Двучастный рассказ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 1999
А. СОЛЖЕНИЦЫН
ЖЕЛЯБУГСКИЕ ВЫСЕЛКИ
ЖЕЛЯБУГСКИЕ ВЫСЕЛКИ. Двучастный рассказ. . . . . . 1 АДЛИГ ШВЕНКИТТЕН. Односуточная повесть . . . . . .14
ЖЕЛЯБУГСКИЕ ВЫСЕЛКИ
Двучастный рассказ
1
Четвёртый день, как мы вдвинулись в прорыв на Неручи. Прошлые сутки моя центральная стояла в трубе под железнодорожным полотном, там крепкая кладка, хороша от бомбёжки. Ещё и крестьянских баб с детворой там набилось до нас, да два десятка откуда–то взявшихся цыганок и цыган угнездились, — странно было после нашего двухмесячного стоянья в гражданском безлюдьи. А этой ночью в 3 часа дали моей батарее отбой: продвинуться. Пока свернули все посты — уже и свет. И, ещё до самолётного времени, перекатили в Желябугские Выселки.
Это называется — перекатили. Звукобатарее полагается по штату шесть специально оборудованных автобусов, у нас же — драные трёхтонка и полуторка. Они везут только боевое и хозяйственное, да при том нескольких сопроводителей, остальная батарея нагоняет пешим ходом. Её ведёт обычно лейтенант Овсянников, командир линейного взвода, а командир измерительно–вычислительного Ботнев, как и я, — гоним, в кабинах, выбирать центральную станцию.
Это — захватный момент: весь боевой порядок определяется выбором центральной станции. Чем мгновеннее выбрать её — тем быстрей и безопасней развернёмся. Но и выбрать — безошибочно, она — сердце батареи; осколок в сердце — и всей батареи как нет. Вкопать и брезентом перекрыть — в поле ржаном и так бывало, но это — с горя и накоротке.
Я четвёртые сутки обожжён и взбаламучен, не улегается. Всё, всё — радостно. Наше общее большое движение и рядом с Курской дугой — великанские шаги.
И какое острое чувство к здешним местам и здешним названиям! Ещё и не бывав здесь — сколько раз мы уже тут были, сколько целей пристреливали из–за Неручи, как выедали из карты глазами, впечатывали в сетчатку — каждую тут рощицу, овражек, перехолмок, ручеёк Берёзовец, деревню Сетуху (стояли в ней позавчера), Благодатное (сейчас минуем слева, уже не увидим) и Желябугу, и, вот, Желябугские Выселки. И в каждой деревеньке заранее знали расположенье домов.
Так, правильно: Выселки на пологом склоне к ручейку Паниковец. И мы — уже тут, докачались по ухабистому съезду с проезжей дороги. Пока самолётов нет — стали открыто. И — ребятам в кузова:
— Дугин! Петрыкин! Кропачёв! Разбегайся, ищи, может где подвал.
И — прыгают горохом на землю, разбежались искать. В Выселках уже кой–кто есть: там, здесь грузовики, вкопанные передами, наклоном, в апарели. Миномёты (уезжают вперёд). Дивизионные пушки — правее, на той стороне лощинки. А я пока — по карте, по карте: куда пускать посты. Перед нами на запад — Моховое, оно крупное; у немцев до него ещё на той неделе доходили и поезда, разгружались. Моховое — будут держать, тут, наверно, постоим.
Приблизительно намечаю посты. (Точно выберет только Овсянников.) Они по фронту должны занимать километров пять (по уставу даже и до семи, но мы устав давно поправили, никогда шесть постов не разворачиваем, лишнее, а по нужде–спешке так и четыре; сейчас — пять). А впереди постов нужно найти место нашему наблюдателю — посту–предупредителю. Он должен стоять так (частенько в окопах пехоты), чтобы каждый звук от противника слышал раньше любого из крайних постов и — по выбору своему, тут искусство — решал, на какой звук нажать кнопку, запустить станцию — а на какой не нажимать.
— Нашо–о–ол! — кричит на подбеге кто же? наш “сын полка”, 14-летний Митька Петрыкин, подобранный от начисто разорённого войной Новосиля — когда–то уездного, сейчас холмового белокаменного немого стража у слияния Неручи с Зушей. — Таащ старш… лет… по–о–огреб! Хороший!
Мы с Ботневым быстро шагаем туда. Как строят здесь — не под домом, а отдельно, с кирпичным обвершьем, дальше дюжина ступенек вниз. Но погреб не прохладный, душный: надышали за ночь–другую–третью ночлежники — хозяева ли, соседи — прячутся тут и вещей же натащили. Зато арочный кирпичный свод — лучше некуда.
