Сценарные имитации
МАРИНА ПАЛЕЙ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 2000
МАРИНА ПАЛЕЙ
*
LONG DISTANCE,
или
СЛАВЯНСКИЙ АКЦЕНТ
Сценарные имитации
Rotterdam, апрель 1998.
Теперь по поводу той части, которую произвольно назову “Вступление”. На мой взгляд, она должна идти до титров, в самом начале фильма. Наверное, Вы тоже много раз это видели: площадь возле вокзала, и нищий сын Африки вовсю нажаривает на некоем percussion instrument (условно назовем его тамтам). Мне всегда лезет в голову, что на этот instrument натянута человечья кожа. А если и не человечья, то все равно кого-то прежде живого.
Вы видите пришельца, сухого и черного, как судьба. Он скалит зубы и с пугающей неутомимостью — словно жертва и сатана сообща — выдает свое одинокое, беспощадное, безостановочное и неукротимое там-там. Он бьет в самое сердце, и первое время (которое длится, кстати сказать, вечность) принимаешь эти удары как ураганную атаку беды, истязание, совокупление, убийство. А потом, если тебе повезет и останешься жить, и утихнет твой кровохлест, и заживет кожа, ясно вспомнишь, что уже тогда, одновременно, ты чувствовал не только это. О, конечно, не только! А то чего же ради ты всю жизнь балансируешь на этом электрическом проводе, что искрит огнями райских иллюминаций!
Мне бы очень хотелось, чтобы “Вступление” читалось за кадром, по-русски, и на экране были бы английские субтитры. А синхронно, фоном русскому голосу, должен звучать одинокий, загнанный, непобедимый ритм тамтама. Мне кажется, его барабанный бой, буквально, внутриутробно совпадает с ритмом моего “Вступления”. А отзвук этого тамтама задал бы всему фильму энергию воли, отчаянья и восторга.
(Из письма к американскому режиссеру.)
Вступление
…И у тебя получится.
Но все-таки все будет здесь как-то не так. Трамвайная дверь будет открываться не так, лифт будет вызываться не так, не так ты станешь отправлять заказное письмо, совсем не так будут продаваться конверты и марки, сигаретный автомат будет срабатывать странно, как-то не так, и не так, целиком не так, — автомат для размена денег, чашку кофе надо будет просить не так, не так совершенно, а кофе-автомат будет устроен абсолютно не так, учитывая, что в стране твоего происхождения он не устроен никак вообще, не так, полностью не так будут называться меры веса и меры пространства, а градусы холода и жары будут именоваться тем паче не так, и не так ты вынужден будешь регулярно напрягать мышцы рта, лба, всего тела, гальванически сокращая все это в то, что здесь считают улыбкой, о, не так, насколько ж не так тебе надо будет откликаться на свое имя, которое будет произноситься до смешного не так.
Первая неделя уйдет у тебя на то, чтобы научиться пользоваться общественным туалетом, уличным телефоном, кнопкой для перехода дороги. Затем тебе нужно будет срочно учиться не цепенеть перед долларовой тележкой в супермаркете — и тому, чтобы, зайдя в этот супермаркет, вмиг не заплакать и не броситься вон, и еще тому, чтобы, напрягая весь свой ротовой аппарат, все мышцы и связки своей опорно-двигательной системы, давясь, подавляя нервную рвоту, все же выдавливать из себя в нужном месте и в нужное время: would you be so kind as…
В конце концов ты, конечно, научишься тому и научишься этому. И все-таки долго тебе еще будет казаться, что осень здесь наступает как-то не так, пахнет она как-то не так — да что там, если уж честно, любят и умирают здесь как-то не так, напрочь не так, насмерть не так, — как ни вживайся, не так.
Фильм первый
МАКАРОНЫ
CAST:
Он, он же герой.
Она.
Механический голос героя.
Автоответчики.
Голос диктора.
Птица.
Сцена 1. СКАНДАЛ
В темноте слышно долгое прохождение кем-то невидимым длинного ряда невидимых дверей. То есть это шаги — довольно тяжелые, решительные, грубые — в сочетании со всем разнообразием звуков, которые способны издавать очень разные двери при их отпирании-запирании. За этим кем-то мы следуем одним лишь своим изнывающим слухом, но вот наконец включаются и наши глаза: мы вышли на свет.
Тeпepь мы стоим за плечом этого “кого-то” (по виду сзади довольно массивного), он перекрывает почти весь проем узкого темного коридора, который заканчивается, как карандаш, белым наконечником: это кухня.
Постояв, спина направляется туда. В двух-трех просветах между спиной и стеной коридора мы успеваем увидеть кое-что в кухне: телефон на холодильнике, длинную темную прядь, узкий локоть, легкий халат.
Войдя в кухню, спина встает к нам окончательно спиной. Она закрывает кого-то маленького, словно бы пойманного, зажатого между ней и дверью, которая застеклена в верхней части и ведет из кухни наружу. Оттуда, сквозь щели белых металлических жалюзи, льет ясный и мягкий свет летнего утра. Попадая в кухню, свет дает арестантскую тень. Эта застекленная дверь выхода находится на одной оси с входной дверью в кухню — и с темной кишкой коридора, — имеется в виду его последний отрезок.
