ПОСЛЕДНИЙ ПОСТСКРИПТУМ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2001
*
ПОСЛЕДНИЙ ПОСТСКРИПТУМ
In memoriam. Исторический сборник памяти А. И. Добкина. Составители В. Е. Аллой, Т. Б. Притыкина. СПб. — Париж, “Феникс-Atheneum”, 2000, 692 стр.
Читатель, сумевший собрать на домашней полке все сборники исторического альманаха “Минувшее” — а таковых немало, — этой книгой точно уж подведет черту. После первых, болотно-серых, а впоследствии — черных, томов строй замыкается парадным изданием красного цвета с обильным золотым тиснением.
Это — символическое прощание не только с человеком и профессионалом, памяти которого посвящена книга, — это прощание и с читателями “Минувшего”, и с самим многолетним издательским проектом, и с временем, и Бог знает с чем. И наверное, это самое последнее прощание — после прямых редакторских намеков в 21-м томе, затем в 24-м, после — в издательском обращении в 25-м (этот был служебным путеводителем по предыдущим томам — с четырьмя специальными указателями).
Интонация издательско-редакторских заявлений всегда обозначалась в жанре “о времени и о себе”; на давний вопрос интервьюера из “Литературной газеты” (“Был слух, что двадцать первый том └Минувшего” — заключительный…”) Владимиром Аллоем ответствовалось, что “слухи всегда преувеличены. Нас уже не раз хоронили. Двадцать второй том почти готов”1. Однако же в 21-м, повторю, томе опрометчиво сообщалось, что он таки финальный.
В некрологе А. И. Добкину, после справедливых и точных слов о том, что “именно эти люди составляют соль отечественной культуры”, читаем, что “она (культура. — П. К.), пусть и в коленно-локтевом положении, но все еще стоит на твердой почве, а не окончательно выброшена в сточную яму нынешнего └российского капитализма””. Тут же говорится об иммунитете “к страшной эпидемии, поразившей интеллигентское сообщество, — эпидемии ссученности”2.
Можно догадаться, что горечь утраты повлияла на гневливость пера, ибо в прощании с читателями, публикуемом в упомянутом путеводителе по всему “Минувшему”, просто и печально констатируется завершение издательской программы “Феникса”: “Для изучения нового исторического образования понадобятся, вероятно, иные методы, иные формы, которые еще предстоит выработать. Трудно сказать, под силу ли это нашему поколению, всей жизнью своей связанному с прошлым. Вполне возможно, решить такую задачу смогут лишь идущие за нами. Что ж, мы готовы передать эстафету, было бы кому…”
Что до иных методов и форм, то они, пожалуй, заявлены на предпоследней странице рассматриваемой нами книги, где помещена издательская реклама нового альманаха “Диаспора”, предполагающего освоение культурного, политического, философского, научного и художественного наследия русской эмиграции за более чем вековую историю. Здесь же — развернутое приглашение к сотрудничеству всех “волн” и поколений. Да и представители альманаха — все знакомые лица: постоянные авторы “Минувшего” — историки и филологи с именем и репутацией. Подождем?
Однако за красной обложкой с золотым тиснением — не только тексты и намерения, но и действительно живая история уникального издательского проекта. Через выпущенные “за бугром” и в самиздате томики “Памяти”, где многие авторы с этой стороны границы укрывались под псевдонимами (у самого А. И. Добкина их было целых девять!), через преследования, затем через перестройку — с репринтными изданиями “Минувшего” (как наследника “Памяти”)… И наконец — через невероятные трудности постперестроечного периода, когда “Минувшее” стало издаваться в Москве и Питере, — через эти самые вехи, за которыми стоят человеческие судьбы и труд исследователя, пропущено то, что занимает сегодня целую книжную полку.
Иными словами, говоря о сегодняшней книге, нельзя не оглядываться на пройденный путь, которого у них и у нас, как уже понятно, “никто не отберет”. Только в данном случае мы будем оглядываться на тексты: издательская история “Минувшего” — отчасти изложенная в публикуемом здесь же мемуаре Владимира Аллоя “Дым отечества” — все-таки тема для отдельного разговора.
Вот здесь-то и начинается трудность, ибо даже при беглом взгляде на исторический сборник “In memoriam” видишь, что по составу и структуре он ничем не отличается от любого тома “Минувшего”. Разве что название раздела “Интеллигенция и власть” — относительно новое, были — “Литература и власть” да “Механизмы власти”. А так — все по-прежнему: основной упор на эпистолярное наследие, хранящееся в отечественных и зарубежных архивах, воспоминания, документы, дневники… Жалеешь только о том, что в помянутом путеводителе нет на эту книгу ссылок — 25-й том вышел чуть раньше.