Так нам странно и так радостно видеть живых русских крестьян, около домов — огороды живые, а в поле — хлеба. По советскую сторону фронта все жители, из недоверия, высланы на глубину километров двадцать, третий год ни живой души, ни посева, все поля заросли дикими травами, как в половецкие века.
(Но ту — обеспложенную, обезлюженную — ещё щемливее любишь. Приходит отчётливо: вот за это–то Среднерусье не жалко и умереть. Особенно — после болот Северо–Западного.)
А по немецкую сторону едва мы шагнули и видим: живут!
В погребе смотрят на нас с опаской. Нет, не выгоняем, свои:
— Придётся, друзья, придётся потесниться вам поглубже. А спереди — мы тут займём.
Бабы — мужиков нет, старик древний, ребятня — мягко охают: куды подвигаться? Но лица все такие родные. И рады, что не гоним вовсе.
— Да щас вам ребята мешки–корзины туда перекинут повыше, один на один. Давай, ребята!
Как ни теснись, а места надо порядочно: и для самого прибора и для четырёх малых столиков складных. Но, кажется, поместимся.
Выбрать место центральной — это был первый подгоняющий вихрь. Теперь второй: скорей спускать станцию в подвал. На это с нами и силы приехали: Дугин и Блохин — два сменных оператора на центральном приборе, и ещё из вычислительного взвода.
Пошёл наверх.
С востока обещательная розовость уже поднялась до вершины неба. И так выявились, до тех пор не видные, редкие перистые облачка.
Но — обещательно же возникает и самолётный гул. Как надоели, проклятые, до чего пригнетают.
А — нет. Нет–нет! Наши летят!
С этой весны — наши всё чаще в небе. И мы распрямляемся. В обороне стояли — ночами, в далёкий бомбовый налёт, с груженым гудом всё чаще плыли большими группами наши дальние бомбардировщики. (И что мы так рады? ведь это — по нашим же русским городам.) Когда по Орлу— то и видели мы за шесть десятков вёрст: пересеченные прожекторные лучи, серебряные разрывы зениток, красные ракеты и молненные вспышки от бомбовых взрывов. А недавно узнали мы и торжествующие волны низкого возврата с ближней операции — ИЛов, штурмовиков, — и “ура” кричали им под крылья, это — прямая нам помощь тут, рядом.
Пролетают наши в высоте. Рассчитано точно, чтоб немцев заслепило: как раз выплывает край солнца.
Вычислительный взвод — слаженно работает, привыкли. Осторожно сняли из кузова центральный прибор, понесли вниз. И — столики за ним, и всё измерительно–чертёжное. А линейщики снаружи у подвала штабелюют проводные катушки с бирками постов: подключаться будем — тут, все линии потянем — отсюда. А старшина Корнев, распорядительный хозяин, выбрал для кухни местечко — пониже в кустах, не слишком прикрыто, но одаль от изб: по избяному порядку вполне пройдутся сверху пулемётами. И около ж кустов указал шоферам рыть апарели для машин — и сам, здоровяк, им помогает: главно — хоть сколько–то принизить моторы в землю. Всё б это нам успеть поскорей.
Хожу, нервничаю, курю. Бессмысленно разворачиваю планшетку и снова, снова смотрю карту, хоть почти на память знаю. Солнце взошло на полную. Облачка тают.
По склону от нас поднимается одна улица Выселок — уже и на ней нарыто свежих густо–чёрных воронок. А за малым овражком направо — плоская вторая улица. Там — батарейка семидесяти–шести развёрнута. Избы — как неживые: кто по погребам, кто в перелески подался. Ни одного дыма.
Ну же, ну же, Овсянников, да не столько же тут ходу.
А ведь идут! — открытой вереницей поднимаются из котловинки. И без бинокля чую, что — наши. Бодро идут, Овсянников ход задаёт. И вот сейчас, приблизятся, будет третий вихрь: каждый звукопост разберёт свою аппаратуру, катушки, свои вещмешки, свой сухой паёк — и за эти считанные минуты Овсянников должен по карте, уже на свою прикидку, уточнить места звукопостов; смеряя силы команд, назначить, кому первый, второй… пятый, и каждому начальнику звукопоста промахнуть отсюда по местности направление, как ему вести, чтоб не сбиться, азимут. А предупредителю — ещё особо. И вот эти десять–пятнадцать минут, пока вся батарея сгущена, — самые опасные. Рассредоточимся, не все шестьдесят в кучке, — будет легче.
Подходят наши, подходят — а дальше как по писаному, заученное. Посты хватко собираются на развёртывание.
С Овсянниковым садимся на поваленный ствол — поточней прикинуть места постов.
Кто–то перебранивается из–за катушек, чужую хорошую утащил, оставил с чиненным проводом.
