рассказы
СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2001
СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ
*
УЙТИ ПО-АНГЛИЙСКИ
Рассказы
ПОМИНКИ
Хотели вы того или нет, но получилось так, что я побывал на ваших похоронах, Дэвид. Именно вы были моим первым мертвым англичанином. Благодарю, Дэвид! И пусть облачное British sky, принявшее пух крематорного дыма, будет вам пухом. За вечное возвращение, Дэвид!
Авто мягко катило по городку Формби.
“Это дом Розы Гринан”, — сказал мне пятидесятилетний Тони, мотнув головой и блеском пенсне в сторону ограды, зелени, кирпичных очертаний. Он вез меня, тринадцатилетнего русского гостя, на Ливерпульское ВВС, выступать, и вот только что мы проехали дом этой Розы, имя которой мне не говорило ни о чем.
В те дни я чувствовал себя героем. Каждый день новые встречи, вечеринки, почти заученные речи. Картинки, пролетающие на крылышках поспешных бабочек… Первый для меня в жизни прямой эфир на радио — на английском языке. Я перед микрофоном, рашн бой, остриженный в светлой парикмахерской черным парнем Дэроком. И вот… Я в кожаном пиджаке, перед спрятанным в мякоть чехла микрофоном, щебетание девушки ди-джея, предсказуемые вопросы обо всем и мое радикальное: “Boys are pigs” — или пустые разглагольствования о поэзии, а в завершение передачи — мелодия песни “Подмосковные вечера”… И подчеркнуто нежный поцелуй мне в щечку от радиожурналистки на прощание. На следующее утро свидание с газетчиками, “интервью у камина”, улыбчивое фото на лужайке, где я с Шекспиром в тинейджерских руках. Затем посещения английских школ, снова речи, огромные аудитории, свежие классы, сотни детских рожиц, рыжие и белокурые девочки, с подростковым жаром встречающие русского ровесника…
“Это дом Розы Гринан”, — сказал мне Тони. Авто мягко катило мимо. Имя Розы ничего не говорило. Но Тони сам конкретизировал: “Она занимается переводами русской литературы. Она собиралась прийти к нам в гости и познакомиться с тобой, Сергей, но у нее проблема с мужем, у него рак, он в больнице. Она должна часто у него бывать, почти неотрывно”. После краткого сообщения Тони погрузился в молчаливое дело шофера, слился с серой гладью струящегося асфальта. По словам жены, погружаясь слишком глубоко, Тони иногда засыпает за рулем. Тони радушен, он отлично знает русский, но в его отменном владении родным мне языком присутствует нечто размеренно-зловещее, холодное, как эти стекла пенсне. Профессор кафедры русской литературы Ливерпульского университета, он, Энтони Джевел Фокс, раньше работал сотрудником “Интелиджент сервис”. А теперь, летом 1993-го, я гощу у них в Англии — у бывшего агента Тони и его жены Марианны. Итак, по дороге на радио мы проехали мимо дома Розы Гринан. “Рак чего?” — только и спросил я. “Легких”, — на мгновение пробудился Тони от дороги.
Роза Гринан всплыла ровно через неделю. Ее раковый муж умер, Тони повез меня на похороны (Марианна не поехала, она была в то время в Париже, если это кого-то интересует). Честно говоря, я всегда думал: происходящее за границей настолько виртуально, что плохо представляется, как они там влюбляются, спят друг с другом, а особенно умирают и хоронят своих мертвецов. Мне, раннему подростку, было любопытно, как они тут “уходят” своих мертвецов по-английски.
Я наблюдал здесь только смерть животного. У Марианны и Тони жила кошка Мими, незапятнанно черная, качественно черная тварь. Ей было двадцать. Незадолго до моего приезда кошку еще выносили в сад, клали на изогнутое дерево, и она точила когти. Но теперь она лежала на диване, худая, с огромными когтями, которые была уже не в силах сточить, а когда хотела есть — пищала, и ее относили на кухню к эмалированной миске. Вскоре Мими стала совсем плоха, все так же лежала на диване, а Тони отгонял от нее мелких мух. Вечером все ушли на кухню ужинать курицей с ореховым соусом, потом Марианна заглянула в гостиную и увидела, что кошка умерла. Женщина не могла сдержать слез и смущенно повторяла: “Извините меня!” Супруги надели плащи с капюшонами и отнесли Мими в сарай. Шел дождь. Вернувшись в дом, Марианна выпила виски. Утром Тони закопал кошку в саду и поставил на могиле деревянный крест.
