рассказ
ЯРОСЛАВ МЕЛЬНИК
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 2000
ЯРОСЛАВ МЕЛЬНИК
*
КНИГА СУДЕБ
Рассказ
1
Поначалу ее приняли за очередную мистификацию. На этого психа, чей склад был забит восемью миллионами томов, подали в суд сразу триста тысяч людей. В разных странах. Потому что это было кощунством — то, что сделал этот богач, угробивший почти все свое состояние на напечатание восьми миллионов толстенных томов. Безусловно, это был клинический случай. Напечатать даты смерти всех ныне живущих на планете мог только сумасшедший. И главное, проделав это свинство, он сразу онемел. Онемел ли он на самом деле, никто не знал, но факт, что с тех пор, как его схватила полиция, он не произнес ни слова. И вообще не реагировал на расспросы. А вскоре он странно умер, во время очередного допроса, свалившись со стула, как будто сраженный стрелой. Помощник следователя, присутствовавший при этом, говорил, что именно таким было его впечатление: как если бы в окно влетела стрела, выпущенная из лука индейца, и пронзила сердце этого злоумышленника. Но конечно, никакой стрелы не было, окна во время допроса были не только закрыты, но и плотно занавешены металлическими шторами.
Вообще вся эта история с самого начала выглядела более чем странно. Если б человек все свое состояние проиграл в карты или подарил любимой женщине или даже нищему с улицы, это можно было бы понять. Можно было бы хоть как-то, с натяжкой, но объяснить. Любое безумие имеет свое объяснение. Но в сборе информации о всех жителях планеты и в печатании дат их смерти было слишком много ума. Слишком много разумных усилий. И это-то вселяло ужас.
Поначалу воспринявшие все это как шутку, как черный юмор, газеты вскоре перешли к возмущению и брани. Ибо кому же приятно читать о дате своей смерти? Миллионы домохозяек раскаляли телефонные трубки редакций, телевидения и полиции докрасна. Говорят, сумасшедшего арестовали сразу же, как только жена президента той страны, в которой он жил, прочитала, что умрет через четыре года и пять дней. А президенту обещалась долгая жизнь.
Вскоре выяснились и некоторые детали. Преступник, оказывается, имел доступ к международным центрам электронной информации, так что ему ничего не стоило получить фамилии и имена жителей планеты. Остальное — дело техники и времени.
Так бы и стало это событие очередной сенсацией, о которой спустя месяц уже никто не помнит, если бы приумолкнувшие было газеты не взорвались вторично. Начали поступать сигналы от родственников только что умерших людей: люди умирали в точности по “Книге судеб”! Невероятно, но это было именно так. Причем, как вскоре оказалось, исключений не было. Даже те, кто, зная о дне своей смерти, сидели целый день дома, все равно умирали, кто от чего. Чаще всего останавливалось сердце, но отказывали и почки, и другие органы. Также заметили, что многие заболевали за какое-то время до роковой даты, так что в назначенный день болезнь и достигала пика. Те же, кто не интересовались особо “Книгою судеб” или просто не слышали о ней (а были и такие), те часто погибали на улицах, от несчастных случаев или, ничего не зная о своей дате смерти, кончали с собой в психологическом кризисе. Убийства тоже совершались по “Книге”. И убийцы конечно же понятия не имели, что убивают в “положенный” день.
В общем, это был ужас. Кто-то поджег склад с книгами, и все они сгорели. Но обнаружилось, что существуют другие склады с экземплярами “Книги”. И к тому же “Книга” была записана на компактные диски, и любой человек, в принципе, мог заложить диск в компьютер и набрать свою фамилию или фамилию родственника.
Что это могло быть? Существование высшей силы стало самоочевидным. Никто не мог теперь отрицать ее. Расходились только во мнении, Бог ли это или какой-нибудь чисто технический Высший Разум. Если это был Бог, то Он зачем-то решил явить Себя, выбрав для этого случайного человека. И непонятно было, зачем Он это сделал, что это все означает. Если же это были какие-то инопланетяне, контролирующие и, быть может, программирующие судьбы, то они просто передали человеку, работавшему в электронном центре, цифровую информацию. Как говорится, “с компьютера на компьютер”. Но опять же — зачем? С какой целью?
