стихи
ИННА ЛИСНЯНСКАЯ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2001
ИННА ЛИСНЯНСКАЯ
*
ГЛУХАЯ БЛАГОДАТЬ* * * Все, что мной пережито, — рассказано. Слезы — это не бисер метать. И, людскою насмешкой наказана, Я в глухую ушла благодать. Хуже нет быть до донышка понятой Или выплаканной до конца, И в траву с головою приподнятой Я спускаюсь с гнилого крыльца. Пробираясь крапивными дебрями, Подхожу к одинокой сосне. Ничего я не знаю о дереве, И оно — ничего обо мне. Триптих незабудок 1 Отчего строка кровава И слеза как дым? То тебя коснулась слава Пальчиком одним. Отчего над перекрестком Медный звон потух? То она своим наперстком Заложила слух. Отчего так пахнет остро Гарью и золой? То она щекочет ноздри Огненной иглой. Эта знатная портниха Мантией блазнит, А на самом деле тихо Мучит и казнит. 2 К затворничеству влекома Жизнью подпорченною, Выкачиваю из-под дома Воду подпочвенную. Ввела я шланг от насоса В русло канавочное, — А это к решенью вопроса Нечто добавочное. А как достаются эти Дни сверхнагрузочные, Знают одни лишь на свете Сны незабудочные. 3 Дождь идет седьмые сутки, Но не гнутся кроткие Голубые незабудки С бледными середками. Дождь им вовсе не в нагрузку, Им вольготней в сырости Да и в этой среднерусской, В приканавной сирости. С ними мыслями делиться Я взяла за правило. Не одну судьбу, сестрицы, Слава обесславила. * * * Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг. Лес мне сегодня — и ангел-хранитель, и друг, Даже дыхание наше взаимообменно. Но по утрам, если небо в окне многопенно, Зеленоглазый мой и многотрепетный вдруг Страх на меня нагоняет, рассудок свербя: Створки окна открываю, как створки моллюска, — Словно уста свои вытянув трубочкой узкой, Лес содержимое комнаты втянет в себя, — Втянет, проглотит кровать, гардероб и трюмо, Кресло и стол, за которым я это письмо Не дописала тебе и уже не закончу. Так вот, возможно, густой африканскою ночью Бросил со страху поэзию нервный Рембо. В грозы такие в себя прихожу я с трудом, Трогаю дрожко неодушевленные вещи, Словно боюсь испугать их, а лес рукоплещет, Видя, как я обращаюсь с его же ребром — С деревом, отданным им в услужение мне. Ливень утихнет, и я, оклемавшись вполне, Вынесу стул раскладной и горячий кофейник — В сосны, в шалфей фиолетовый, в желтый лилейник И заведу разговор о тебе и стране Самого бурного моря, где правду любила Бурно настолько, что прочие чувства убила И опротивела этим тебе и себе. Шепчет мне рыжий лилейник: «В безумье причина...» Или бормочет лиловое пламя люпина: «Дело простое, — оно, дорогая, в судьбе». Нет, никогда я письмо это не завершу. Я сверхъестественным чувством уже не грешу, — Все сверхъестественное завершается крахом. Я при грозе охлаждаюсь нахлынувшим страхом. Прежде спешила, теперь уже не поспешу Створки души раскрывать, словно створки окна, Или, что хуже гораздо, — моллюсковы створки. Нет, я не слышу ни моря, ни шума моторки! Мне повезло! — изумрудные жизни задворки, Сосен дыхание и тишина, тишина... * * * Для чего тебе, дурочка, помнить приморский твой полис, Где зрачки твои о плавники судака искололись? Разве дудочка из тростника много лучше жалейки? Почему ты забыла ее на садовой скамейке? Но чем проще вопросы, тем наши ответы глупее: Потому что тростник в олеандровой умер аллее, Потому что три мертвых березы и те понимают, Что ветвями сухими чужую они осеняют. Я оставила возле трех мертвых березок жалейку, Чтобы им рассказала она про фортуну-злодейку, Про азийский тростник, воспевавший подводную душу, И про куст олеандра, который дохнет и — задушит. И про то, что сюда я пришла