Крематорий напоминал укромный заводик, вокруг проступило кладбище. Негустая толпа топталась на лужайке: ни рыданий, ни стонов, ни безысходных телодвижений. Подтянутые лица, как если бы все происходило на концерте органной музыки. Прозрачная погода. Изредка набегает глумливый ветер. Кое с кем из присутствующих меня уже знакомили раньше, приветливые кивки. Роза, ей подошла бы блестящая приколотая на полную грудь карточка, такая бывает у продавщиц или официанток: “Роза Гринан, вдова”. Она в черном платье. У глаз сухо и ухоженно. Сжатые губы трогает улыбка. Скорбь, мужество, приветствие — все сразу.
Прошли в небольшой зал и расселись. На кафедре, скрыв туловище за ящиком, долговязый горбоносый пастор. Смотрится крайне неубедительно их пастор. Гортанным голосом, который пинг-понговым мячиком прыгает по залу, он говорит несколько слов о “большой утрате”, называет нужную страницу — все, взяв лежащие на партах книжки псалмов, находят ее, эту страницу, где рядом с крупными буквами теснится узорчатая вязь. Хоровое чтение краткой молитвы. “Аминь” — все встают, удаляются, уступая друг другу дорогу к exit. Никто не прощается с покойным, его вообще не видно. Только за спиной пастора, как рояль на сцене, — гробик, искусно закамуфлированный яростью цветов.
О, exit! С таким облегченным видом, посветлев, покидают общественный туалет. “Вы поезжайте ко мне в дом, — говорит нам вдова участливо. — Там уже все готово. А я пока дождусь урну”. Мы стоим на славном лугу, внезапно из трубы крематория начинает валить дымок, он растет, как метастазы… Черный дым рассеивает человеческое мясо в бесцветных водянистых небесах. Парадно одетые чинные зрители задирают головы, видны долгие шеи и подбородки. Через секунду — головы опущены. Теперь на небо поглядывают украдкой. Мистер Дэвид Гринан. Окончательно и бесповоротно.
Гладкая улочка была уже набита авто. В просторном доме нас встретил мутный шум. Среди людских потоков деревенели длинные узкие столы. Таков он, поминальный фуршет: болтовня, выпивка, неплохая закуска. Гости оживленно беседовали, но ничто не напоминало о покойном, ни портрета, ни имени в разговоре, ни завешенного зеркала. Каждый со своей тарелкой и рюмкой на весу, со своей смертью на носу. Пока, Дэвид! “Скоро будем у вас в гостях”. — “Простите, что?” — “Говорю, скоро будем у вас в гостях”, — обратился ко мне крохотный дымчатый доктор-человеколюбец, и все черты его лица внезапно взлетели вверх, как шквал аплодисментов. “Слышала ваше выступление на ВВС, — ослепила меня молодая женщина крупными зубами. — Ваш английский очень хо…” Беспокойным сереньким взглядом она отыскивала свободное кресло. А в дверях уже выросла Роза.
С покойным Роза прожила тридцать пять лет, но несмотря на полные шестьдесят выглядела молодцом. Несколько конкретных морщин разделяют розовое лицо на одинаковые лепестки. Она обратила на меня взор, своим видом извиняясь за непредвиденные обстоятельства. Пообщавшись с гостями, обойдя их, никого не обделив вниманием, схватила меня за руку. Влажная мякоть ее руки накрыла мою волной. И вот эта цепкая волна поволокла меня вверх по лестничной ковровой пыли, в хозяйские покои.
— Присаживайтесь. Извините, даже не в состоянии с вами толком пообщаться. Вы ведь понимаете… Но я думаю, где-то через неделю я уже смогу прийти к вам в гости, — сипло переливает Роза слова, как малиновое варенье из банки в розетку. Она говорит предельно серьезно, хотя мне тринадцать. Здесь все так разговаривают со мной, видимо, сказывается то, что я не англичанин, я — чужестранец. “He is a stranger!” — при виде меня недавно заорала девочка-истеричка лет пяти своему брату тех же лет, когда я угрюмо прогуливался по улице Формби.
— Ну что вы, Роза… Я все понимаю. Я так вам сочувствую, — мямлю проникновенно, ощущая, что сам себе уже надоел.
— Спасибо. — В тысячный раз за день ее верхняя губа спортивно наползает на нижнюю.
— Вы ведь очень долго жили с вашим мужем?
— Мы прожили тридцать пять лет, — называет она скороговоркой известную мне цифру.
— Мне очень жаль… — полушепотом выдыхаю я, медленно озираясь. В комнате душистая затхлость.
— Да, мне очень жаль… — Меня словно пародируют. — Я не могу с вами поговорить сегодня. Вот, я хочу вам подарить. — Роза поднимается с дивана, ступает в тень, к книжной полке, вытягивает из толпы томов тонкую глянцевую книжицу. — Это мой собственный перевод Ахматовой.
— Спасибо.