Как бы там ни было, жизнь не остановилась. Странно, но не остановилась. Какой-то чудак ради эксперимента убил себя “раньше срока”. После него не выдержали нервы еще у нескольких тысяч. Оказалось, раньше срока умереть все же можно, что было нелогичным и малопонятным. Но вот пережить срок — нельзя. Не удавалось никому. Даже детям. Дети, те ничего не знали и были единственными, кто жили, как еще недавно жили все. Счастливые!
2
Жена моя уже спала, когда я вернулся от приятеля. Дисков было еще не много, к тому же на одном диске помещались фамилии лишь на одну букву. Не так-то просто было тому, кто хотел получить информацию. Моя жена Лена сказала, что не желает узнавать, потому что не сможет тогда жить. И так поступали многие. Правительства некоторых стран издали указы об изъятии и уничтожении книг и дисков. Но кто хотел, тот узнавал и в этих странах.
— Коля, зачем? — говорила мне жена, увидев мой первый порыв “узнать правду”. — Не ходи, я прошу тебя.
— Но Лен… Это же правда.
— Зачем нам она, Коля? — По ее лицу текли слезы. — Ну да, да, мы все умрем. И пусть. Наша Сонечка, наш Игорек, ты, я — все умрем. А сейчас мы живем, сейчас нам нужно жить.
Я поклялся ей не узнавать. А сам пошел к Перитурину и все узнал. Мы сидели с ним у компьютера, и Перитурин, икая, говорил:
— Смотри, Коль. Ты умираешь шестого мая, а я через год, четырнадцатого апреля, — и глупо улыбался. Казалось, он не понимает.
— А твоя Ленка…
— Заткнись! Сука!
Я ударил Перитурина в скулу, и Перитурин заплакал. И тут я подумал, что Перитурин же умрет, а я его в скулу ударил ни за что ни про что, и сам заплакал.
Когда я вернулся, в моей голове было ясно как днем. Лена спала. Ее веки вздрагивали, как если бы ей снился страшный сон.
Лена должна была умереть через двенадцать лет, а я через шестнадцать. Что мы за это время успеем сделать? Мало, очень мало. Но все же больше, чем бедная Клава, жена Перитурина. Той осталось два года. Я сидел в полумраке у кровати жены и удивлялся. Удивлялся тому, как я размышляю. В этих размышлениях было что-то чудовищное. Как и в моих чувствах. Потому что я, немного огорчившись, что переживу Лену и придется четыре года жить одному, все же радовался, что нам с Леной больше повезло, чем Перитурину с женой. И оба ребенка у них умрут молодые, а у нас только один, Игорек, в четырнадцать лет. А Сонечка проживет целых восемьдесят четыре года!
Я поднялся и пошел в детскую. Сонечка спала как ангел, полураскрытая, дыша носом. Она еле помещалась в кроватке. Надо скоро покупать большую кровать. Я улыбнулся и пошел спать. К Игорьку я не решился приблизиться.
3
Не знаю почему, но с того дня, а вернее, вечера я Сонечку стал любить больше, чем Игорька. Хотя должно было бы быть наоборот. Сонечке предстояла долгая жизнь, ей, скорее всего, судилось быть матерью, продолжить род. Игорек же умирал в четырнадцать лет. Конечно, было бы жестоко, зная об этом, не развивать его. Но зачем? На этот простой вопрос я не мог ответить. “Папа, а когда я вырасту, я полечу на самолете?” — “Да, Игорек, да”. Что он успеет в жизни? Успеет ли полюбить? Что успеет узнать?