не живою, а мертвой, Чтобы стать им, покойницам стойким, сестрою четвертой. Лето Схимница зима и весна-блудница — Все прошло, мой друг, но осталось лето, Где на берегу смоква золотится И стучит волна в камень парапета. Чем, скажи, не жизнь — в памяти копаться, Не в ее золе — в золоте песочка, — Так вот и до мысли повезет добраться: Память есть душа, время — оболочка. Так вот и поверю в то, что не грешила, Что судьбы не жгла, не жила в позоре... Память у меня — золотая жила, Потому и лето, потому и море... * * * Я замечала: в радости ль, в печали — Все от меня ужасно уставали. И лес устал от странности моей Любить людей и избегать людей. А от моих мятущихся историй Когда-то уставало даже море. Устали от меня и небеса И ленятся закрыть мои глаза. И может быть, когда меня не станет, Моя могила от меня устанет. * * * Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты — Какое в лесу вавилонское разноязычье! К Создателю птичьи молитвы и гнезда воздеты, Отсюда, наверное, все привилегии птичьи. А что небородные думают о земнородных — Не хватит фантазии мне, а тем более знанья. А птицам известно ль, что несколько точек исходных Мы взяли у них для старательного подражанья? Так музыка создана, так создаются поныне С Икаровых дней все летательные аппараты. Но прежде — Господни крылатые стражи в пустыне И на Арарате — ковчега разведчик крылатый. Целительна музыка. Флейты, виолы и лютни Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты. И я забываю, что дни моей родины люты, Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты. В майском саду 1 Смотришь на дерево — видишь сплошную зелень. Это ошибка — каждый листок отделен, Зелень — толпа, но каждый листочек — личность, — И злободневность своя, и своя античность. Ах, это дерево, ах, это дерево в мае С плотностью населения, как в Китае, Знает о смене времени, но не места. Мне ж постоянство места — призрак ареста. Дерево и не желает менять привычек, Хоть о различных краях узнает от птичек. Так для чего мне страдать, принимая за пытку То, что ни шагу не делаю за калитку? Разве я дерева лучше, мудрее листочка? Так для чего мне дорожная заморочка? И соловей мне внушает, что сад не тесен Для неподвижно зачатых, но вольных песен. В каждом листочке мысль о первопричине Первого сада и о его кончине, Каждое дерево — повод для размышленья, — Это ль пустое времяпрепровожденье? 2 Соловьи, мой друг, соловьи. Се ля ви, мой друг, се ля ви. И сирень не знает о том, Почему ты забыл мой дом. Фиолетов ветвей напор Перекинут через забор, — И сирень пробирает дрожь Всякий раз, как мимо идешь. 3 Брачная ночь листвы и дождя, Шорох и шелест. Сад, вожделением изойдя, Шелков и перист. И неожиданно, как божество, Лунное млеко. Кроме любви, и нет ничего У человека. * * * Мы, русские, на мифы падки. Хоть землю ешь, хоть спирт глуши, Мы все — заложники загадки Своей же собственной души. Змею истории голубим, Но как словами ни криви, Себя до ненависти любим И ненавидим до любви. Заздравные вздымая чаши, Клянем извечную судьбу, — Болит избранничество наше, Как свежее клеймо во лбу. * * * Не ищу причины бедствия Средь отеческих руин. Все мы, люди, — только следствия Нам неведомых причин. И с безумьем трезвомыслящим Принимая, что дано, Тщусь я жизнь не путать с игрищем, С кровью — красное вино. Но когда в сыром свивальнике Упокоюсь, то со дна К вам пробьется цветик аленький — Ерш из крови и вина. 2000 г.Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку. Автор поэтических книг, вышедших в России, Франции, США. В последние годы пишет и прозу. Постоянный автор нашего журнала.