Спина (прекрасный разворот плеч) одета в модную футболку. Руки неторопливо расстегивают ремень на джинсах. Крупно: видение мужских ягодиц в плавках. Крупнее: видение мужских ягодиц без плавок. Неэротично. Heкомично. Ни даже “неприлично”. Несмотря на формальную безупречность линий, человечье седалище выглядит нелепо. Точнее сказать, глупо, грубо и беззащитно. Мясо мясной лавки — временно с кожей. Шуршанье бумажкой (оберткой кондома).
Совокупление. Деловитые, монотонные поступательные движения ягодиц. Полная иллюзия туповатого трудолюбия. Так, видимо, полезней для обмена веществ этого большого здорового организма. Вместе с тем: слепая беззащитность человечьего (хотя бы даже атакующего) мяса. Черт его знает, когда это кончится! Трудно смотреть… Затянуто… Хватит! Вот идиот, котлету он отбивает, что ли? Человеческое беззвучие; звуки голой механики. Хватит же наконец! Да нет, это, видно, надолго…
Он (внезапно). Боже, что мы делаем?!
Она (эхо с восточноевропейским акцентом). Что?
Он. Что мы делаем?! Джизус!!
Она (паралич страха). Что? Что? Что-нибудь не так?
Он. Боже! Боже! О, Боже мой! Как это возможно?!
Она. Но что? Что случилось? Ради Бога!
Он (полноценный стон). О-о-о-о-о-о!!!
Она. Но что, что не так? Скажи словом! Что? Ну что, ради Бога? Хоть одно слово!
Он. Дура.
Она. Но что…
Он. Я сказал!!
Она. Но что…
Он. Дура! Дура! Ты — идиотка!
Она. Боже, умоляю тебя… объясни… что не так… скажи… что…
Подобного рода общение протекает в следующих декорациях. Слева (в стиле WC, мясоразделочного цеха, анатомического театра) — стена, сплошь облицованная ярко-белым кафелем. Справа, начиная от входной двери, стоят мусорный бак и белый холодильник с телефоном, которые мы пока только и видим, поскольку спина полностью перекрывает “перспективу”, а щель кухни, будучи продолжением коридора, так же противоестественно узка. И по этой же причине женское существо, дающее о себе знать лишь голосом, тоже для нас невидимо. Ну разве что прядь волос. Подростковый локоть, край халата. Хотя при первой же реплике (см. выше) мужское существо резко отталкивает существо женское, все равно увидеть это существо из-за спины мужчины мы не можем.
Он (резкий жест вправо). Это что?!
Она. Что — “это”?
Он. Это — что?!
Она. Где? Это?..
Он. Да! Это! Вот это! На плите! В кастрюле!
Она. Это?.. Макароны…
Он (передразнивая ее восточноевропейское “р”). “Ма-ка-ро-ны”!..
Она (скорее обессилев, чем испуганно). Что не так?..
Он (свежий прилив ярости; напирая на “не”). Это не “ма-ка-ро-ны”! Не “ма-ка-ро-ны”! Это паста! Паста! Понимаешь ты?! Пас-та!
Она. Я знаю, что это называется у вас паста, уже знаю… Но у нас паста — это другое! Даже паста — другое, а ты хочешь!.. Разве я виновата?! (Разнообразная комбинация всхлипов.)
Он (ядовито). Что же паста — у вас?
Она. У нас это вот… что. (Полка; палец, робко тычущий в тюбик.) Чем зубы чистят…
Он. Чем зубы чистят! (Понимая, что накал уже спал и надо “добирать” самому.) А паста тогда как же (с максимальным ехидством) у вас называется?
Она. Макароны…
Он. Ма-ка-ро-ны! Ма-ка-ро-ны! Это только в Италии так называется!
Она. У нас тоже это так называется…
Он. У нас тоже иногда… (Спохватываясь.) Но дело не в этом!!! О, Джизус!
Следует заметить, что все, проартикулированное выше, — это еще не сам скандал, а только увертюра — может быть, не столь искрометная, но, вне сомнений, очень и очень быстрая. Парень (ему тридцать, плюс-минус) как дурак прицепился к слову, а из-за чего весь сыр-бор, между тем упустил. Shit!
Краткое замешательство. Герой экстренно наращивает пары. А вот его экстерьер.
Это олицетворение американской мечты русских, впитанной с молоком рекламы. Герой вживе персонифицирует святое триединство: 1. “простой калифорнийский парень”; 2. благородный принц, взятый напрокат из пены “мыльных опер” (принц с нерушимостью принципов и пробора); 3. красиво покалеченный ковбой. Он же, кроме прочего, безвылазный завсегдатай того самого бара, где всегда в продаже самый лучший “Spearmint”, незаменимый влюбленный на фоне всякого рода золотых побережий — и вообще почетный гражданин сникерсо-твиксового рая. Куда в него, в этого гражданина, ни плюнь (глаза, волосы, зубы) — угодишь либо в рекламу, либо в ее следствие. Мы уже молчим про футболку! Про то, что под ней!..