Не было денег, и я пошел на биржу труда. Мне предложили за копейки работать для одной фирмы. Нормальных денег сразу не дает никто. Вот если честно послужишь, тогда, быть может, постепенно начнешь получать нормальные. В этом был какой-то абсурд: зная, что я через шестнадцать лет умру, идти работать за копейки. Но хлеб, который надо было кушать, стоил именно копейки…
Лена, приходя с работы, падала на кровать и лежала полчаса — так уставала. Чем меньше получаешь, тем тяжелее вкалываешь. На что тратим свою жизнь? А что делать? Маленькие деньги зарабатываются большим трудом, а большие деньги… тоже большим трудом, но иного рода. Но куда нам до больших!
Неожиданно к нам приехали мать с отцом, мои. Мать умрет через год, отец — через три. А говорили они о какой-то капусте. Потом отец сказал, вставая: “Я тебя предупреждал, что твоя профессия никому не нужна, а ты меня не слушал”. Почему он такой злой? Ведь ему всего три года осталось. Мать все жаловалась на сердце.
Сонечка, которая проживет восемьдесят четыре и увидит конец следующего столетия, училась ходить, держась за палец бабушки.
В четверг позвонил Перитурин и позвал на рыбалку. Я ожил, решил отпроситься с работы. Знал, что посмотрят косо, но не мог не поехать.
На рыбалке было прекрасно. Перитурин поймал восемь карасей, я три окуня и четыре карася.
— Коля, живем! — сказал мне Перитурин.
— И как если бы никакой “Книги судеб”!
В кустах заливались птицы, ветерок гнал к нашим ногам мелкие волны.
— Красотища! — сказал Перитурин.
— Да.
— А может, все это мура? — сказал Перитурин.
— Что?
— Ну, книга эта. Я думаю, что мура.
— Ну сказал… — Я поднял голову и посмотрел на него: — Ни одного исключения.
— Пока… — Перитурин поменял наживку. — До пятницы все будет сбываться, а с субботы перестанет.
— Как?
— А что, не может так быть?
И он, размахнувшись, закинул удочку подальше.
После этого дня я немного по-другому стал смотреть на происходящее. Почему бы и в самом деле не допустить подобное? Ведь никто же сначала не предполагал, что можно умирать раньше срока, а оказалось, что можно. И потом, не существует пока полной статистики. Известно, что все смерти соответствуют датам в “Книге”. Но разве проверены все, кто должен был умереть в означенный день? Разумеется, не все. Тогда откуда уверенность, что нет исключений? Что кто-либо где-нибудь в джунглях Африки, назначенный умереть вчера, не живет и сегодня? А если хоть один такой есть, то может быть и другой, и десятый.
Потом обрадовала многих вот еще какая путаница: оказалось, что люди, чьи фамилии, имена, отчества совпадают, не могут различить, где чья дата смерти. Если “Книга судеб” составлялась божеством, то что же оно не предотвратило такого конфуза? Если оно хотело, чтоб люди знали дату своего конца, то почему же оно не подумало о тех, кого зовут одинаково?
Были и еще путаницы. Время по какому поясу считать? На одной стороне планеты — еще сегодня, на другом — уже завтра. Но в “Книге судеб” про это ни слова.
Наконец, что же с теми, кто теперь рождается? Они-то не занесены в “Книгу”. Стало быть, если не явится новый пророк, то следующее поколение будет жить нормально, как мы все жили прежде. Эксперимент? Зачем?
4
Очень странная сложилась ситуация в стране. И вообще на планете. Солнце светило, как и раньше, небо, тучи, деревья, животные… И в то же время — “Книга”. Это могло просто взбесить. Если Ты, Бог, решил показать всем, что Ты есть, таким оригинальным способом, то Ты выйди. Явись нам. В виде чего? Уж это Тебе лучше знать. Мы Тебя будем ждать на площади, а Ты выйди, величиной ну хоть в пятиэтажный дом, чтоб сразу стало понятно, что Ты — Бог. Или выгляни с небес , из-за туч, чтоб лицо было видно. Ну и поговорим. Кто Ты, кто мы, что такое наша смерть и зачем. Скажи: так, мол, и так, для того-то вы и созданы, для того-то живете. А смерти не бойтесь, потому что это и не смерть вовсе. Вот Я — а вот вы. И все вы — Мои.