Лица у всех — невыспатые, примученные. Пилотки на головах сбиты у кого как. Но движенья быстры, всех держит это сознание: мы —не просто в какой–то безымянной местной операции, мы — в Большом Наступлении! Это много сил добавляет.
Линейные привязали концы — и потянули двухпроводные линии.
А от немцев уже летит — благородно хлюпающий крупный снаряд — через головы наши — и ба–бах! Наверно по Сетухе, при большой дороге.
И — первая сегодня “рама”, двухфюзеляжный разведчик Фокке–Вульф, высоко, устойчиво завис, погуживает, высматривает, по кому стрелять. Наши зенитки не отзываются, да в “раму” почти бесполезно бить, всегда уклонится.
И — ещё туда, на Сетуху, несколько тяжёлых пролетело.
Пока утро прохладное — нам бы и засекать. Не вовремя нас передвинули.
На каждом звукопосту — 4-5 человек, а нести — тяжело и много, от одного аккумулятора плечо отсохнет; катушек бывает нужно по восемь, а то и больше десятка; звукоприёмник — не тяжёлый, но трудноохватный куб, и ещё береги его пуще уха, повредишь большую мембрану, а то — осколком просечёт? Ещё трансформатор, телефон, другая мелочь. И автомат, у кого карабин, сапёрные лопатки — всё и тащи. (Противогазов уже давно не носим, все в кузова сбросили.)
Коренастый Бурлов повёл своих на первый, левый; компас у него на руке, как часы, он азимут всегда сверяет, точно идёт. У него в команде — и долговязый, всегда невозмутимый, всепереносный сибиряк Ермолаев, — на крайние посты Овсянников подбирает самых крепких. И Шмаков, как бы полуштрафник: в противотанковой не выдержал прямого боя, сбежал, куда глаза, попал на наш порядок. А у нас тоже от дезертиров недостача, комиссар махнул, сказал: “Бери его!” И — верно служит.
Сметливый Шухов (в ефрейторы мы его повысили, вместо сержанта раненого) повёл своих на второй. — Угрюмый чёрный Волков — на пятый, правый, северный, тоже дальний. — А средним звукопостам линия будет покороче, катушек меньше, у них и людей по–четверо.
С конопатым хмурым Емельяновым советуемся и по карте (когда бывает лишний экземпляр, то — и для него): предупредитель — работа тонкая, почти офицерская, а по штату ему так и ходить старшим сержантом и всегда попереди всех. На каждый нужный звук выстрела ему надо не упустить и полсекунды, и на слух определить калибр. (Потом, кто поближе к разрыву, ещё подправит.)
Оживился передний край — миномётная толчея с обеих сторон. Из наших Выселок семидесяти–шестёрки уже и палят — а мы ещё когда будем готовы. А спрос — не терпит.
У Овсянникова — ноги зудят обогнать крайний пост: важен не только последний выбор ямки для звукоприёмника (а солдаты выбирают, где им легче устроиться, да ближе к воде) — но и ближайшее окружение чтоб не экранировало. (Был случай: шёл дождь, так в сарай занесли, а мы удивляемся, что за чёрт: все записи не резкие?) И — пошагал догонять Бурлова.
Сзади — ещё одна группка пешая к нам. По полосатым шестам, по треножникам видно — топографы. Вот вы — давайте скорей! эт–то нам надо!
Группку привёл командир взвода лейтенант Куклин, милейший мальчишок, и лицо мальчишеское и рост. Мой Ботнев, не намного взрослей, выговаривает ему:
— Вы что долго спите? Без вас наши координаты на глазок, кому годятся?
И правда: нас проверяют придирчиво, и все промахи в целях, в пристрелке — на нашу голову. А кто пошагает проверять топографов? — такого не бывало. Ошибутся они в привязке — и будем все цели ставить нетам.
Присел я с Куклиным показать ему, где будут посты. Прошу:
— Юрочка, нет, не торопись. Но сделайте сперва три ближних поста, хоть для первой засечки. И сразу гони нам цифры.
Говорит: видели на ходу наш 3й огневой дивизион, сюда близко перекатывает, ещё не стали.
Куклин повёл свою цепочку к первому ясному ориентиру, от него пойдёт на шуховский. (Ориентир — он с карты снимается, это тоже неточно. А тригонометрической сети в перекатных боях никогда не дохватит.)
Не скажешь, у кого на войне работа хуже. Топографы вроде не воюют— а ходить им с теодолитами, с нивелирами, ленты тянуть по полям — прямо, как ворона летает: не спрашивай, где разминировано, где нет, и в любой момент под обстрел попадёшь.
А — уже нашли нас бригадные связисты. И тянут кабель на центральную, катушечники их поднимаются к нам от запруженного ручья.