Огорчение для библиографа: например, в “In memoriam” состоялась уже третья публикация, основанная на материалах архива Р. Н. Ломоносовой, которой предшествовали публикация писем к ней Марины Цветаевой (“Минувшее”, № 8) и переписка с семьей Пастернаков (“Минувшее”, № 15 — 17). Прямо хоть вручную расширяй указатели 25-й книжки.
Или взять прекрасные воспоминания архивиста и публикатора Вячеслава Нечаева. Увлекательно рассказывая о трудностях архивных разысканий 50 — 80-х годов, он, пользуясь случаем, приводит редкие сведения, могущие стать отправными данными для будущих комментаторских и справочных работ. Причем приводит не просто списки имен, даты жизни и смерти. Нечаев дает краткие биографические справки и группирует все по разделам “Художники”, “Балет”, “Литература” и проч. Вот бы им-то и попасть в тот самый путеводитель!
А любой представитель “широкого круга читателей” (к которому в том числе апеллировали и апеллируют издатели), особенно из числа плохо знакомых или не знакомых вовсе с предыдущими томами, будет немало смущен, прочитав в ссылке под мемуаром В. Аллоя, что это-де “главы из второй части └Записок аутсайдера””. И где она, эта вторая часть? Впрочем, сказанное можно отнести к брюзжанию любителя библиографий и справочников.
Раз уж все оговорки сделаны да и имя прозвучало, перейдем к тексту. Автор настоящих заметок, конечно, прочитал обе части упомянутых “Записок аутсайдера”, в которых биография В. Аллоя — сливаясь и разделяясь с историей издания альманаха — остановилась в 22-м томе “Минувшего”. Это были времена руководства парижским издательством “YMCA-Press”, последующим отлучением В. Аллоя от него. И — авторским портретом Н. Струве. Здесь же, в “In memoriam”, подробно рассказывается о первом перестроечном визите в Союз, встречах с друзьями и соратниками, нелегких попытках издания альманаха в России. Сразу скажу, что приметы времени и нравов, описание “эволюции смелости” тогдашних “прорабов перестройки”, издательские и главлитовские мытарства — бесценный документ, затеянный в хорошо беллетризированных тонах. Это читается с интересом и сопрягается с собственными впечатлениями тех лет.
Но если ты из “широкого круга” — берегись! Тебе придется изрядно напрячься, чтобы угадать, кто стоит за именами “Санёк”, “Алик”, “Валерка”, “Арина” и другие “ребята”. На всякий случай объясняю, что “Алик Бабенышев” на стр. 57 — это совсем не тот “Алик”, что “с Ариной” (там, на стр. 53, — супруги Гинзбурги). И ладно, если “широкий” читатель логически выведет, что “Сенька” — это Арсений Рогинский. Это нетрудно. Но вот если он, влекомый Аллоем, окажется в гостях у О. В. Ивинской — в эпоху телевизионных трансляций Съездов народных депутатов — и вместе с ним поразится “ее и Митиной эмоциональной вовлеченности в происходящее на экране”, то кто же попеняет за то, что в пылу горячки Митю-то ему (“широкому” читателю) так и не представили? Кстати, в указателе данного тома ни “Мити”, ни “В. Козового” вам не найти.
Даже в более чем художественной “Трепанации черепа” С. Гандлевского к “Витям”, “Аркадиям” и “Петям” хоть по первому разу приставлены соответствующие фамилии. Там — “всего лишь” московская жизнь литературного и окололитературного андеграунда. А здесь? История русской общественной мысли, можно сказать. Освободительное движение…
А воспоминания, повторюсь, интересные. Но — рискованные. И кажется очень понятной автохарактеристика в предыдущих частях воспоминаний: “…я становился неудобен, словно нес в себе какую-то неотчетливую опасность для окружающих, создавая напряженность и ощущение дискомфорта одним фактом своего присутствия или даже существования”.