А вместе с тем все в этом герое как-то на удивление нежизнеспосoбно: что эрзац-терриконы его торса, что квазиканьоны холеной физиономии. Герой активно излучает неподдельную немочь. В переводе на язык природы и продуктов питания — это хлеб без крахмала, обессахаренный мед, виски без алкоголя и дождь без воды. А нас-то, похоже, надули! Что это за полусинтетический цветок нам подсунули? Пустотелый, анемичный Нарцисс, у коего недостает сил даже на то единственное, ради чего он и был сотворен: ведь для всепоглощающей любви к себе тоже нужна страсть (по крайней мере способность к отрешенности и полной сосредоточенности на предмете обожания), а где ж это взять? Выходит, что сколь ни потребляй — в идеальном порядке — протеины, витамины, микроэлементы, результатом будет лишь вяловатый страх смерти. Хотя… Что же в нем так привлекательно, в этом герое? Как бы поточнее сказать? Слово… слово… Вот оно, слово: стерильность. Невидимая, приклеенная к лицу пленка, раз и навсегда обеззараженная, создающая магнетически завораживающее поле притяжения и отталкивания. Но в чем же, черт побери, заключается зловещее притяжение этой стерильности? Ее изощренная, сладостно-истязающая эротика? В чем каменная, гипнотическая власть манекена? Приспособления, в равной степени годного для соблазнения человека носка-ми, колбасами, любовью, слабительными средствами, стиральными порошками?
Манекен. Результат плановой случки компьютера с болванкой для клёвых прикидов — химерический житель химерических измерений (кои обречен тщетно алкать сбитый с толку пасынок местных ландшафтов), — безотказный капканчик нашего незатейливого, но всегда несытого воображения, — существо, что бесхлопотно заполучает нашу душу, а затем уж неотрывно держит ее — на заговоренной нитке до самой нашей кончины. Так и болтаемся, как балбесы, в низких слоях атмосферы, отравленные самым стойким из всех земных сладострастий, а именно — абсолютной недостижимостью идеальных пространств, где царствует в люминесцентном своем бессмертии сумрачный манекен.
Да: чуть было не упустили. Помимо футболки и спущенных джинсов герой облачен сейчас только в кондом. (Солдатская шутка, застиранная, как портянки, зато чистая правда.) То есть к концу предыдущего диалога, при взгляде спереди, мы могли заметить некоторое расхождение между патетической жестикуляцией героя, исполненной гнева и возмущения, и этим сводящим, как пьяный суфлер, насмарку весь пафос провисшим чуть не до колен кондомом. (Деталь, привносящая некий незапланированный эффект.)
Женщина (ей тоже около тридцати: фигура подростка, материнство голоса), — женщина, лицо которой все еще скрыто, — существо, сжатое в комок, напряженно дрожащее, — то, что оправдывалось, не смея повернуть головы, — в конце диалога робко поворачивается. Таким образом, только что описанный фронтальный вид героя нам зрим глазами героини. Теперь мы можем видеть уже ее спину. Какую? Вытекает из последующего диалога.
Она (устало). Объясни, ради Бога, в чем дело.
Он (с яростью, которая уже несколько вымучена). В чем де-е-ело! В чем де-е-ело!
Маленькая пауза.
Кто это готовит пасту на завтрак?! Кто?! Где?! Ты что, сумасшедшая?
Она. Я хотела сделать для тебя с сыром…
Он. С каким еще сыром?! У меня нет сыра! Нет сыра! О-о-о-о! Паста — на завтрак!
Она. У тебя есть несколько засохших кусочков… Я думала натереть на терке…
Он (очень отчетливо; видны рекламные зубы). Но у ме-ня нет тер-ки. Я ни-ког-да не дер-жал тер-ки. У ме-ня! Нет! Тер-ки!
Она. Я нарезала ножом… На очень мелкие кусочки…
Он. На какие еще кусочки?! О, Джизус! О, Джи! Где?! А ты посмотрела на дату реализации?!
Хватает не глядя остаток сыра, еще не подвергшийся ее старательному обстругиванию, и — продолжением жеста — швыряет в открытый мусорный бак. Попал!! Нежданный артиллерийский успех дарит герою заряд к новому взрыву. Дело искры.
Она. Но почему нельзя просто макароны?.. Без сыра?..
Он. Fuck you!! Fuck you!! O-o-o!! Fuck you!!
Она. Ради Бога…
Он. Fuck you!! Есть джем! Fuck you! Есть хлеб! Fuck сок! милк! хэм! чай! Fuck you — есть даже бесхолестероловое яйцо! Джизус крайст!.. Объясни мне, почему макароны?!
Женщина молчит.
У вас что, в вашей дурацкой стране, все на завтрак жрут макароны?
Затишье. Видимо, перед новым взрывом. Взгляд героя некстати (то есть как раз кстати) падает на полку. И что же он видит?! О, Джизус!! Там, где стояла банка с надписью “Соль”, сейчас стоит банка с надписью “Макароны”, а там, где всегда стояли “Макароны”, сейчас — Fuck! Shit! — стоит… О, Джи!.. — стоит банка с надписью “Соль”!
Он (растерянно). Fuck you… Я должен теперь тратить май энерджи… Тратить май оун энерджи… (Со стоном и грохотом переставляет банки. Что-то падает.) О, Джи… Fuck you! Fuck you! О, Джи!.. Aw, you bitch!.. О, Джи!.. Aw, you bitch! (Обессилев.) That’s a real disaster…
Пауза.
У вас что, на завтрак и вправду едят макароны?
Молчание.
Отвечай. Я тебя спрашиваю: у вас что, все макароны едят на завтрак, что ли?
Женщина безгласна.
Ну?.. Aw, you bitch! Ты что, свой ротик открыть не можешь? Ну? Открой же свой ротик! Ну? Я тебя, кажется, о чем-то спросил?.. Ну?! Отвечай!