Да кто — нашли? Не от огневых дивизионов, с которыми работать, те сами в переходе. Тянут — от штаба бригады, конечно, — и вот–вот оттуда начнут требовать целей.
Да только б и засекать нам с утра, пока воздух не разогрелся. Уже и долбачат немцы: вот один орудийный выстрел, там — налёт, снарядов с десяток, — так мы ещё не развёрнуты. А дневная работа будет сегодня плохая: станет зной, уже видно, и создастся тепловая инверсия: верхние воздушные слои разредятся от нагрева, и звуковые сигналы будут не загибаться вниз, к земле, а уходить вверх. Да это и на простой слух: снаряды, вот, падают, а сами выстрелы всё слабее слышны. Для звукометристов золотое время — сырость, туман, и всегда — ночь напролёт. Тогда записи исключительно чёткие, и цели — звонкие ли пушечные, глухие гаубичные— тут же и пойманы.
Но начальство никак этого закона не усвоит. Были б с умом — передвигали б нас днями, а не ночами. Мы, инструментальный разведдивизион, — отдельная часть, но всегда оперативно подчиняют нас тяжёлой артиллерии, сейчас вот — пушечной бригаде. Сегодня нам будет парко: сразу два их дивизиона обслуживать: 2й— правей, к Желябуге, 3й — левей, к Шишкову.
У Ботнева в погребе уже втеснились: включили, проверили. Большой камертон позуживает в постоянном дрожании лапок. Чуть подрагивают стрелки на приборах. Все шесть капиллярных стеклянных пёрышек, охваченные колечками электромагнитов, готовы подать чернильную запись на ленту. У прибора сейчас — худощавый, поворотливый Дугин. (Он — руковитый: каждую свободную минуту что–нибудь мастерит — кому наборный мундштук, кому портсигар, а мне придумал: из звукометрической ленты шить аккуратные блокноты, для военного дневника.)
Сбок прибора на прискамейке уткнулся телефонист, разбитной Енько. На каждом ухе висит у него по трубке, схвачены шнурком через макушку. В одну трубку — предупредитель, в другую — все звукопосты сразу, все друг друга слышат, и когда сильно загалдят — центральный их осаживает, но и сам же до всех вестей падок: где там что происходит, у кого ведро осколком перевернуло.
А сразу за прибором — столик дешифровщика. За ним вплотную, еле сесть, столик снятия отсчётов. А к другой стене — столик вычислителя и планшет на наклонных козлах. В подвальном сумраке — три 12-вольтовых лампочки, одна свисла над ватманом, расчерченным поквадратно. Готовы.
Федя Ботнев в военном деле не лих, не дерзок — да ему, по измерительно–вычислительному взводу, и не надо. А — придирчиво аккуратен, зорок к деталям, как раз к месту. (Да даже к каждой соседней части, к технике их любознателен, при случае ходит приглядывается. Кончил он индустриальный техникум.) Любит и сам стать за планшеты, прогнать засекающие директрисы.
Но весь ход каждого поиска зависит от дешифровщика. У нас — Липский, инженер–технолог, продвинули мы и его в сержанты. Когда в работе не спешка — его единственного в батарее зову по имени–отчеству. (С высшим образованием у меня в батарее и ещё есть — Пугач, юрист. Очень убедительный юрист, всегда лазейку найдёт, как ему полегче. Не во всякий наряд его и пошлёшь: то “помогает политруку”, то “боевой листок выпускает”.)
В глубине погреба бормочут глухо:
— Ну, стуковня! Ну, громовня…
— Да как бы мне пойтить глянуть: брадено у меня чего, аль не брадено? Один таз малированный остался, чего стоит.
— Всего имения, Арефьевна, не заберёшь. Утютюкают напрямь — смотри и избы не найдешь.
— Ну, дай Бог обойдится.
А снаружи — разгорается, уже в светло–жёлтом тоне, солнечный, знойный день. И те крохотные облачка растянуло, чистое–чистое небо. Ну, будет сегодня сверху.
У Исакова в кустах кухня уже курится.
Шофера усильно кончают вкопку своих машин, помогают им по свободному бойцу. Ляхов — высокий, флегматичный, никогда и виду не подаст, что устал, не устал. А маленький толстенький Пашанин, нижегородец, разделся до пояса, и всё равно мохнатая грудь и спина потные, лоб отирает запястьем. Имел он неосторожность рассказать в батарее о горе своём: как бросила его любимая жена, актриса оперетты, — и стал он общий предмет сочувствия, однако и посмеиваются.
Ещё ж у меня Кочегаров околачивается, политрук батареи, а в напряжённый момент, когда все в разгоне, — ну не к чему его пристроить, и работать не заставишь. Сам–то был на гражданке шофёр, да только — райкома партии, и теперь взять лопату на помощь Пашанину — не догадается.