Нет, все это ерунда. Не надо. Если бы такой разговор состоялся, как жить дальше? Как гвоздь забивать, как на копеечную работу в фирму идти? Вид Бога и прямой разговор с Ним нельзя выдержать. Оцепенеешь в тихом ужасе и жить больше не сможешь. А жить надо. Пока не знаешь истинного смысла, до тех пор и жизнь.
Между тем газеты, телевидение и радио пытались осознать сложившуюся ситуацию. Вскоре я с удивлением обнаружил оживленные “дискуссионные столы”, “исповеди” и даже юмористические передачи на новую тему. Причем размышляли о новом положении вещей попивая вино, расслабляясь, то есть как ни в чем не бывало наслаждались жизнью. Какая-то девушка, которой буквально завтра умирать, обращалась накануне к миллионам телезрителей, прощаясь и неся околесицу о “доброте” , “мире” и “всеобщей любви”. А два известных юмориста кривлялись друг перед дружкой (и всей страной) в следующем духе: “Ты завтра что делаешь?” — “Завтра? Э-э… Сейчас посмотрю. Так-с… Нет, завтра не могу. Завтра мне умирать”. (Смех за кадром.)
Лене о ее смерти я объявил как-то утром: не мог дольше носить в себе.
— Я знаю, когда тебя не станет! — сказал я бреясь.
— Узнал все-таки? — сказала она как-то зло. — Ну и когда?
— Через двенадцать лет.
— Так мало? — сказала Лена (она драила посуду на кухне). — Я ожидала больше.
— А я через шестнадцать! — крикнул я, чтоб она услышала.
Когда-то она уверяла, что не сможет жить, зная свой конец. Что-то теперь будет?
Я побрился и вышел. Лена ворожила над кастрюлей.
— Сходи за хлебом, если можешь, — сказала не отрываясь. — Дома ни куска.
Я озадаченно смотрел на нее.
— И позвони Марье Федоровне насчет Сони. — (У нашей дочери были проблемы с математикой.)
Я стоял в дверях и ожидал, что она еще чего-нибудь скажет. Но она продолжала что-то быстро бросать в кипящую воду.
— Ты еще здесь? — удивилась она, заметив, что я все еще торчу в дверях.
— Лен, — сказал я. — Я тебе сообщил такую новость, а ты…
— Ну что я? — Она вдруг бросила свою кастрюлю и с какой-то луковицей в руках уставилась на меня. — Что я? Что от этого меняется?
— Как это что?
— Что, жрать не надо? Жрать-то небось захотите?
— Но… — Я не знал, что и говорить.
— Или, может, Сонечка пусть двойки приносит за уравнения?
— Но мы же…
— Ну какая разница? Что сейчас об этом думать? Какой толк?
Я не верил своим ушам; молча повернулся и ушел. Нет, я не знал своей жены.
5
Интереснее всего, что мы больше не говорили с ней на эту тему, и ничего не изменилось, абсолютно ничего, даже ссорились, как и раньше, из-за пустяков. Лишь иногда я вспоминал, что, если верить этой проклятой “Книге”, осталось нам… Это был какой-то дурной сон — знать точно свой конец и ничегошеньки не мочь изменить.
А тут еще разные ученые книги начали выходить одна за другой: “Мудрость конечного знания”, “Смысл знака свыше”, “Теория и практика ухода”… Казалось, все наши философы и психологи набросились на горяченькую тему и качали денежки. Народ, понятно, давай все это покупать и читать. Миллионные тиражи. Не смог и я не купить. Почитал. По-ихнему получалось, что сейчас лучше, чем раньше. “Смерть перестала быть подлой неожиданностью…”, “Человек теперь смотрит истине в глаза и может рассчитать свои силы” и т. п. Какие-то фирмы по “оформлению ухода” росли как грибы. Поскольку теперь каждый мог знать день своей смерти, то этот день многие превращали в событие сродни свадьбе, крещению и т. д.