Она (неожиданно резко). Что есть, то и едят. (Выскользнув, убегает.)
Он (в темноту коридора). Shit!
Сцена 2. ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ
Бег в темноте коридора. Те же звуки, что в начале предыдущей сцены, только быстрее и громче. Да, это бег знакомой уже пары мужских ног. Женских не слышно: та, за которой бегут, исчезла. Очевидно, преследующий ее бежит не просто туда, откуда пришел, но исследует все возможные ответвления этого огромного, запутанного, непонятного жилища. Громкое сопенье, чертыханья и т. п. Возгласы: “Эй! Хэлло! Хэлло!.. Эй!..”
Резкий переход в свет. Мы попадаем в большую комнату, стены которой, как и в кухне (в WC, в мясоразделочном цехе, в анатомическом театре), сплошь облицованы ярко-белым кафелем. Точнее было бы назвать этот параллелепипед “помещением”, но, увы, это жилая комната героя: на ходу он привычно поправляет какие-то предметы, подключает не глядя (к день и ночь здесь горящему) добавочный люминесцентный свет, быстро подбирает с пола и бросает на кровать иллюстрированный журнал. Кровать представляет собой узкий, довольно потрепанный холостяцкий топчан. Над ложем, кривовато приклеенная к кафелю липкой лентой и слегка надорванная, красуется большая фотография Брижит Б.
В комнате нет окна. Топчан с фотографией образуют единственный относительно человеческий фрагмент этого жилья. Остальное — предметы, выполненные из металла цвета хаки и такого же цвета пластических полимеров: компьютерные реле, musical sets, их детали, какие-то педали, футляры, разрозненные панели, шнуры, лампы и т. п. Окончательная победа электронного. При этом хаос, царящий здесь, ужасает. Мы находимся словно внутри компьютера, и компьютер этот навсегда сломан.
Герой (джинсы, кстати, уже натянуты), ныряя под разные полки, расшвыривая коробки, панели, новые, но уже непригодные каркасы, издавая различного рода междометия, разыскивает героиню. Как будто она может здесь быть!
Снова коридор. На этот раз в руках у героя фонарик. Резко выхваченные светом фрагменты стен: гобелены, обои, кирпич, грубый камень фермерского подвала, снова лиловатые гобелены, свежие, еще сыроватые бревна (на гвозде висит водолазный костюм), серая, в трещинах штукатурка, тяжкий бархат портьер, резко: наскальная живопись… снова кроваво-красный кирпич… Иногда, как в тоннеле метро, вдруг мелькнет какое-то боковое ответвление… Английские гобелены XVIII века, ярко-белый кафель, краска школьных коридоров, капли смолы на свежеструганых досках, лист фанеры с клочком объявления, венозные обои цвета старческих ног… Хлопанье вспуганных крыл, треск льда, звон разбитых стекол, шум струи из крана, возглас: “No, really?”, пугающе близкое дыхание большого животного, стук молотка, парочка фокстротных аккордов на фортепьяно, шуршание мыши, старческий кашель, вой ветра, звяканье вилок и ножей, возглас: “Oh, no!”, собачий лай, колокольный набат, фрагменты компьютерной музыки, возглас: “Sorry!”, клекот воды в унитазе, резкий взвизг скрипки… С размаху — стоп.
Он. Ты?!
В круге света — ее лицо, выхваченное из тьмы. Правильней сказать: кулаки. Очень белые — на ярком свету, в идеальной тьме. Плотная защита глаз — от света, взгляда, вообще от пространства по эту сторону мозга.
Хэлло! Эй! Ты меня слышишь?.. Хэлло-о-о! Ответь. (При этом: не двигаясь с места. Ни на микрон навстречу.)
Чирк лучом вправо — плащ на стене. Плеск влево — стена. Чуть выдвинутый вперед, фонарик натыкается на неожиданно близкую толщу драпировки. Нора. Женщина почти полностью ушла в мякоть круглого кожаного диванчика. Он черный, в уютных залысинах. Сидящая замерла в позе эмбриона. Очень далека от речи.
Что случилось? Что не так? Что? Я не понимаю. Что-то не так? Объясни. Ну?.. А?.. Эй!!
Герой держит свет резко направленным на белые кулаки. Никакой реакции. Очень тихо. Слышны мелкие нерегулярные пощелкиванья. Это, конечно, слезы. Слишком накрахмален халат.
Хэлло. Хэлло-о-о! Хэлло?.. Хэлло!!!
Кружок света: два-три его прыжка вдоль косяка двери. Выключатель. Профиль героя с заведомо злым глазом. Щелк-щелк. Щелк-щелк…
Черт! Ничего в этом доме не работает! Ничего!
Снова щелкает выключателем. Прежний результат.
Ну гадство! (Наставляя на женщину дуло фонаря.) Так. Ты мне скажешь наконец, что случилось? Ты, кстати, в моем доме! Если сейчас же не ответишь, можешь вообще убираться. I am completely fed up!!
Пауза.
Нет, я действительно не понимаю. Что не так? Что-то не так? Fuck you! Ты хоть пару слов сказать можешь? Ну?.. (Словно с ребенком.) Пару слов. Открой ротик и скажи. Ты пла-а-ачешь? Почему ты пла-а-ачешь? Что-то не та-а-ак? (Меняя тон.) Я сейчас не знаю что сделаю! Я сейчас… я не знаю… я… я… (Задыхаясь.) Пару слов… я… Пару слов, ну?!! (Хватает с размаху кулаком в стену.)