Первый звонок — с третьего поста, ближнего: дотянули, подключились, вкапываемся. На них и аппарат сразу проверили: хлопайте там (перед мембраной). Так. И выстрелы пишет. Порядок.
Но когда над одним постом пролетит самолёт — то уж, с захватом, испортит запись трёх постов.
От погреба расходящиеся веером линии — вкапывают линейные, каждый свою. На полсотню метров, чтобы в сгущеньи ногами не путаться — и чтоб хоть тут–то оберечь от осколков.
А уж — летят!! Летит шестёрка Хеншелей. Сперва высоко, потом снижают круг левее нас. Хлоп, хлоп по ним зенитки. Мимо. Отбомбились, ушли.
Наши тут несколько квадратных километров вдоль передовой густо уставлены: миномётами лёгкими и тяжёлыми, пушками сорокапятками и семидесяти–шести, гаубицами ста–семи, всякими машинами полуврытыми, замаскированными — бей хоть и по площади, не ошибёшься.
Меж тем в погребе ещё три места надо найти — для телефониста бригадного и от двух дивизионов. От поваленной липы отмахнули наши пилой — без двуручной пилы не ездим — три чурбачка, откатили их туда, вниз.
Ляхов — ввёл свой приопустевший ЗИС в апарель.
И пашанинский ГАЗ спустили. Ну, теперь полегче.
Со второго поста Шухов докладывает, чуть пришипячивая: дошли!
И их проверили. Порядок.
Доходят–то они все приблизительно, и ещё любят сдвинуться, себе поудобней. Но пока Овсянников не проверит — копать им, может, и зря.
Из погреба крик:
— Таащ комбат, вызывают!
Ломай быстро ноги по кирпичным ступенькам.
Так и есть, бригада: сорок второй, ждём целей!
Отбиваюсь: да дайте ж развернуться, привязаться, вы — люди?
А — доспать бы, клонит. Смотрю на ребят в погребе — и они бы.
— Ну, пока нет работы — клади головы на столы!
И приглашать не надо — тут же кладут. Это последний льготный получасик.
Солнце поднимается — жары набирает.
Подключился и четвёртый пост, и предупредитель. На трёх постах уже можно грубо прикидывать — хоть из какого квадрата бьёт.
От начала работы у центральной дежурят двое линейных: бежать по линии, какую перебьют — сращивать. А от каждого поста — бегут навстречу, так что на один перебив два человека, никогда не знаешь, ближе куда. Починка линий — всего и опасней: ты открыт и в рост, как ни гнись, а при налёте — шлёпайся к земле. Когда огневого налёта в зримости нет — дежурный линейный и сам бежит, дело знает. А при горючей крайности — кто–то должен решить и послать. Если Овсянников здесь — то он, а нет — так я. Но по смыслу работы — и без офицеров, сержант от центрального прибора сам гонит, он отвечает: не хватит звукопостов, не засечём — может быть больше урона. А каждый такой гон может стоить линейному жизни, уже потеряли мы так Климанского. А как раз когда порывы, когда снаряды летят — тогда–то и засечка нужна.
Сейчас — Андреяшин, вот, дежурит. Сел на землю, спиной об кирпичную арку. Проворный смуглёныш, невысокий, уши маленькие. Только–только взятый, с 25го года. Я прохожу — вскочил.
— Сиди, не навстаёшься!
Но, уже вставши, сверкает тёмными просящими глазами:
— Таащ старштенант! А вы меня в Орле часа на три отпустите?
Он — из Орла. Рос беспризорником, а какой старательный в деле. Хоть бессемейный, а есть же и ему в Орле кого повидать, поискать.
— Ещё, Ваня, до Орла добраться. Погоди. — А — когда дойдём? Я — нагоню, нагоню вас, не сомневайтесь!
— Отпущу, ладно. Да может — и надольше. Неужели ж мы в Орле не постоим?
— И бурловский! — из погреба кричат навстречу мне.
Крайний левый! Теперь мы — в комплекте.
Дугин руки потирает:
— О то розвага! Ве–се–ло!
Отдаётся ему из глубины:
— Хорошая у вас весельба.
Ну, теперь не пропадём, засекаем. Привязку бы. (До привязки посты на планшете поставлены пока грубо, как наметили их по карте.)
На передовой — толчёный гуд перестрельной свалки. Но — всплесками. И если артиллерийский выстрел попадает в промежуток — то мы его берём.
У Исакова — каша готова. Побежала посменно центральная с котелками.
А в воздухе — зачастили, закрылили и наши, и немцы — но наших больше! Схватки не видно, те и другие клюют по передовым. Там — большая стычка, и по земле взрывы отдаются, вот и засекай.
