узнать о БДТ необычайно много существенного — и именно такого, что было известно ей одной. С огорчением должен сказать всем, кто на это надеялся: книга надежд не оправдывает.
Томик карманного формата, изданный не только добротно, но и изящно. Твердый переплет, фотообложка в теплых тонах — портрет Дины Морисовны на фоне театра. Текст делится на четыре части. Первая (170 стр.) — самая большая: это дневники старшеклассницы и студентки, поступившей в 1939 году на театроведческий факультет ЛГТИ. Вторая (60 стр.) — самая маленькая: это выдержки из дневников завлита БДТ, причем годам работы с Товстоноговым (самому ценному, самому интересному для читателя-театрала!) отдано чуть больше десяти страниц. В третью часть вошли разрозненные заметки — о знакомстве с Товстоноговым, о встрече с Вампиловым, о спектаклях БДТ (судя по всему, задумывалась книга мемуаров) и два интервью. Все вместе — около 110 страниц.
Остальное — примечания и указатели: на редкость тщательная работа С. В. Дружининой. Если в “Указателе названий” вы не найдете, скажем, “Короля Генриха IV” или “Ханумы” — даже и не пробуйте искать их в основном тексте. Впрочем, найдя, к примеру, “Историю лошади”, не торопитесь радоваться. В выдержках “Из поздних дневников” вы обнаружите только упоминания о прославленном спектакле. Без комментариев. “Смерть Тарелкина” — то же самое. О “Мещанах” — чуть больше: строк семь наберется.
Это что же такое получается? Человек всю свою жизнь отдал театру. Жил в нем, думал о нем, вел дневник — для себя, не для печати. Почему этот дневник изрезан в лапшу и почему эту лапшу — без вкуса, без запаха, как ей и положено, — подают мне взамен основного блюда? Почему предпочтение отдано сглаженным “заметкам” (они-то как раз для печати предназначались), написанным по памяти, в весьма пожилом возрасте?
Первое ощущение: караул, обездолили! Утаили что-то чрезвычайно существенное. Что-то — может быть! — способное изменить все наши привычные представления о Товстоногове и его театре. О его отношениях с артистами, драматургами и властями. О том, почему из театра ушли Сергей Юрский, Татьяна Доронина, Олег Борисов. И т. д.
Чтобы сохранить легенду, приходится прятать правду — дело известное. По дурости, что ли, музей Театра им. Вахтангова мертвой хваткой вцепился в вахтанговский архив и театроведов к нему не подпускает ни под каким видом. Есть, есть в этом архиве что-то такое, что нужно охранять тщательней, чем архивы Лубянки. Может быть, и с дневниками Дины Шварц — то же самое?
Может быть. Но как-то не похоже. “Дневник завлита”, судя по выдержкам, очень деликатен — даже тогда, когда Дине Морисовне приходится писать неприятные (для нее самой — неприятные) вещи. “Состоялась премьера пьесы Дворецкого └Трасса”. Думаю, что это я втравила Г. А. в невыгодное мероприятие. Пьеса рыхлая, большая, недоделанная. Но Г. А. взял ее и не сумел сделать. Он торопился к дате, к XXI съезду, а работал сравнительно мало, душу в этот спектакль не вложил, отлынивал”.
Это — опять же, судя по выдержкам, — предел резкости.
Может быть, Дина Морисовна, которая относилась к “датским” спектаклям типа той же “Трассы” с пониманием, которая всерьез думала, что иначе просто нельзя работать, которая про “Поднятую целину” писала: “Спектакль должен звучать трагедийно и поэтически” (самое занятное, что он именно так и прозвучал), — может быть, она в своих дневниках писала вещи, политически некорректные — не с тогдашней, с нынешней точки зрения? Такая вероятность имеется.
Скажем, почему в урезанных дневниках после 1966 года сразу наступает 1970-й? Где переломный 1968-й? Может быть, питерская интеллигентка, да к тому же дочь “врагов народа” (родителей арестовали в 1933-м, девочка Дина переехала жить к своей тетке), остерегалась доверить даже дневнику свои неизбежные мысли о танковом наезде в Прагу?
Да нет. Скорее всего, она вообще старалась ни о чем таком не думать и с готовностью принимала правила жизни, продиктованные властью — родным, неизбежным, непреходящим злом. Именно потому, что зло — родное. Кем уж точно не были ни Дина Шварц, ни Георгий Товстоногов, так это диссидентами. Инакомыслящими. Однако — вот в чем тайна! — свободомыслящими людьми они были.
Как это у них получалось, я и представить себе не могу. Ни двухтомник Товстоногова, изданный в 1980 году, ни дневники Дины Шварц — в том виде, в каком они опубликованы, — не дают ответа. В более полном — вероятно, могли бы дать.
Однако ни театральные, ни экзистенциальные проблемы не волновали составителя “Дневников и заметок”. Пора назвать имя: тексты для публикации отбирала и компоновала Е. А. Шварц. Дочь Дины Морисовны. Питерский поэт, автор шестнадцати книг, лауреат литературных премий (подробная справка о составителе дана в примечаниях под № 421).
И все встает на свои места. Вспомнив название одного русского водевиля, можно сказать: “Беда от нежного сердца”.
Смысл и пафос книги, составленной Еленой Шварц, легко выразить одной фразой, точнее, возгласом: “Мама, я тебя люблю!” Нетрудно вообразить, с каким умилением читала Елена Андреевна девичьи дневники своей матери.
“К Гульке я совсем-совсем равнодушна, он мне больше не нравится. Я никого не люблю и еще не любила. С. Н. мне только очень нравится, а сейчас уже меньше. Разве это любовь?.. Играли в воротики, во флирт, в мигалки. Тамара сегодня кокетничала, особенно с Андреем, и говорит, что я тоже кокетничала со всеми и особенно с Андреем. Он мне нравится, я этого не отрицаю… Соня мне сообщила новость. Она сказала, что ей два-три дня нравился Изька. Вот уж никогда не ожидала. Я бы в Изьку не влюбилась. Он мне не нравится: врун, хвастун, скупой” (все цитаты — из весенних записей 1938 года). И так — до самого конца: “Фу! Гитлер — сволочь, как я его ненавижу. Наконец-то я узнала, что такое ненависть” (31 июля 1941 года).
Разумеется, все это любящей дочери захотелось опубликовать как можно полней — в ущерб театральной судьбе Дины Шварц, истории БДТ, здравому смыслу и читательскому интересу. Дина Морисовна Шварц была таким завлитом, каких театр не видел со времен великого мхатовца Павла Маркова, — тем она и интересна. Но, прошу прощения, мне мало дела до вполне заурядной девушки Дины, играющей в воротики и обожающей артистов.
Быть может, Елене Шварц померещилось некое сходство между сумбурными выплесками чувств в материнских дневниках 1938 — 1941 годов и всемирно известным “Дневником Анны Франк”. Смею заверить: сходства никакого. Однако иной причины, по которой все эти гульки и изьки можно было счесть достойными публикации, я попросту не вижу…
Александр СОКОЛЯНСКИЙ.