Полный свет.
Она. Я тебя люблю.
Только сейчас мы видим ее лицо. Никакой патетики в мизансцене. Может, наоборот. Как если бы один, допустим, спросил: “Сэр, вы не скажете, где здесь ближайший телефон?”, а тот ему: “Как хороши, как свежи были розы”.
Кстати, только сейчас мы можем разглядеть и саму комнату. В уютной ее тесноте очевидна соприродность и взаимосимпатия предметов: плаща, что мы видели раньше, и чемодана под ним, пыльного зеркала в толстой раме, круглого столика, который накрыт однотонной вязаной скатертью, ну и, конечно, дивана. На столике вразброс мелкие атрибуты канцелярии и косметики. Драпировка черных гардин прикрывает скорее всего дверь куда-то наружу. Дверь эта из стекла: во время краткой паузы после слов героини мы слышим, как тихонько оно дребезжит: то вверху, то у самого пола… Обои дают догадаться, что когда-то здесь играли дети.
Он. Вот так всегда! Со мной всегда так! Когда надо, чтоб он включился, так он не включается, а когда не надо…
Звонки телефона.
Shit! (Устремляется в коридор.)
Путь отсюда совсем не похож на путь сюда. Видимо, теперь герой возвращается по возможности напрямую.
Не менее странные помещения. Это уже не коридор, а то ли запустелые цеха по производству игрушек, то ли залы давно покинутого почтамта. По крайней мере, мы однократно видим героя (откуда-то сверху) спускающимся вниз по металлическим ступеням ажурной и узкой винтовой лесенки. Она одиноко торчит в центре пустого гулкого зала — то ли бывшего банка, то ли телеграфа. Издалека, доносимые необычным, “техническим” эхом, продолжают слышаться звонки телефона. Огромные стрельчатые окна многослойной пылью смягчают уже по-дневному яркий свет.
Сцена 3. АВТООТВЕТЧИКИ
Мы в пустой кухне. По-прежнему звонит телефон. После очередного сигнала слышен сухой щелчок, и — пугающе неразличимый с живым — включается механический голос героя.
Механический голос героя. Здравствуйте! Как поживаете? Очень рад вас слышать! Вы позвонили по телефону (212) 8074341. Я с нетерпением ждал вашего звонка! Но, к сожалению, именно сейчас я занят. Буду счастлив, если вы оставите ваше сообщение! Я люблю вас! Еще раз: я люблю вас! Have a nice day!
Компьютерное пиликанье изнуряет нас “Лунной сонатой”… Би-и-и-ип!
Мужской автоответчик. Здравствуйте! Как поживаете? Очень рады вас слышать! “Галактика” счастлива иметь возможность контакта! Наша фирма приготовила для вас незаменимый сюрприз!
Женский автоответчик (игриво). Вы спросите — какой?
Мужской автоответчик. Это законный вопрос!
Женский автоответчик. И все же?
Мужской автоответчик. Внимание! Вы находитесь в вашем домашнем WC. С уже привычным, увы, чувством фрустрации вы беретесь за ручку водосливного бачка, и…
Слышится струение златострунных арф, где девственность аркадийских ручьев гармонически соотнесена с лучами, лужками и экологически благополучными овечками. Диалог автоответчиков продолжается на фоне этих пасторальных журчаний.
Женский автоответчик. О, я, кажется, угадала…
Мужской автоответчик. Да, дорогая! Это — “Беатриче”, что значит…
Женский автоответчик. …уникальная…
Мужской автоответчик. …смывальная…
Женский автоответчик. …вокально-инструментальная…
Мужской автоответчик. …и, главное, оздоровительно-оптимальная…
Детский автоответчик (напряженно сюсюкая). …насадка к вашему унитазу!
Женский автоответчик. Отныне с одной из ваших проблем будет покончено навсегда!
Мужской автоответчик. Приобретя “Компакт-Беатриче” — коробок, размером не превышающий набор зубочисток, — вы полностью распрощаетесь с канализационным шумом в вашей уборной!
Женский автоответчик. С шумом, вызывающим, по мнению специалистов, раннее наступление менопаузы у женщин…
Мужской автоответчик. …тяжелые формы простатитов у мужчин…
Детский автоответчик (напряженно сюсюкая). …расстройства нервной системы и энурез у детей!
Женский автоответчик. Приобретая “Беатриче”, вы получаете заряд бодрости и положительных эмоций на целый день!
Мужской автоответчик. Отныне каждое ваше посещение туалета превратится в симфонию!
Детский автоответчик (очень напряженно сюсюкая). Mummy! Daddy! Купите мне “Беатриче”!
Автоответчики (хором). “Беатриче” — это любовь!
На протяжении данного взаимодействия голосов камера медленно обходит кухню. Ничего интересного. Это ведь только в племени йохи-мох на кухне обычно держат живого койота (от сглаза), а к потолку подвешивают кости собаки-абаку, запах которых отпугивает ядовитых мух куа-букуйам. Ну а тут-то что мы можем увидеть?