И как всякий раз бывает — на секунду подставляешь себя на место героя и думаешь: а ты бы смог вот так открыто рассказать личную версию “партийных” и человеческих взаимоотношений в своем, пусть и закрытом теперь для тебя, круге? С именами, высказываниями, поступками? С неизбежным привлечением читателя к распутыванию интриги? Конечно, любые воспоминания — это текст “для себя”, попытка объясниться со временем или еще с кем-то, — да ведь и от тиража в 700 экземпляров не отмахнешься. Но если герой называет себя фанатиком дела, человеком, который из дилеммы “работать, чтобы жить, или жить, чтобы работать”, выбирает второе, — то внимательный читатель “Нового мира” вспомнит и краткую оценку, данную воспоминателю А. И. Солженицыным: “…издали глядя — от деятельности его в └Имке” осталось ощущение возбужденной лихорадочности, темпа как цели”.
Вот эта самая “возбужденная лихорадочность” очень чувствуется в болезненных, а попросту говоря, в трагических воспоминаниях В. Аллоя. Про “Имку” — судить не берусь, “нас там не стояло”, мы наблюдали лишь результат: много хороших книг, правда, иногда чудовищно оформленных. Но про ту цель, о которой здесь идет речь, следует сказать прямо: двадцать пять (а с “In memoriam” — двадцать шесть) томов “Минувшего” — это чистый пример того самого подвижничества, о котором говорится в статье памяти А. И. Добкина. И Владимир Аллой — один из его столпов. “Минувшее” — это и чтение, и постоянный инструмент для работы историков литературы.
И чтобы покончить с недоумением от подачи, обратимся к тексту, завершающему книгу, к дневниковым записям Александра Гладкова, подготовленным к публикации Сергеем Шумихиным. Автор легендарной пьесы “Давным-давно” (1941), успешно экранизированной Э. Рязановым, неотделимый от имен В. Мейерхольда и Б. Пастернака своими воспоминаниями и исследованиями, обещает в дневниковом эпиграфе “только записывать то, что видишь вокруг”, но неизбежно срывается и на впечатления, и на характеристики. Среди публикуемых записей 1945 — 1973 годов, наряду с бесценными описаниями встреч с Анной Ахматовой и Н. Я. Мандельштам, приметами тогдашней личной и общественной жизни, панорамным рассказом о похоронах Бориса Пастернака, встречаются и минипортреты писателей нового времени. Например — драматурга и поэта Александра Галича. Мы узнаем, что Галич был увлечен на свой путь (здесь это называется “оппозиционной карьерой”) “тщеславием и вечериночными успехами периода └позднего реабилитанса”…”. А в рассуждениях, что такое “волна истории”, повествуется, как “она вынесла Сашу Галича, маленького, слабого, неумного, тщеславного человека, в большую историю”. И дело тут совсем не в том, что та же Ахматова или, предположим, Чуковский оценивали личность и творчество Галича иначе. Тут дело, понятно, в тогдашнем именно взгляде (кстати, распространенном в “окололитературных кругах”3). Так и Гладков думал.
Но как думал уважаемый публикатор, который в своем обширном предисловии не поленился, например, увлеченно положить рядом для текстологического сравнения черновые и чистовые дневниковые записи с подробным описанием того, как в день начала войны автор дневника лишал невинности некую свою знакомую? Неужели в его, публикатора, подробных пояснениях к гладковскому дневнику не нашлось места для короткой фразы о субъективности восприятия и т. п.?
Между тем А. К. Гладков — важная для истории литературы фигура, его дневник (может быть, главное занятие жизни!), к сожалению, еще не вошел в исследовательский и читательский обиход. История человека, находящегося одновременно в центре и на периферии внутренней и внешней литературной жизни, более чем иллюстративна. Закончим рядовой цитатой, за которой волей-неволей проступает многое: и эпоха, и масштабы людей, и даже будущие сатирические книги, которые еще не написаны. “29 декабря 1973. Вчера звонили из Дома ученых: звали выступать на мейерхольдовском вечере 11 января. Ответил уклончиво, что-то вроде └я подумаю”. По радио: в Париже, в издательстве └ИМКА-пресс”, вышла книга Солженицына └Материк ГУЛАГ”, о которой давно уже шли слухи. Ходил за шапкой в ателье Литфонда. Еще не готова. После праздников. У директора в кабинете почему-то висит портрет К. Симонова…”
Впрочем, куда деться от личного восприятия? Читая кропотливую публикацию Дмитрия Зубарева “Три выпускника (Борис Пастернак, Роман Якобсон и Вяч. Вс. Иванов в документах партбюро филологического факультета МГУ)”, сожалеешь о том, что в поле зрения публикатора не попала давняя тематическая страница “Независимой газеты” от 24 июля 1992 года. Именно там впервые публиковались документы из университетского дела Вяч. Вс. Иванова, и в частности, итоговое решение ученого совета филфака МГУ (от 24 декабря 1958 года), инспирированное тем самым партбюро. Здесь публикация заканчивается словами из очередного протокола от 15 декабря: “Поручить членам партии… подготовить окончательный текст справки и проект решения для вынесения на Ученый совет…”
Но это, наверное, “личное”, так как готовил ту полосу автор настоящей рецензии.