— Не за что. В самом деле, я очень люблю русскую литературу.
— А я английскую. — Фраза “в стиле”.
— Мы бы с вами поговорили, вы о нашей, я о русской, но…
— Но это горе! Слышал, Дэвид умер совсем внезапно, сгорел в считанные месяцы. Правда?
— Да, это правда. Да-да-да… — произносит собеседница с явной неохотой.
У Розы богатая библиотека, наши писатели, даже моя бабушка тут, Герасимова, тисненная красным фамилия на корешке романа. Осматриваясь, я бросил случайный взгляд на вдову и споткнулся о ее случайный взгляд. Губы у Розы болезненно искривились, лицо дрогнуло реальным рыданием. Перед русским мальчиком (ах, она читала русскую литературу!) ей можно заплакать, ее не примут за сумасшедшую. Вот она беззвучно взревела, взглотнула, как рыба крючок, и тотчас же извинилась.
Я вспоминаю Египет. Гора Синай, монастырь святой Екатерины. Интересно хоронят там монахов. Их не закапывают в землю, а просто кладут в монастырскую пещерку, заливают галлонами белого вина, и они легко, без запаха разлагаются (не помню, в чем здесь секрет — что-то, связанное с климатом, и горным воздухом, и вином). Нагнувшись, заглядываю в эту комнату смерти. В просторном помещении груда черепов, белых черепов с пустыми глазницами. Целая комната черепов, которые, как это ни странно, совсем не ассоциируются с концом жизни. “Праздничные черепа”, — думаю я.
— Я ему говорила, что вы приезжаете. Он уже месяц был в больнице, когда вы прилетели. Он хотел вас видеть!
— Меня видеть? Явная ложь. Ха-ха! Надо же! Что вы говорите, повидать рашн боя — последняя воля умирающего англичанина… — ответно рассыпался я в ребячьем гоготе, но не вслух. “Он хотел вас видеть!”
Через минуту мы в холле, Роза приветлива как ни в чем не бывало — веселая вдова. К выходу поползли гости, среди них — Тони и я. “А у нас твердая традиция, — говорит хозяйка, — уходящие оставляют автографы. Каждый, кто побывал в этом доме, ставит подпись”. Черчу порывистой рукой тинейджера в жирной тетради (жирной и по скользкой обложке, и по объему): “Милой Розе…” и т. д.
Мистер Дэвид Гринан гостеприимно улыбается из рая или ада.
“Или чистилища”, как, наверное, поправил бы меня Дэвид при жизни. При жизни он был католиком, а следовательно, верил в чистилище.
ТАЛАНТЫ И ПОКЛОНОВА
1
Машина с ягодой-мигалкой на крыше. Ягода то исчезала, то вдруг лопалась, и тогда ослепительно голубой сок расплескивался в прохладном пространстве.
На подходе к клубу Митя Тучков остановился, вспоминая, в какую арку тут надо свернуть. В ранних сумерках марта бледно тонули огни, по улице неустанно проносились авто, шумно всклокочивая снег. Обмотанный по горлу ярко-зеленым шарфом, темноволосый, в бежевой дубленке, Митя изящно переливался в цвета вечернего города. Одна из машин обдала его мокрой оплеухой и тотчас растаяла вместе с учащенными ритмами, доносившимися сквозь полуспущенное стекло. Грязный снег попал в лицо и на волосы, и юноша принялся старательно утираться. Звуки города стали полновластней, липкая водица стекала по ушам и щекам. Утираясь, Тучков отвлекся и подчинился вечернему шуму. Звуки заполонили все. Нагло жужжали машины, заулюлюкала милицейская, и безрадостно-негромко скрежетала лопата.
— Извините, не скажете, где клуб? — спросил Митя, подходя к дворничихе, она лопатой волокла кучу снега.
— Чего тебе? — Как бы не расслышав, та всматривалась в пришельца, но вдруг продолжила: — Клуб-то… Да здесь же он и есть, ваш клуб.
— Да где же здесь?
— Сюда, в арку. Иди веселись! Молодые там такие же… — Она вновь принялась за дело.
Тучков кивнул, вошел было во мрак арки, но воротился. Он двинул к старухе, еще за три шага заговорив звонко и как можно непринужденнее:
— Хотите, я за вас поработаю чуть-чуть?
Дворничиха на мгновение опешила, но сразу и откликнулась:
— Поработай, поработай немножко, это тебе на пользу. Я-то часа по три не разгибаюсь с этим снегом!
Тучков принял лопату.
— Вон дотуда, до того угла. Ага. Ты не бросай на дорогу, а ты как сковырнул снег — давай его вези-вези! Молодец, — правила старуха. — Небось часто по гуляньям ходишь?..