После уже знакомых мусорного бака и холодильника с телефоном с этой же стороны друг за другом следуют: четырехконфорочная газовая плита (с кастрюлей на ней), прилавок с полками над ним, встроенная раковина с газовым водогреем, снова прилавок с полками. На прилавках: электропечка для тостов, электросоковыжималка, а также разная мелкая утварь в беспорядке спешного приготовления завтрака. К финалу общения автоответчиков камера тупо застывает над открытой кастрюлей, где в полном безучастии слиплись макароны. Скорее всего, они были выключены во время скандала, когда кастрюля кипела. Сейчас она, конечно, остыла совсем. Герой, вошедший, видимо, во время общения автоответчиков, уставился в одну точку, и точка, словно независимо от его воли, пришлась на разбухший комок белесоватых червей. Тьфу ты, черт!
Похоже, теперь герой готов к самым решительным действиям. И вот каковы они в своей неотвратимой последовательности: нажатие кнопки приемника (стоит на полке рядом с банкой “Макароны”); стягивание — рывком — джинсов и плавок; стягивание, более бережное, кондома; пуск воды и тщательная ее регулировка; наполнение кондома водой; завязывание его вверху узелком; скрупулезная (визуальная и тактильная) проверка кондома на герметичность; выброс кондома в мусорный бак. Затем: тщательная, с мылом, помывка гениталий; тщательная, с мылом, помывка рук. Затем: аккуратное осушение тех и других салфетками. Наступает черед макарон. Герой вываливает их из кастрюли в раковину, давая воде стечь. Ищет, куда бы их выбросить. Конечно, есть мусорный бак, но терпеть макароны в доме более невозможно. Роется в бумагах за мусорным баком. Достает плоскую картонную коробку (видимо, от набора CD: мельком — цветная фотография “Битлз”). Ложкой брезгливо выгребает макароны из раковины — они плюхаются в коробку. Закрывает коробку. И выходит в застекленную дверь.
Кстати сказать, на протяжении описанной сцены по радиоприемнику идет выпуск новостей.
Голос диктора. В штате Нью-Йорк муниципальными органами здравоохранения проводится массовый эксперимент. Накануне Дня Независимости каждый житель штата получил по почте опросный лист, где ему предлагалось стать добровольным донором для трансплантации здоровых органов реципиентам, которые могут быть жертвами различного рода аварий или тяжелых болезней.
Современная медицинская практика шаг за шагом расширяет комплект органов, годных для пересадки. В настоящее время в него входят: сердце, его клапаны, кровеносные сосуды, почки, гениталии, кожа, а также костная ткань, хрящ, сухожилия, роговица глаза и даже поджелудочная железа. Учеными США уже разрабатывается возможность замены некоторых зон коры головного мозга, ответственных за память, интеллект и положительные эмоции. Дело теперь только за человеколюбием доноров. Возвращаясь к эксперименту в штате Нью-Йорк: как распорядится каждый из его жителей судьбой своих органов на случай смерти?
Музычка.
Сцена 4. ЗАКАЗ ЗАВТРАКА
Герой возвращается в кухню. Тщательно моет и вытирает руки. Порядок наконец восстановлен. Самое время его укрепить. Берет телефонную трубку. Набирает номер.
Автоответчик обслуживания. Добрый день! Мы рады вас слышать! Вы позвонили по телефону (212) 3205519. Фирма “P & P” по приготовлению и рассылке пищи приветствует вас! Пожалуйста, сделайте ваш выбор. Если вы хотите заказать завтрак — скажите “один”, ланч — “два”, бранч — “три”, обед — “четыре”, ужин — “пять”.
Герой. Один.
Автоответчик обслуживания. Завтрак с яйцами, маслом и ветчиной — “один”, вегетарианский салат — “два”, рогалик и фрукты — “три”.
Герой. Три.
Автоответчик обслуживания. Фрукты: долька дыни и два персика — “раз”, половинка груши и три абрикоса — “два”, яблоко и банан — “три”, апельсин и долька арбуза — “четыре”.
Герой. Три.
Автоответчик обслуживания. Рогалик: с джемом — “один”, с маслом — “два”, с маслом и джемом — “три”, с ветчиной — “четыре”, с маслом и ветчиной — “пять”, просто рогалик — “шесть”.
Герой. Два.
Автоответчик обслуживания. Содержание холестерина в сливочном масле: обычное содержание — “один”, один процент — “два”, полпроцента — “три”, бесхолестероловое масло — “четыре”.
Герой. Четыре.
Автоответчик обслуживания. Назовите количество заказываемых завтраков.
Герой (подумав). Один.
Автоответчик обслуживания. Мы рады принять ваш заказ. Наша надбавка за доставку составляет десять процентов. Благодарим за сотрудничество! Have a nice day!
Сцена 5. НАКАНУНЕ ПТИЦЫ
Приободренный, герой достает из холодильника сетку зеленоватых апельсинов — специальный сорт для приготовления сока. Невольно его взор застревает на тюбике с пастой… Над холодильником висит круглое зеркало. Герой оскаливает зубы и долго, с любовной придирчивостью, их разглядывает.
Перекашивает рот к самому уху. Прищурив глаз, ногтем мизинца производит тонкие ювелирные действия в дальнем зубе. Алмазы в сказочной пещере его рта все, как один, учтены и находятся под неустанной охраной солидной страховой компании. Excellent! Теперь герой полностью в своей тарелке. День, начатый так тяжело и по отношению к нему несправедливо, наконец вошел в нормальное русло. Герой берет круглую деревянную доску. Быстро орудуя ножом, с явным удовольствием превращает плотные кожистые шары в аккуратные половинки. Включает соковыжималку. Fine!