Кстати о газетных полосах. В 1993 году на знаменитой полосе “Искусство” газеты “Сегодня” некий Марлен Маслов, человек, похожий по стилю письма на известного в недавнем прошлом историка литературы, философской и общественной мысли, а ныне — на крупнейшего мецената, пиар- и интернетмагната, в своей авторской колонке “Всякие науки” разнес очередной, 14-й, выпуск “Минувшего” в пух и прах4. Ему, как выяснилось, было не по душе, что книга исчезла с прилавков, что альманах “по-прежнему претендует на изображение полноты России ХХ века”, что здесь “привычные руки мастеров (очевидно, литературоведов и славистов вроде А. Парниса, Н. Богомолова, А. Лаврова, Д. Мальмстада и прочих. — П. К.) лепят образы └литературной жизни””.
“Не так важно, — пишет г-н Маслов, — что заурядные статейки в └Минувшем” есть привилегия лишь импортных славистов… Грустно, что все это, претендующее на изучение └институций”, но не сменившее интеллигентского тона более соответствующей скукой научной бюрократической прозы, звучит фальшиво…”
Замечу, однако, что человек, похожий на Марлена Маслова, печатался в одном из аллоевских изданий. Впрочем, историку — историково. В сборнике “In memoriam” с научной прозой настолько все в порядке, что те или иные публикации невидимым образом вступают под читательским глазом в своеобразную художественную перекличку, и расчетливо-простодушное письмо Зинаиды Гиппиус В. Д. Комаровой (публикация Н. А. Богомолова), уверяющей свою корреспондентку, что она не показывает писем мужу, перекликается с пронзительным финальным посланием К. И. Чуковского Р. Н. Ломоносовой (публикация Ричарда Дэвиса). Чуковский горько сожалеет, что жена писателя обнаружила дружеское письмо, в котором ее “поразило то, что я жалуюсь… на одиночество и поверяю Вам такие мысли, которых не поверял ей”. Личность самой Ломоносовой перекликается с фигурой Ольги Ресневич-Синьорелли, еще одним европейским ангелом-хранителем русских литераторов (публикация Э. Гарэтто писем В. Ходасевича и Н. Берберовой).
В принципе, любая публикация в сборнике “In memoriam” (читай — последнем томе “Минувшего”) может быть темой отдельной рецензии: сюжет о двухсотлетнем юбилее Академии наук и “деле Масарика — Якобсона” (публикация М. Ю. Сорокиной) или последнюю работу Александра Добкина о С. А. Соколове-Кречетове периода “Русской правды”. Темой для разговора может стать и обширная переписка семьи Набоковых с Романом Гринбергом, подготовленная Рашитом Янгировым, — действительно важнейшая краска в исследовании “русской” ипостаси Набокова за границей…
“Минувшее” стало минувшим в прямом смысле слова. Сборник “In memoriam” — если угодно, последний постскриптум к этой книжной серии. Несмотря ни на что, наша полка заполнилась альманахом “не в будущем, в этом веке”. Теперь томики “Минувшего” стали частью истории. И не только литературной.
Павел КРЮЧКОВ.
1 «Литературная газета», 1997, № 28, 9 июля.
2 «Минувшее». Исторический альманах. Вып. 24. СПб., 1998, стр. 647 — 648.
3 «…Галич вызывал гнев своих бывших коллег… даже если и не задевал их непосредственно.
— Он же наш, свой. Ну, Литвинов, Буковский или даже Сахаров, Солженицын — они из другого мира. Мы и не видели их никогда. Но Сашка?! Да я ж его насквозь знаю. Он — обличитель? Он — борец за правду? И смех и грех… Сколько раз мне приходилось обрывать подобные речи в нашем дворе…» (Орлова Раиса. Чужой и родной. — В сб.: «Заклинание Добра и Зла». М., 1991, стр. 451.).
4 «Сегодня», 1993, № 94, 14 декабря.