Тучков свирепо дышал и варварски улыбался, выпуская белый пар. Клубилась поземка, юноша ощущал себя солдатом в прифронтовой полосе. Он уже забыл, кто такой и зачем он здесь, на этой бледно-огнистой улочке вблизи заведения. Потекли персонажи. Разгоряченный чистильщик чуть не сгреб с дороги девочку. “Ой!” — уронила она сверху, ее толстые подошвы прошлепали мимо и завернули в арку. Следом серое пальтишко пронесло в себе чье-то исхудалое тело.
— Я твоих лет тоже гуляла. Я ведь не в Москве родилась, я в деревне росла, а потом отец умер, я девкой была, мать с отчимом перевезли в Тамбов, — рассказывала дворничиха. — А оттудова уж… А у нас был клуб в деревне, как сейчас помню. Собирались, плясали, пели. Вот и вот подчисть!.. И здесь чисти!
Покорный Тучков, крепко удерживая лопату, налегал на ледок, и ломал, и тащил белесую мелочь прочь.
— Пели? Что пели? — спросил он. — Не споете мне, пока я чищу?
— Сейчас петь! С чего это? Что я, дура, что ли!.. — возмутилась старуха. — И славно! — молвила она, забирая у Тучкова лопату. — Вишь поработал! — Она ласково усмехнулась.
Тучков стоял и смотрел на нее. Красивая, курносая, с блестящим взглядом, в телогрейке и валенках. На желтизну немолодого лица приятно прилегла розовость прохлады. В то же время англоязычно разговаривая, приближались Сашенька с Иваном…
Следует разъяснить, что, когда Тучков брал лопату, из метро “Чистые пруды”, расположенного от клуба неподалеку, вышел другой герой — подвыпивший Саша Двоечкин, светловолосый подросток в бомбере — черной куртке с оранжевой подкладкой — и в камуфляжных штанах, вправленных в высокие сапоги. Подросток попал на вечерний воздух, мгновенно свыкаясь с суетливой атмосферой и забывая царственные картинки душного подземелья. Все было на месте. Палатки, спешащие толпы, и торговки хот-догами, и группы людишек, сиротливо распивающих свой алкоголь… Сашенька огляделся и, остекленив взор, прорычал немецкую фразу. “Плывут в гавань корабли с грецкими орехами”, — значила эта фраза, но Сашенька не знал немецкого языка, а просто запомнил мужественные слова из самого детства, когда их напевал ему злобный крестный Алан, жарко и крепко прижимая.
Как это бывает у нас в народе, иноязычная речь мгновенно приворожила к Саше кого-то нового. Подскочивший был настроен дружелюбно, но вид имел агрессивный. И Сашенька, сам приняв вызывающий вид, был к незнакомцу расположен. Новый предстал обритым парнем лет двадцати пяти, высоким и гнутым, с продолговатым лицом, утонченным от обилия напитков и табака. Черный свитер с горлышком выглядывал у него из распахнутой кожанки.
— Sorry, what language did you speak?1 — проговорил он, изгибаясь, как волк. — Э?
Не отрывая глаз от длинного лица незнакомца, Сашенька холодно перешел на родную речь.
— Я хотя и говорил по-немецки, немецкого не знаю. А по-английски я могу, — твердо отвечал подросток, кулачки его были нервически сжаты.
— А-a!.. I see!2 — качнуло приставалу. — ОК. No problems.
И отшатнулся в сторону, к телефонным автоматам и сумрачным фигуркам выпивох. Но уже через минуту нагнал Сашу и завыл:
— Sorry, may I ask you, where are you going now?3
Сашенька продолжал идти, но не старался улизнуть, а, напротив, как и положено подростку, увлекся игрой и говорил по-английски, что направляется в клуб.
— Sorry to disturb you, may I go with you?4 — спросил парень, закуривая на ходу.
— Certainly!5 — отвечал Саша с непонятной готовностью.
Они свернули. Широкая магистраль легла за поворотом, и переулок расплывался скользкими чешуйчатыми ее отблесками. Резко дул ветер, смешанный со снежной чушью. Бритый размашисто вышагивал, сбивая мальчика на обочину. Саша смирялся, так что в какой-то момент неловко провалился сапогом в неглубокий сугроб. Но и тогда смолчал.
— Let’s speak only English!6 — предложил парень. — My name is Иван.
— Саша.
— Я, конечно, могу и по-русски, — пояснил бритый. — Но… — Его передернуло. — I prefer English! American English!7
Митя же Тучков в то время чистил снег.
И вот подошли двое.
— Небось в клуб, ребята? — выдвинулась старуха наперевес с лопатой. — Видали, вон этот молодой человек шел туда же. А вот шел и помог мне, старой. И убрал!..