Емельянов с предупредителя:
— Пока сидим с пехотой, своего не отрыли, не дают. И покрывать нечем. Пташинского — как не поцарапало? — пуля погон сорвала.
Пташинский, его сменщик на предупредителе, — ясный юноша, светлоокий, очень отчётливый в бою.
Всё–таки две цели мы пока нащупали, уже и пятью постами — 415ю и 416ю. Наша задача — координаты; калибр — это уж по ушному навыку, да и по дальности можно догадаться.
Из бригады донимают:
— Вот сейчас по Архангельскому — (это там со штабом рядом) — какая стреляла?
— От Золотарёва–третьего, 415я.
— Давайте координаты!
— Без привязки — пока не точно…
Отвечают матом.
Дошагал Овсянников с постов, километров десять круганул. Пошли с ним хватнуть горячего. Сели на лежачую липу.
Простодушного Овсянникова, да с его владимирским говорком, — люблю братски. Курсы при училище проходили вместе, но сдружились, когда в одну батарею попали. На Северо–Западном, в последний час перед ледоходом на Ловати, он сильно выручил батарею, переправил без облома. Или тот хутор Гримовский нас скрестил — весь выжженный, одни печные трубы стоят, и немцами с колокольни насквозь просматривается. Центральная вот так же в погребке, а мы с ним сидим на земле, ноги в щель, между нами — котелок общий. Так пока этот суп с тушёнкой дохлебали — трижды в щель спрыгивали от обстрела, а котелок наверху оставался. Вылезем — и опять ложками таскаем.
Тут–то, за нашим склоном, Желябугские Выселки немцу прямо не видны, только с воздуха. Кручу махорочную цыгарку, а Виктор и вообще не курит. Рассказывает, как и где посты поправил. Кого, по пути идучи, видел, где какие части стоят. В Моховом у немцев виден сильный пожар, что–то наши подожгли.
— Натя–агивают. Будем дальше толкать, не задержимся.
Не докурил я, как слева, от главной сюда дороги — колыхаются к нам, переваливаются на ухабинках — много их! Да это — “катюши”!
Восемь машин полнозаряженных, дивизион, они иначе не ездят. Сюда, сюда. Не наугад — высмотрел им кто–то площадку заранее. И становятся все восьмеро в ряд, и жерла — поднимаются на немцев. От нас — двадцать метров, в такой близи и мы их в стрельбе не видели. Но знаем: точно сзади стоять нельзя, вбок подались. И своим — рукой отмахиваю, предупреждаю, все вылезли лупиться.
Залп! Начинается с крайней — но быстро переходит по строю, по строю, и ещё первая не кончила — стреляет и восьмая! Да “стреляют” — не то слово. Непрерывный, змееподобный! — нет, горынычеподобный оглушающий шип. Назад от каждой — огненные косые столбы, уходят в землю, выжигая нацело, что растёт, и воздух, и почву, — а вперёд и вверх полетели десятками, ещё тут, вблизи, зримые мины — а дальше их не различишь, пока огненными опахалами не разольются по немецким окопам. Ах, силища! Ах, чудища! (В погребе от катюшиного шипа бабы замерли насмерть.)
А крайняя машина едва отстрелялась — поворачивает на отъезд. И вторая. И третья… И все восемь уехали так же стремительно, как появились, и только ещё видим, как переколыхиваются по ухабам дороги их освобождённые наводящие рельсы.
— Ну, щас сюда по нам жарнёт! — кто–то из наших.
Да и не жарнёт. Знают же немцы, что “катюши” мигом уезжают.
Идём с Овсянниковым досиживать на липе.
Чуть передых — мысли лезут пошире.
— Да! — мечтаю. — Вот рванём ещё, рванём — и какая ж пружина отдаст в Европе, сжатая, а? После такой войны не может не быть революции, а?.. это прямо из Ленина. И война так называемая отечественная — да превратится в войну революционную?
Овсянников смотрит мирно. Помалкивает. С тех пор, как он нашёл у немцев бензинный порошок, — уже не верит, как пишут в газетах, что немцы вот–вот без горючего остановятся. А беспокой у него — о предупредителе:
— Им там — головы не высунуть, не то что кипятку. — Окает: — Плохо им там. Посмотримте по карте: на сколько я могу перенести их вбок? назад? Я их быстро перетяну, даже без отключки.
Померили циркулем. Метров на триста—четыреста можно.
Пошёл — шагастый, неутомимый.
А Митька Петрыкин, вижу, ладит, как бы ему в пруду искупаться. Зовёт свободных вычислителей, те щели роют.
А вот и притянули к нам: справа — от 2го дивизиона, слева — от 3го. Вкапывают свою подводку и они. Наша центральная станция, по проводам, — как важный штаб, во все стороны лучами. В погреб втиснулись теперь и они все трое, на чурбачки, а телефоны уж на коленях.
