КАТЯ КАПОВИЧ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 8, 1999
КАТЯ КАПОВИЧ. Суфлер. Роман в стихах. М., “Московский Парнас”, 1998, 185 стр.
Любопытно, но это не единственный роман в стихах, вышедший за последнее время. То ли стремление к краткой форме, намеченное еще в XIX веке, стало давать обратный ход, то ли XX век требует более акцентированных заключительных аккордов, но тенденция к оживлению жанра есть. Во всяком случае, “Суфлер” — смелая попытка приручить время с помощью хрупких песочных часов: “Смотри, чтоб в той воронке синее / перетекало в золотое, / а если нет — переверни ее / вниз головою”. Смелость отметил (“К читателю”) и Юз Алешковский, имея, впрочем, в виду само обращение сегодня к “старомодному жанру повествовательной поэмы” и расценив это как торжество “над снобизмом переменчивой моды дня”.
“Суфлер” — явление недавнего временного пласта. Его герои — из “поколения дворников и сторожей”, любовно воспетого БГ. То есть интеллектуально продвинутая молодежь 80-х, заставшая апофеоз развала Империи и сама приложившая к этому руку. Они красивы, благородны и несчастны. Павлин — морально искалеченный войной, скиталец, фаталист и безусловный лидер. Большевский — вечно второй (он же “суфлер”), но уступающий не от слабости, а в силу врожденной порядочности. Оба с детства влюблены в Зимину, вынужденную всю жизнь выбирать между друзьями-соперниками и ставшую жертвой этой раздвоенности.
Зимина — “декабристка” в квадрате. Она преданно ждет сначала Павлина из Афганистана, затем Большевского из тюрьмы. Она же бросается за Большевским в Америку, а оттуда за Павлиным в Россию. Тонкая поэтическая натура, готовая сострадать и жертвовать собой, вдруг становится соучастницей роковой интрижки. Причем конфликт происходит в благополучном Бостоне, куда Павлин приезжает после долгих лет разлуки навестить старого друга. Встретив здесь же и свою первую любовь, Зимину, он с первых минут стремится разбить сложившуюся пару, движимый отнюдь не чувством, а неким инстинктом разрушения. Едва добившись своего, Павлин саморазоблачается. Он циничен, он предатель, он пуст и равнодушен, но Зимина уже сделала свой выбор. Вслед за Павлиным она возвращается в Россию, оставляя “суфлера” ждать своего часа. Любовь, как всегда, зла… Инерция разрушения срабатывает вторично: вновь предательство Павлина, гибель, пустота…
Несмотря на то что роман сделан на современном материале, присутствие традиции в нем весьма ощутимо. Даже традиции “онегинской”. Кажущаяся легкость письма, сквозная ирония, установка на занимательность, реплики читателю да и сознательная реминисценция уже в начале романа: “Лови же увядшую розу / с шипами сатиры тех дней”. И прозаический прием сокращения имен и фамилий, столь нарочито используемый, впервые был применен именно в “Онегине”! Впрочем, рука филолога заметна не только в этом: взять хотя бы россыпь значимых и знаковых для автора имен (Державин… Деррида) и произведений (“Пиковая дама”… “Москва — Петушки”) — и солидно, и забавно, но до уровня энциклопедии литературной жизни, конечно, не дотягивает. То же с цитатами — всевозможные, прямые и скрытые, переклички скорее говорят о вкусах и личных пристрастиях автора, чем рождают новые смыслы.
Есть здесь и более глубинное, подсознательно литературное влияние, идущее, пожалуй, от того самого письма Татьяны. Если вслушаться в тональность повествования, то роман Кати Капович вполне можно назвать трансформированным в стихи дневником экзальтированной провинциалки. Это слышно и в так называемых лирических отступлениях, несущих явный налет альбомности: “Зимой переписку веду с бумагой, / как грамотей в селе, / где дух одержим лишь печною тягой / сквозь сажу в трубе — к луне”. Роман вообще можно считать провинциальным, несмотря на впечатляющую географию действия. Вот, например, провинция литературная (эмигрантская): “Здесь есть и. о. Бродского, даже / в количестве трех человек, / здесь нео-Жванецкий на страже / порока. Любой имярек / здесь корчит борца за искусства…” и т. д. Да и родной Кишинев с уже домашним Бостоном даны куда ярче, чем аморфно-серая Москва. Это еще заметнее, когда на фоне активно диссидентствующих героев прорывается такое авторское, советско-провинциальное: “…уехать в Америку можно, / обратный найти бы нам путь!”
Если же учесть, что русский роман вообще тяготеет к исторической обобщенности сюжета, то с этой точки зрения летопись Кати Капович имеет существенный недостаток: несколько зауженный, односторонний взгляд на прошедшее двадцатилетие, особенно когда речь идет о сегодняшней России. “Цвет интеллигенции бравой, / страдал ты лет семьдесят зло. / Взорви крепостной вал державы!” Явный кич!
Что же касается внешнего плана повествования, то, надо сказать, линия вечнозеленого треугольника захватывает. Афган, КГБ, сам- и тамиздат, арест, “вражье” радио, ОВИР… При этом разыгрывающаяся любовная драма постепенно доминирует и наконец заслоняет собой все остальное. Трагизм (изредка перемежаемый трагикомизмом) основан на обреченности, невозможности счастливой развязки. Именно это плюс удачный обманный ход в самом начале: “…за мною в роман о счастливой (! — К. П.) / любви”, делает ожидаемый финал неожиданным и тем сильнее бьет по читательским нервам. Удачей можно считать и внятные психологические характеристики героев, но почему в схеме “демон — ангел — жертва” именно ангел оказывается суфлером, остается до конца неясным или, если хотите, немотивированным.
В целом же легкие амфибрахии, пусть и перенасыщенные переносами, свободно перетекают со страницы на страницу, не мешая чтению быть увлекательным. Разительный контраст между изысканными поэтическими вкраплениями и намеренно функциональным основным текстом позволяет говорить и о продуманной стилевой заданности. А между тем случайно ли, нарочно, но все в романе (или почти все) пропитано тем сладко-дремотным духом застоя, с которым так хочется и так тяжело расстаться Кате Капович. Не объемная картина, а красивая отходная по недавнему прошлому, сколь неприемлемому, столь и родному.
Константин ПАСКАЛЬ.