Проговорив, старуха тотчас же отступила к остолбеневшему Мите, как-то виновато ухмыляясь и пропуская молодежь.
— Помог? — растерянно спросил Сашенька, попадая в толстую тень, и подобострастно оглянулся на Ивана.
Иван окинул дворничиху и Митю одним порывистым взглядом.
— Ти помог ей? — хрипло сказал он, глядя куда-то сквозь Митю, в стену, к которой Митя прижимался. — Спасы-ыбо!
Дальнейшее произошло в мгновение ока. Иван всем телом подался вперед, изогнулся и бухнулся на колени, так что лоб его глухо стукнулся о тротуар, проступающий сквозь облезлые полосы льда.
Нет, нет, нет, не было в этом жесте температурной экзальтации, ничего удивительного тут не было. Сколь часто кланялись в ноги Тучкову, и он кланялся. Как-то, когда он пил в компании модных педерастов, один из них, Артем, вот так же подскочил и растянулся в земном поклоне и тоже стукнулся лбом, но о дерево паркета.
— Ах, хулиганы… Ах, хулиганы… — лишь легонько качала головой старая. — Ладно, проходи! Недосуг мне тут с вами. Молодец, помог. Ну и идите.
— Погодите. Только вопрос, — уже стоял на ногах Иван, ладонью отряхивая бритую голову.
— Чего еще, мил человек?
— Как фамилия ваша?
— Ой, чудной вы, право… Зовут баба Оля. Но — стыдно. Не скажу я. Неудобная у меня, ребятки, фамилия.
— А может, ради старых знакомств… — любовно заглянул ей в глаза Митя.
— Да скажите же, скажите! — заплясал Сашенька, так что одна камуфляжная штанина выбилась у него из сапога.
— Скажу, только уж вы идите в конце концов, меня не мучайте.
— Ну же!
— Поклонова, — был ответ.
Тучков бойко подмигнул дворничихе. Внезапно идея попала ему в голову:
— Баба Оль, а баба Оль! — развеселился он. — Ты наверняка в клубе этом не была. Молодость вспомнишь! И у меня флаера есть лишние…
Старуха согласилась с неожиданной охотой. Выяснилось, что, хотя она метет и скоблит улицу уже второй год, в клуб действительно не наведывалась. И может быть, не представься теперь нечаянный случай, так бы за всю жизнь там не побывала. “Загляну, узнаю, как вы гуляете, — рассуждала дворничиха. — Эх, молодежь, уморите бабку…” Похохатывая и скрипя валенками, она подошла к некрашеной металлической двери, соседней с зеленой клубной. Звякнул ключ, и открылась маленькая смердящая комната с трудовым инвентарем, и талыми разводами по полу, и истлевшими горками листвы в углах. Тут дворничиха поставила свою лопату.
2
Фейс-контроль они преодолели. При вступлении в клуб герои забавно обхаживали подругу. Они толкали ее вперед себя и мягко похлопывали, как дрессированного медведя. Были предупредительны. У гардероба в один голос уговорили разоблачиться, а Митя даже галантно принял телогрейку с усталых плеч. Баба Оля предстала в простенькой вязаной кофточке и широкой юбке, все серое. Но после молодые как-то охладели к Поклоновой. Митя с Иваном отправились в зал, где удачно сели на освободившуюся лавку и стали слушать концерт. Публики было очень много. Выступала провинциальная группа “Классные розги”.
— Песня американских куклуксклановцев. Называется “Убили негра”, — пискляво объявил певец и после барабанного проигрыша запричитал нежной скороговоркой:
Ненависть в наших сердцах,
Бьет по рукам и губам!
В прадедах, дедах, отцах —
Ненависть к черным рабам! —здесь последовал проигрыш.
Задник сцены из серебряных и лиловых красок создавал впечатление детского утренника. Витало во всем этом и что-то восточное, а певец, полуголый мужик, походил на криволапую персидскую птицу, которая вот-вот снесет яркое яичко.
Хлещет, как дерзкая плеть,
Что за проклятая прыть!
Просится ненависть петь,
Венами вольными выть!
Предки мои не чета
Предкам покорным твоим!Кто-то возбужденно заулюлюкал. В зал вторгся Сашенька, протискиваясь с подносом сквозь толпу.
— Вот нам пива по бокалу, — словно оправдывался он.
— Откуда? — удивился Митя.
— Поклонова.
— Да ты чего… Шутишь! — не поверил Иван.
— Короче, она говорит: чего вы, мальчишки, ничего не берете? Я ей вру: деньги кончились. Она, раз, достала сто рублей откуда-то из юбки — бери, говорит, чего надо. Ха-ха. Ну, я взял и пива купил.