И сразу — меня к телефону. Из 3го, комбат 8й Толочков. Нравится он мне здорово. Ростом невысок, отчаянный, и работе отдаётся сноровисто, всё забывает. Хорошо с ним стрелять.
— Цели, цели давай! Скучаю.
— Ну подожди, скоро будут. Ждём привязки. Вот 418ю щупаем.
Без звуковой разведки — артиллерийскую цель и найдёшь редко: только в притёмке, по вспышке, прямым наблюдением — и если позиция орудия открытая.
И из 2го дивизиона — сразу же мне трубку. По голосу слышу — сам комдив, майор Боев.
— Саша, у нас серьёзная работа сегодня, не подведи.
— Сейчас продиктуем несколько, но пока без привязки.
— Всё равно давай. А вот что: вечерком приходи ко мне в домик.
В штаб дивизиона, значит.
— А что?
— Там увидишь.
Я, было, наружу — а сюда, по ступенькам Юра Куклин почти бегом. И суёт мне лист — со всеми нашими координатами.
— Если постоите — ещё уточним.
— Спасибо, ладно. — И сразу передаю планшетисту Накапкину.
Он тут же набирает измерителем с точностью до метра по металлической косоразлинованной угломерной линейке — и на планшете с крупной голубой километровой сеткой откладывает икс и игрек для каждого звукопоста, исправляет прежние временные.
Теперь — заново соединяет точки постов прямыми, заново перпендикуляры к ним, а от них заново — ведёт лучи на цели. Начиная с 415й все цели теперь пошли на новую откладку.
По ленте центрального прибора для каждого звукоприёмника течёт своя чернильная прямая. Там, на посту, колыханье мембраны отдаётся здесь, на ленте, вздрогами записи. По разнице соответственных вздрогов у соседних приёмников и рассчитывается направленье луча на планшете. И в идеальных условиях, как ночью и в холодную сырость, эти три–четыре луча все сходятся в одну точку: то и есть — место вражеского орудия, диктуй его на наши огневые! Но когда много звуковых помех да ещё эта, от зноя, отгибающая звук инверсия — то всё звуковое колебание расплывчато, искажено или слабо выражено, момент вздрога нечёткий, откуда считать? А не так угадаешь отсчёты — не так пойдут и лучи на планшете. И желанной точки — нету, растянулась в длинный треугольник. Ищи–свищи.
Кажется, так и сейчас. Ботнев нависает над Накапкиным, хмурится.
С Ботневым — тоже у нас немало за плечами. Шли, как обычно, на двух машинах. К назначенному месту не проехать иначе, как по этому просёлку на Белоусово. Но стоп: воткнут у дороги шестик с надписью: “Возможны мины”. Да блекло и написано как–то. А на боковые дороги переезжать — далеко отводят, даже прочь. Э–э–эх, была не была, русский авось. На полуторке Пашанина — рву вперёд! Ногами давишь в пол — как бы удержать, чтоб мина не взметнулась, глазами сверлишь дорогу вперёд: вот не под этой кочкой? вот не в этой разрыхлёнке? Прокатили метров триста — слышим сзади взрыв. Остановились, выскочили, противотанковая пешему не опасна, смотрим назад: у ляховской машины сорвало правое колесо, крыло, но остальное цело, и Ляхов, и в кузове бойцы — только Ботнев, с его стороны взорвалось, — тоже цел, но куда–то бежит, бежит по холмику вверх. И там очнулся в одичалом непонимании, полуконтуженный. (Но первая машина и дальше прошла, достигла места; остальное, что надо, донесли на руках.)
Не–ет, треугольник порядочный. Где–то, где–то там 415я, а не даётся. А она явно — ста–пятидесяти, и не одиночное орудие. И — дальше надо ловить, но и из записей, взятых, суметь же высосать. Утыкаюсь в ленты 415й.
По размытым началам — отсчётов не взять, но искать какой другой — пичок, изгиб? — и взять отсчёты по ним?
На местных тут, в подвале, мы даже не смотрим, иногда прикрикнем, чтоб не галдели. А вот мальчишка, лет десяти, опять к ступенькам пробирается.
— Ты куда?
— Смотреть. — Лицо решительное.
— А огневой налёт, знаешь такой? Не успеешь оглянуться — осколком тебя продырявит. В каком ты классе?
— Ни в каком, — втянул воздух носом.
— А почему?
Война — нечего и объяснять, пустой вопрос. Но мальчик хмуро объясняет:
— Когда немцы пришли — я все свои учебники в землю закопал. — Отчаянное лицо. — И не хочу при них учиться.
И видно: как ненавидит их.
— И все два года так?
Шморгнул:
— Теперь выкопаю.