Стакан сока готов. Это узкий, ровный, высокий цилиндр — ярко-оранжевый, наполненный до самого верха. Он похож на толстую свечу. Герой бережно берет этот прохладный, приятно потяжелевший предмет, неторопливо подносит к губам… Отпивает чуть-чуть, маленькими глотками, потом, подумав, вставляет соломинку и подходит к застекленной двери. Подергав шнурок, слегка расширяет щели жалюзи.
Глядя в щель на уровне глаз, приступает к соку. Вдруг, резко застыв, пресекает дыхание.
Крупно: арестантские полосы на его лице.
Вакуум (полное исчезновение) звука.
Долгие секунды беззвучия. Исчезновение света. (Выключение жизни.)
Зона выключенного времени.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Сцена 6. ПТИЦА КАК ТАКОВАЯ
Резко: прорыв стука. Очень громко. “Close up” стука. Как если бы кто-то, причем с раздражающей нерегулярностью, вдруг заколотил в самую нашу барабанную перепонку.
Звук словно бы продалбливает полынью света. В ней напряженно светит чей-то расширенный глаз. Полынья также расширяется… И вот мы видим, что герой, оттянув пальцем металлическую планку, неотрывно смотрит в увеличенную щель жалюзи. Медленный отъезд камеры… Редкие, нерегулярные россыпи стука…
Мы наблюдаем героя с точки зрения кого-то невидимого. То есть мы, по сути, глядим на туловище и голову, скрытые за решеткой, — а также на белое яблоко человечьего глаза, предельно обнаженное ужасом, готовое вырваться, как из рогатки.
Внезапно нам виден орган зрения другого существа. Глаз, нацеленный в человека. Или это не глаз? Небесная голубизна с золотым, в самом центре, зраком летнего солнца. Или все-таки глаз? Можно предположить, что это — око неведомого исполина с точки зрения зоологизирующего муравья. И можно догадаться, что полотнище, застилающее весь экран (волокна полотнища толще бревна), — это часть трепещущего от дыхания подбрюшного перышка. Камера ползет по широким полосам, составляющим то ли узоры уже знакомых гобеленов, то ли поверхность… чего? рулевых перьев? крыла? а разве не жуток стократно умноженный коготь, шершавый и тусклый, будто хребет бронтозавра? эти колоссальные зубы? этот жадный, влажный, бесстыжий, очень плотский язык, который мы уж никак не ожидаем в птице?
Птица! Да, это птица! Потому что есть оптика человека, глядящего на мир сквозь щель в металлических жалюзи. И сквозь этот расширенный пальцем просвет — дыру в решетке (напоминающей человеку собственные ребра) — существо по ту сторону клетки видится птицей.
Для оператора это птица размером с фламинго, но человеку, застывшему за жалюзи, она кажется несоразмеримо крупней — может быть, еще оттого, что пятачок земли, на котором птица выклевывает из коробки макароны, представляет собой замкнутое пространство.
Обычный закуток возле черного входа: потемневшая бочка под водосточной трубой, фанерная лопата для расчистки снега, метла, примятое жестяное ведро с остатками сизой золы. Поленница дров. Именно так: поленница березовых дров под шапкой слегка ноздреватого снега… Снег на тощих кустах малины… Доски некрашеного забора… Длинная сосулька под его перекладиной…
Его ль это память? Не было с ним ничего подобного! Но так ли? Откуда же это тревожное “дежа вю”?..
Где он такое видел? Где он слышал такое, рассказанное голосом женщины, так смешно говорившей “each to other” вместо “to each other” — всегда только так, только так это было, сколько бы он ни поправлял ее! Она еще часто говорила “pillow” вместо “pill”, когда просила таблетку, а вместо “pillow” могла сказать “armpit”, а ведь он понимал, он всегда понимал с первого раза! Он говорил: это что у тебя, арабский? То есть он так шутил, в том смысле, что — это разве английский? А какая разница! Он тогда уже понимал: какая разница! Разве это важно? Она называла его на своем языке — и, как ни странно, он быстро запомнил добрую дюжину наименований своей персоны, улавливая связь звуков ее языка с оттенками ее настроений, и, несмотря на природную лень, так же быстро запомнил перевод, а все-таки любил с притворной озабоченностью в сотый раз спросить: what does it mean? И она, словно не чуя подвоха, в сотый же раз серьезно объясняла: это такой маленький (показывала размер пальцами) зверь с длинными ушами (энергично показывала на себе), а ты — это ребенок того зверя, они живут в лесу, они живут в поле…
Было ли это с ним? Где же та женщина? И что делает здесь эта птица — громадная, одиноко застывшая под пустым небом, на плоской, внезапно пустынной земле — неоглядной, не имеющей пределов, в зародыше истребляющей этим пустым пространством любые попытки зрения, разума, защиты… даже простого вздоха… Боже, как страшно!.. Значит, было там что-то, что он выплеснул вон, что-то же было там, было в этих дурацких макаронах — Господи, что? — опасное, исключительное, смертельно важное, что приманило Бог знает откуда этого археоптерикса, размахом крыл перекрывающего горизонт!..
Сцена 7. ОТЛЕТ
У всего есть конец — вот и птица взлетает, чтобы вздохом уйти в плотный ультрамарин. О, как тяжела она для ветви земного древа! Как невесома для безучастных небес!