— Щедрая бабка, — резиново растянул губы Митя.
“Ненависть!” — шепчут уста,
Словно молитву творим! —проигрыш.
— Конечно, нехорошо как-то, что она за нас заплатила… — рассуждал Сашенька. — Но она: что вы ничего не берете? Я ей: …
И он повторил историю, тихохонько хихикая, и потом снова ее повторил, и пригубил свое ледяное пиво. От вороватых повторов история линяла и делалась почти добропорядочной.
Наших могил чернозем
Мнет черномазая мразь.
Ненависть в сердце моем,
В самое горло впилась!
Белый хозяин — и я!— Браво, Селиванов! — крикнул девичий голос.
Бел, как небес облака!
В сердце — родные края,
В сердце о прошлом тоска.
В синем сиянии жил
Власти сладчайшая спесь.Дальнейшие слова потонули в праздничном реве и влажных хлопках:
Мне, черномазый, служи!
Белому! Вот он я весь!Баба Оля проигнорировала концерт. В одиночестве она глотала водку, закусывая бутербродами с колбасой. Покончив с пивом, ребята не остались на вторую песню, а проследовали к старухе. Они сели к ней за столик.
— Let’s speak English! — сказал Иван, разливая старухину водку. — Мы и не знали, бабушка, что вы выпить не дура.
Иван был личностью конфузливой, разговаривал мало, поэтому и резко. По пьяни предпочитал английский язык. Но сейчас, в обществе подростков и дворничихи, почувствовал, что пружина ненадолго разжалась.
— American English! — с подростковой придирчивостью напомнил Сашенька, опрокидывая со всеми.
— American! — подтвердил Иван, и речь его огненно покатилась: — А почему — Америка? Учат: мол, американизация и поэтому все теперь меняется. Я вот предполагаю, что американский стиль самый родной русским в сегодняшней реальности, самый энергичный стиль и динамичный стиль. Такого не думали? Где больше нашего, нам, молодым русским, адекватного? Где, баба Оля? Отвечай!
Он выступал бодро и удивительно книжно, будто подстегиваясь зверским кнутом, но при этом с опаской оступиться. И даже сейчас вся кибитка Ивана, которую он нес за собой, была шатка, и, ускоряя бег, он почему-то обращался к бабе Оле и судорожно цеплялся за ее имя… Поначалу старуха отнеслась к такому обращению подчеркнуто серьезно и, несмотря на опьянение, реагировала: “А?”, “Чего тебе?”, “Чего ты все чудишь?” — но скоро поняла, что это было лишь некой фигурой речи и никто ее мнения не спрашивал.
— Где нам более адекватное — в плакатах из Пушкина, растянутых над улицами, или в рекламном щитке “НЕ ПРОСПИ ТУСОВКУ В НЬЮ-ЙОРКЕ!”? — наступал Иван, давя в пепельнице окурок. — Только бы не темный летаргический сон. У нас жизнь теряет наружность, доходит до голой сути! Лишь бы Родину в мумию не превращали.
— Не подавись щами! — вскинула старуха отяжелевшую голову.
Все потрясенно замолчали на эту рифму, а Иван, оправившись от удара, принялся за разговор с новым рвением:
— А русский человек, моя поэтесса, как русским был — так и останется. Он и увлекаться будет, и говорить со стебом, если юн. Но пусть бы и подчас на английский перешел… еще отчетливее и выразительнее русским будет… Именно в наше время слова русские всуе произносить не стоит! Стоит ли? Стоит ли?!
— Какие слова? — наконец встрял Митя.
— А то вдруг волшебно будешь удаляться в никуда… — закончил мысль Иван.
— Так т-ты экстремист? Янки, они ж оккупанты. Всегда Запад с нами воевал, — зябко заикаясь, сказал Сашенька, заставив Ивана ужасно поморщиться.
— Ничего формального не страшно… — сказал Иван.
— Как это — формального? — конфликтно спросил Саша.
— Не обращай внимания. Лучше я сейчас тайну открою. Слушайте! Тайна вас вверх тормашками пустит. Я, я, Пушкин Иван, фамилия-то у меня — Пушкин, я враг Америки номер один! Ну? Каково? Зато я пароль знаю. Я коды знаю.
— Какие коды? — завороженно спросил Саша.
— Смерть должна быть под подушку положена! Полезем из ниши! Из окопа! Я вас к подвигу зову! — Иван переходил на выкрики.
Тучков тронул его за плечо, взглядом и дрожью губ указывая, что разлил всем еще водки. Опрокинули. Закусили двумя последними бутербродами.