В одно из воскресений мне позвонил Перитурин и пригласил “на проводы” (так это теперь называлось) одного своего знакомого. Вернее, это был муж подружки его, Перитурина, жены, той, которой оставалось жить почти ничего. Так вот этот муж был большая шишка, вице-президент какой-то фирмы, богач и закатывал целый бал по поводу своего “дня ухода” (как сообщалось в разосланных приглашениях), человек на пятьсот, в своем загородном замке. Жена Перитурина, понятное дело, отказалась ехать, и приглашение Перитурин предложил мне. Ну, я и поехал, потому что о подобном только читал, но не видел.
Столы были выставлены прямо под звездным небом (было лето) и ломились от яств. Играл духовой оркестр, танцевали; то тут, то там вспыхивали фейерверки.
— Они что, веселятся? — спросил я Перитурина, когда встретивший нас метрдотель провел нас к месту в конце одного из столов.
— Нет, плачут.
— Я серьезно.
— Он что, дурак — приглашать к себе плакальщиков в последний день?
— А где он сам?
— Потерпи, скоро явится.
Ближе к четырем утра компания (если несколько сот человек можно назвать компанией) достигла уже той степени раскрепощения, когда говоришь что хочется и все кажется тебе разумным и прямо блестящим. Вдруг часы на башне стали бить четыре, лестница замка осветилась; последний удар совпал со вступлением фанфар. Народ замер, и вот дверь широко распахнулась и явился хозяин: в красном пиджаке, в галстуке, улыбающийся! С ума сойти! Он спустился еще молодой походкой; внизу его окружили близкие .
После того, как виновник торжества уселся на видном месте, во главе центрального стола, веселье возобновилось.
Четыре утра — это было ноль часов в той местности, где жил издатель “Книги судеб”. Начинался, стало быть, день смерти хозяина, и он не хотел рисковать, явился секунда в секунду, чтобы умереть, если что, на глазах. Только теперь я понял смысл расхваливаемой в последнее время “смерти на глазах”: в этом на самом деле что-то было.
Уже наступило утро, а хозяин все еще жил — жил, ел, смеялся и даже танцевал с молоденькими девушками.
— А где же священник? — спросил я сонного, полупьяного Перитурина.
Он поднял голову, посмотрел на меня, как будто бы видел в первый раз:
— На таких встречах его не бывает. Что ему здесь делать?
И снова уронил голову.
Все ждали “кульминации” — смерти хозяина, ради чего, собственно, и сошлись сюда. Похожее, вероятно, можно было пережить разве что в Средневековье, в толпе во время общественной казни.
— Я хочу сказать тост! — услышал я вдруг в громкоговорителе, висевшем над моей головой. — Вы, все вы останетесь ненадолго, а я ухожу. И я завтра уже буду знать то, что вам недоступно. Так пусть же живет и процветает моя фирма “Лотосинтернейшнл”, конец которой никому не известен!
— Ура! Ура-а! Ура-а-а!
Послышалось хлопанье пробок, полилось шампанское.
К обеду все порядочно поустали. Хозяин зевал, еле держась на ногах. Жена, крупная дама с огромным декольте, тоже была пьяна и, икая, время от времени смеялась неизвестно чему.
Некоторые гости уже начали поглядывать на часы и незаметно исчезать из-за столов. Другие смирно сидели, чувствуя, что некрасиво уйти, не дождавшись смерти хозяина (ведь ради нее он их пригласил). Я тоже уже начал было подумывать, что надо бы улизнуть (Лена бог знает что вообразит), как вдруг кто-то торжественным голосом объявил по громкоговорителю:
— Господа! Он уходит! Господа! Наш хозяин уходит!