Теперь, с точки зрения птицы, мы видим этих двоих, что стоят напротив друг друга, каждый за стеклом, чуть отшторив свою занавеску… В этом месте здание напоминает букву “П” — и вот в тех торцах, нежданно близко друг к другу, против друг друга, стоят: женщина с библейски белым лицом возле чуть отведенного бархата черной портьеры — и мужчина, словно доспехами, скрытый ребрышками металлических жалюзи, — только забрало его поднято вверх: как мог, он расширил пальцами щель… Значит, оба они видели птицу во время ее гостевания на земле. Они смотрели на нее оба, одновременно, думая… о чем? Бог весть. Мы также не знаем, и уже не узнаем, видели ли они при этом друг друга. Но теперь их взгляды обязательно, неизбежно где-то пересекутся — высоко в лазури — в точке отлетающей птицы.
А мы — душа, Боже мой, отлетает все выше — мы наконец видим поляну, дерево с круглой кроной — выше! — да, теперь они очевидны: стрельчатые окна с сияющими витражами, белые колоннады, победные в своем классическом ритме, галереи, утопленные в розовопенном цветении, и — выше! — витые балкончики, зависшие словно бы в невесомости, — выше! выше! — и вот мы видим каменные башенки с узкими бойницами и ярко-пестрыми полотнищами флажков… Дворец.
Да: мы видим дворец. Как раз тот, будто из Шарля Перро или братьев Гримм. Кто б не хотел там жить! А эти двое жили именно там, именно во дворце они жили (прочном, кстати сказать, как скала), — они жили, стало быть, во дворце, но не заметили этого. Бывает.
…Значит, мы жили с тобой в раю? вот что ты хочешь сказать? Конечно, моя единственная любовь. Оттого этот сад вокруг дворца? эти зеленые, розовые, нежно-лиловые — эти бесконечные в кипенье расцвета сады? Оттого, моя единственная любовь. Боже мой, сколь непостижима и всемогуща, сколь яростно-неистощима щедрость этого единственного, как ты, моя любовь, мира, — но отчего этот грозный, неумолимый, этот все нарастающий шум, этот ледяной нестихающий ветер? — мы отлетаем, моя любовь, мы отлетаем, — а там, а там мы будем собой? мной и тобой? — разве это имеет значение? не бойся, не надо бояться, взгляни назад с точки зрения птицы: все страхи сметаются в прах при виде этой исполинской, бессмертной, этой всепобеждающей красоты, — ты видишь: Земля густо покрыта садами и волшебными замками, ты видишь: везде, где Земля дала приют человеку, она покрыта волшебными замками и садами, Боже мой, ничего, кроме дворцов и райских садов, это так очевидно, — ты видишь: белые города североамериканского континента, поставленные на попа, как сигаретные пачки, как блоки недостижимых уже сигарет, — города, где, как отдельные сигареты, торчат водонапорные башни, — селения, состоящие также из средних и маленьких зданий, — все эти стоянки человека, в конечном итоге, слагаются из жилищ, которые так или иначе, неотъемлемо, содержат ростки, побеги, семена отцветающих и вновь прорастающих райских дворцов, — и вот обитаемые острова сливаются в единый сад обитания, в кровный сад земной радости и отрады, это так несомненно сейчас для твоих глаз, затопленных яростной благодарностью зверя, — и, уже сверх отпущенного тебе времени, вдруг включается пронзительный, призовой механизм отсрочки, — ты слышишь всем веществом своего сгоревшего сердца, что тебе дозволено даром сделать еще один, прощальный, круг — совсем близко к земле — как? — так: лишенной права приземления птицей (в ней горят уже солнца других измерений), — душа, все еще утяжеленная камнем памяти, жадно снижаясь, делает медленные горизонтальные круги. Пролетая у самых фронтонов зданий, ты видишь искаженные земными страстями лица каменных статуй: рты, разорванные криком любви и отчаянья, — перекошенные спазмом тысячелетнего гнева, — испепеленные несокрушимой волей противоборства, — всегда несытые рты рабовладельцев и рабов, — неукротимые рты любовников и полководцев, — сдержанные рты каннибалов и вдов, — подъятые к небу пустые глазницы человечьих существ, безъязыко мычащих в каменных своих капканах, в одиночных казематах времени, страха, забвения, — что же мне сделать для всех вас? и что я могу, не зная даже земного кода? — о, смотри зорче! включи же на полный удар всю оптику своей уходящей души, — что видишь ты? — душа взмывает все выше, — что видишь ты? — выше! — отсрочек больше не будет, — так что же ты видишь в последний миг своего безвозвратного зренья?
Я вижу счастье. Мы были счастливы, слышишь, мы были оглушительно счастливы! Как странно, как сладко, как больно — и некому рассказать об этом, — что все это мне показали лишь после, только потом, напоследок.
(Фильм второй в следующем номере.)
Палей Марина Анатольевна родилась в Ленинграде. В 1978 году закончила Ленинградский медицинский институт, в 1991 году — Литературный институт им. А. М. Горького. Прозаик, переводчик, критик. Печатается с 1987 года — автор книг прозы “Отделение пропащих” (М., 1991) и “Месторождение ветра” (СПб., 1998). Постоянно печатается в “Новом мире”. Переведена на ряд иностранных языков. С 1995 года живет в Нидерландах.