— Это ведь таинственно, это то, что и проявляется в самом от русского далеком! И водку нам завезли поляки. И революция все переворачивала. И теперь… Вот идем мы с тобой, Сашенька, и говорим только по-английски. Only English! Рубль — да! Доллар — нет! Слава русскому купцу!
Тут произошло нечто фантастическое, пресекшее бред Ивана. Отпев положенные куплеты, певец Селиванов в сопровождении товарищей вышел в зал для едоков и уловил последнюю громко сказанную фразу. Но вместо “купцу” — ему, оглохшему, послышалось “певцу”. Зубы молнией вспыхнули на его разгоряченном лице. Получилось так, что улыбку эту углядела баба Оля. Она приподнялась со стула и сделала какое-то трепетное движение рукой, как бы приглашая певца подойти, и тотчас опустилась обратно, погружаясь в прежнюю дремливую задумчивость.
— И вы в годы ваши! — звучно сказал певец, с торжеством осматривая старуху. — Как вам концерт?
Молодые люди застеснялись певца. Иван закашлялся, но боялся кашлять. Все немо улыбались, отводили глаза и ждали старухиного ответа, вопрос был все-таки адресован ей.
— Концерт? — протяжно спросила она, кивая певцу.
— Бабушка! Как концерт тебе? — терпеливо, по складам переспросил Саша.
— Концерт?.. — вдруг проныла старуха. — Плохо.
— Ты что! Ты же, бабушка, не слушала! — испугался Саша.
Все замерли.
— Ты же не слушала. Не слушала. Или ты про какой другой концерт? — заискивающе говорил Сашенька, чувствуя, что краснеет.
— Что ж ты раньше этого не сказал… что я… не слушала… — с необыкновенным негодованием прошипела старуха. — И никакая я тебе… я тебе не бабушка. А ты мне не внук.
— Погодите… Вы, наверное, другие песни любите. Своего времени, — придерживая бабу Олю за серый рукав, тепло обратился к ней певец, был он в душе зло уязвлен.
— Люблю! Люблю наши песни! — вырвалась она. — Иди, иди, дружок, своей дорогой.
Происшествие было исчерпано.
3
За полночь пьяно покинули клуб.
— Ну чего, Поклонова, идешь с нами? — фамильярно обнял старуху Тучков.
— Земная, — глотнула та.
— Какая-какая?
— Брось ты старуху, — сказала спина Ивана, он уже с Сашенькой шагал из арки.
Баба Оля прислонилась к стене и плавно поползла вниз, шелестя телогрейкой по камню. Ребята выскочили на волю и принялись играть в снежки. Огонь высвечивал карнавально-синее ночное небо. Мимо тротуара, шумя снегом и слепя фарами, пролетали авто. Одно из них истерично просигналило.
— Ура! — мохнато орал маленький Саша. Пригнувшись, он набегал на противника и чувствовал, что ведет за собой незримые полки.
— “Колышется степь…” — деловито насвистывал Митя, заняв оборонительную позицию и ежесекундно отстреливаясь. Иван отбегал от них, жмурился, прикрывался рукой.
— Гимн Советского Союза поешь! — восторженно признал песню Саша, гибко нагнулся, метнул снежок, и тот, крупный, как редька, раскололся об угол арки.
— Снег раскидали, у меня работа насмарку, — ревнивым тоном сказала старуха, внезапно показываясь из темени арки. — Работа. — Она стояла, едва держась на широко расставленных ногах. — Это ваша работа — моя жизнь безобразная.
Осколки Сашиного снежка явно просматривались у нее на плече мокро-снежным причудливым рисунком, и это поменяло ход боя. Неизвестно, если бы не такая случайность, не будь старуха замарана, посмели бы ее тронуть.
— На, получи! Поклонова! Кланяюсь! — завопил Митя, торопливо комкая снег и целя дворничихе в лицо. Он замахнулся и с силой кинул снежок об землю. Снаряд взорвался, окатив валенки парным молоком, баба Оля инстинктивно отступила и чуть не повалилась. Скалясь, Митя подпрыгнул, сломал виснувшую с крыши ледышку, и пульнул, и попал старухе в телогрейку в районе живота. Он словно заводился. А Поклонова пробовала командовать, но вдруг перешла на мольбу, по-щучьи разевая рот:
— Погодите. Не надо. Сейчас…
— Чего ждать-то? — вскричал Сашенька, сорвав снежок. — Всю пенсию с нами пропила?
Малыш лихорадочно округлил снежок и залепил старухе в сухое желтеющее ухо. Тотчас Иван сгреб белый ворох, подлетел, сдул на бабку и отбежал… Та ахнула и передернулась, страх полыхнул по ее нежданно скукожившемуся лицу.
— Если в меня попадет еще хоть один снежок, я вас изобью, — отрывисто проговорила она. — Поняли?