Все повытягивали шеи, даже повставали с мест, так что я толком мало что видел; только на мгновение мелькнуло перед глазами дергавшееся в судорогах и дрожавшее как лист тело в поднятом на всеобщее обозрение кресле. Прошло минут пять.
— Господа! Его уже нет! Выпьем за него, господа!
Все молча встали и выпили.
— А теперь, господа, — десерт.
Точно так трясся в судорогах кролик, когда я ему перерезал, на даче, горло.
Я схватил за руку Перитурина и почти силой выволок на дорогу, где стояли его старые “Жигули”.
— Что за безобразие!
— А что? — спросил Перитурин. — Куда так спешишь? Десерт вот не покушали.
— Разве так умирают?
— А какая разница? Кто как хочет, так и умирает. Ты как хочешь, а я пошел есть десерт.
— Ну и иди!
Я сел у машины и стал ждать.
6
Лена все-таки изменилась со временем. Ближе к смерти Игорька (а я ей и об этом сказал, не мог скрывать) она стала задумчивее. Раньше такого не бывало, а теперь то и дело заставал ее сидящей на кухне с недочищенной картофелиной в руках и смотрящей куда-то в даль (наши окна выходили на городской парк). Трудно сказать почему, но ее грусть меня радовала.
Игорек тоже знал. Детей тянет к запретному: в школе все о всех знали; знали, сколько кому жить: по рукам ходили выписки из “Книги судеб”.
Однажды я остановился у спортивной площадки: там два мальчика лупили друг друга почем зря. “Ты мамин сыночек! Мамин сыночек!” — кричал один, сжимая кулаки. “А ты подохнешь в девятом классе, вот! Я буду жить семьдесят восемь лет, а ты подохнешь!” — “Гад!” — и он вцепился в обидчика, повалил на землю. “Вы что там делаете! — закричал я. — А ну сейчас же прекратите!” Они, видно, испугались и бросились наутек.
Когда Игорьку исполнилось тринадцать, мы, поздравив его с днем рождения, опустили глаза: что мы могли сказать? Это не была даже болезнь — с болезнью можно еще бороться, по крайней мере тешить себя надеждой.
— Игорек… — сказал я, сглотнув слюну. Что я мог пожелать своему сыну, вступавшему в последний год жизни?
— Не надо, папа, — сказал Игорек. — Я все и так понимаю.
Он был мужественнее меня, и я его за это уважал. И я видел, что он был счастлив, что я его уважаю. Неужели здесь можно еще говорить о каком-то счастье?
Лена хлюпала носом, прижимая к себе Сонечку, которая проживет восемьдесят четыре года.
Не знаю почему, но я надеялся на чудо. “Только чудо может нас спасти”. Раньше я не понимал этого выражения. Уже давно умерла жена Перитурина и одна из его дочерей (второй осталось жить лет пять), а я все еще надеялся. Мир к этому времени совсем обезумел: богачи платили сумасшедшие деньги телеканалам, чтоб те вели прямые репортажи с их “дней ухода”: народ, сидя у телевизоров, с замиранием сердца смотрел, как исчезает известнейший банкир или киноактер. Бульварные газетки — и даже некоторые серьезные — печатали, рядом с прогнозами погоды и гороскопами, списки известных людей, которые умирают завтра. Накануне Нового года обнародовали, кто умрет из “мировой элиты” в следующем году. Специальные институты готовили данные, показывающие, сколько новых мест (врачей, профессоров, прокуроров и т. д.) освободится, — и за эти места уже начиналась, при живых работниках, борьба.
Мы с Леной готовились (психологически и материально) ко “дню Игоря” (как мы это называли). “Провожать” Игоря мы решили в узком кругу семьи: мы с Леной, Сонечка и Игорь. Так еще делали те, кто не принял моды “праздновать” “дни ухода” (с приглашением гостей и т. д.).