Она глядела по-детски, со слепою ненавистью, слезы блестели в глазах.
— Блин, мы же на метро не успеем! С этой бабкой! — испустил клик Саша.
Влетели в переулок, переговариваясь. Переулок был узок, слышался переливчатый посвист ветра. Поземка ринулась на молодых и разом затушила Иванову сигарету. Митька бурчал:
— Жалко Поклонову. Все-таки нажралась. Метро сейчас закроется, она до дому явно не доберется. А мы хороши, напоили старую, снегом закидали и утекли. Так идеально начиналось! Я ей снег убрал. И им ее закидал.
— Не бери в голову, — идиотично сказал Сашенька.
— Угробили старуху, — угрюмо согласился Иван. — Ведь она уже в возрасте. Ей, думаете, лет сколько?
— Лет шестьдесят пять точно будет. Может, вернемся за ней? — предложил Митя. — А то надругались…
— Она и не пойдет с нами. Ты чего! Какие шестьдесят пять! — возразил Сашенька. — Как бы нам самим на метро не опоздать!
— Не… Не пойдет… Угробили, — пробормотал Иван.
— А сколько по-твоему? — грубо поинтересовался Митя.
— Все семьдесят будет, — зашагал быстрее Саша.
В конце переулка они столкнулись с одинокой парочкой — парень в косухе брел не спеша, обнимая заливисто хохочущую девушку в красном пальто. Дико дрожали блики, крутилась волчком поземка, и мнилось, смех шел из недр девушкиного горла. Смех заливал ей груди сладко-алой пенистой волной.
— Fuck off America! — угрожающе прогорланила девка, словно что-то ее надоумило, каковы они были, встречные.
— Дуняш, прекрати! — придержал ее парень. — Это она не в себе. Мы сейчас только дунули!
— Мы травы курили сейчас только! — хвастливо подтвердила девка.
Две компании мирно разминулись.
Сашенька так и брызнул смехом.
— Уй, не могу, меня фраза рассмешила! — признался он.
— Какая фраза? — спросил Митя.
— Угробили старуху, ха… — резво заговорил Саша и пресекся потерянно.
— Зря мы ей в лицо кидали. Бесы в нас, в свиней, вселились, — сказал Митя.
— Да… Бесы, — хрипло обрадовался Иван. — Может, я сам бес, что меня нечистая сила не трогает. Вы их видели?..
— Слышали, — отшутился Митя. — А ты, Сашок? Видел?
— Не вопрос.
И путь к метро скрасил многозначительный рассказ младшенького.
— Положили меня как-то спать днем, — рассказал Саша. — Было мне четыре года. И, по типу, гляжу я на окно мое. И вдруг, разодрав шторы, тварь лезет. Была она, тварь, огненным кенгуру каким-то, вся в пористой коже, и тугой мешок при ней. И вот заползла ко мне в кроватку и даже вроде что-то со мной мутила в сумраке, какие-то процессы, но я совсем… в яму сна провалился… или к ней в мешок…
— Образно ты говоришь, — затянулся сигаретой Иван.
— Я и стихи пишу. Экспромтом. А очнулся оттого, что эта тварь меня по комнате проволокла и, представьте, как нянька, пару раз качнула. Ужас с ознобом меня озолотили. Ну, озолотили — образ такой! Тут она меня обратно бросила. И закричал я от сердцебиения. Стоять, пацаны! Хотите, я вам стих сочиню экспромтом. Про бабку нашу! Называется “Бабка наша”.
И почти скороговоркой, охваченный бесстыдным восторгом выпалил:
Поклонова-белоснежка
и сотня подростков-гномов.
Немного с одним помешкав,
подходит она к другому.— Вот. Сейчас еще чего-нибудь… И:
Помешкав с одним немножко…
Старушка, я ваша сошка!
Кормите холодным медом.
Увидимся в клубе модном.Оставшееся расстояние пересекли подавленные, не проронив ни слова. Алкоголь выветривался. Ранний отходняк стискивал пудовой мемориальной плитой. Мраморная плита, прячущая гниль и тоску. В метро, не обменявшись телефонами, попрощались. Разъехались в разные стороны не просто незнакомцами, но как бы врагами.
Шаргунов Сергей Александрович родился в 1980 году. Студент МГУ. С 2000 года печатается в “Новом мире” как прозаик и критик. Живет в Москве.
1 Извини, на каком языке ты говорил? (англ.)
2 Ясно! (англ.)
3 Извини, можно спросить, а куда ты сейчас идешь? (англ.)
4 Извини за беспокойство, можно с тобой? (англ.)
5 Конечно! (англ.)
6 Давай говорить только по-английски! (англ.)
7 Я предпочитаю английский! Американский английский! (англ.)