Накануне того дня мы начисто вымылись, оделись в новое, сели за стол и молча отужинали. Ночь мы решили не спать — хотели быть с Игорьком. Игорек держался как никогда; казалось, не мы его, а он нас провожает. Даже пробовал шутить.
К утру, однако, Игорек все еще жил — даже не болели больные почки (у него врожденные отклонения, от Лены). Единственное, чего мы сейчас с Леной желали, — чтобы он не мучился, ушел тихо. Чтоб это было не удушье какое-нибудь, не “кровь горлом”. Боже, до чего же мы все куски мяса в чьих-то руках — делай с нами что хочешь.
К обеду Лена стала вдруг молиться (чего раньше с ней никогда не случалось) в ванной. У меня тоже сдали нервы. Уж не лучше ли пить, как рекомендуют? Но не хотелось быть пьяным в такую минуту.
— А почему бы нам не посмотреть “Екатерину из Лос-Анджелеса”?
Мы удивленно глянули на Игоря: речь шла о сериале, который мы смотрели вот уже полгода.
И правда, это было самое умное решение. Хотя, может, и кощунственное.
Мы уселись, включили телевизор (спустился уже вечер) и вдруг ощутили тихую (да! да!) радость: как если бы ничего нет. Никакой “Книги судеб”. Как если бы мы просто сели вчетвером, как всегда, согревая друг друга телами и улыбками. Мы на самом деле улыбались. Казалось, не может теперь ничего произойти — никакой ураган не ворвется в наш прочный воцарившийся мир, разрушив его.
Только когда кончился фильм, тревога опять вернулась; вернулось сознание того, что неизбежное — неизбежно. Однако не хотелось верить. Хотелось сказать себе, что это дурной сон. Дурной сон — и больше ничего.
Наступила ночь. Сонечка уснула на диване, а мы втроем остались сидеть лицом к телевизору, но уже (по крайней мере мы с Леной: я ее чувствовал) ничего не воспринимая. Когда? Когда же?
Кончался последний день Игорька.
7
Хотите верьте, хотите нет, но Игорек не умер. Оставалось несколько минут до четырех утра (то есть до полуночи по времени издателя “Книги”), и мы с Леной с каким-то ужасом и предчувствием невозможного прикипели к стрелкам электронных часов на стене. Вот пошла последняя минута…
— Игорек, — сказала Лена, — сыночек…
Она придвинулась к нему, как если бы хотела защитить от судьбы. Я молча кусал губы. Ну же, ну…
Когда бамкнуло четыре, мы — все трое — вздрогнули. Что-то случилось.
— Ты жив, Игорь? — Я не верил своим глазам.
Радости еще не позволялось прорываться — ждали подтверждения. Носились мысли об отставании часов (хотя вчера подвели специально), о какой-то ошибке…
Прошло, однако, полчаса, час — бамкнуло пять. Игорь — живой, улыбающийся — сидел перед нами. Мы ничего не понимали.
8
“Книга судеб” как возникла, так и исчезла. Оказывается, уже три дня, как ее предсказания перестали сбываться (мир об этом пока не знал — эта информация не стала еще всеобщим достоянием). Лишь через несколько месяцев все успокоились, убедившись, что люди, которые должны были умереть за это время, остались живы.
Мы с Леной как на свет родились: будто второе дыхание открылось.
— Едем к морю! Завтра же! Все к черту!
Чтоб раньше мы вот так сорвались и уехали? Боже, как хотелось жить!
Хотя, если подумать, что изменилось? Мы стали бессмертными? Теперь я даже не могу быть уверен, что доживу до той даты, которая мне предназначалась. Не говоря уж о восьмидесяти четырех годах Сонечки. Но отчего вдруг такая легкость? Откуда?
Мельник Ярослав Иосифович родился в 1959 году на Украине. Закончил Львовский университет и аспирантуру Литературного института им. А. М. Горького. Прозу печатал в “Литературной газете”, “Литературной учебе”, других изданиях. В “Новом мире” выступал как критик. Живет в Литве.