Чуть отвернулись от него — а он по полу, на четвереньках, под столиком вычислителя пролез — и выскочил в свою деревню.
Меня — к телефону. Помощник начальника штаба бригады нетерпеливо:
— Какая цель от Золотарёва бьёт, дайте цель!
Да я же её и ищу, дайте подумать. Мне бы легче — ткнуть иглой в планшет, они десяток снарядов сбросят и успокоятся. А при новом обстреле сказать — это, мол, новая цель. Но не буду ж я так.
Который раз объясняю ему про помехи, про самолёты, про инверсию. Потерпите, работаем.
А меня — к другому телефону. Из 3го дивизиона, начальник штаба. Тот же вопрос и с тем же нетерпением.
Этого, капитана Лавриненку, я хорошо узнал. Хитрый хохол. Один раз зовёт пристреливать: кладём первый снаряд, корректируйте. — Сообщаю им разрыв: теперь надо левей двести метров и дальше полтораста. — Кладём второй, засекайте. — Нету разрыва. — Как может быть нету? мы выстрелили. — Ах, вон что: записали мы разрыв, но на полкилометра правей. Куда ж это? Вы там пьяные, что ли? — Ворчит: — Да, тут ошиблись немножко, ну засекайте дальше. — И с одного же раза не поверил. Другой раз скрытно дал связь и к 1й звукобатарее, моя 2я, и обеим сепаратно: засекайте пристрелку! И — опять же сошлось у двух батарей. Теперь–то верит. Но вот теребит: когда ж координаты?
Да, кладёт тяжёлая, ста–пятидесяти, разрывы левее нас, между штабом бригады и штабом 3го — она и есть, наверно, 415я, но такой бой гудит, и по переднему краю и от двух артиллерий — не возьмёшь: при каждой засечке цель на планшете ускользает куда–то, треугольник расплывается по–новому.
То и дело предупредитель запускает ленту. Одной неудачной сброшенной ленты ворох покрыл Дугину все ноги по колена. Уже большую катушку сменили.
А надо — кому–то поспать в черёд. Федя, иди в избу, поспи. А я пока буду здесь, догрызать 415ю.
Енько с двумя трубками на голове, а балагур. Доглядел: там, глубже, какая ж девушка прелестная сидит.
— А тебя, красуля, как звать?
Кудряшки светлые с одного боку на лоб. И живоглазка:
— Искитея.
— Это почему ж такое?
Старуха с ней рядом:
— Какое батюшка дал. А мы её — Искоркой.
— И сколько ж тебе?
— Двадцать, — с задором.
— И не замужем??
— Война–а, — старуха отклоняет за молодую. — Какое замужество.
Енько — чуть из трубки не пропустил, одну с уха отцепляет мне:
— Лейтенант Овсянников.
Сообщает Виктор с предупредителя. Ползком пришлось. Перетащил их назад немного. Тут два камня изрядных, за ними траншейку роем. Но всё равно горячее место.
— А вообще?
— А вообще: справа на Подмаслово, наши танки два раза ходили. Вклинились, но пока стоят. По ним сильно лупят.
— Ну ладно, хватит с тебя. Возвращайся, да отдохни. Ещё ночь какая будет.
— Нет, ещё с ними побуду.
Всё–таки, других целей мал–помалу набирается. Прямо чтобы в точку— ни одной. Но по каким треугольник небольшой — колем в его центр тяжести и диктуем координаты обоим дивизионам. А 415ю — каждый раз по–новому разносит, не даётся.
А эта Искорка — тоже непоседа, пробирается на выход. Платье в поясе узко перехвачено, а выше, ниже — в полноте.
— Ты — куда?
— А посмотреть, чего там у нас разобрато. Всё хозяйство порушат.
— Да кто ж это?
— Ну да! И ваши кур лавят, — глазами стреляет.
— А где ваша изба?
Лёгкой рукой взмахнула, как в танце:
— А по этому порядку крайняя, к лозинам.
— Так это далеко, — удерживаю за локоть.
— А чего ж делать?
— Ну, берегись. Если подлетает — сразу наземь грохайся. Ещё приду— проверю, цела ты там?
Порх, порх, вертляночка, по ступенькам — убежала.
Изводим ленту. Слитный гул в небе, наших и ваших. Ах, рычат, извизгивают, на воздушных изворотах, кому достанется. И ещё друг по другу из пулемётов.
Сверху, от входа, истошно: — Где ваш комбат?
И наш дежурный линейный — сюда, в лестницу:
— Товарищ старший лейтенант! Вас спрашивают.
Поднимаюсь.
Стоит по–штабному чистенький сержант, автомат с плеча дулом вниз, а проворный, и впопыхах:
— Таащ стартенан! Вас — комбриг вызывает! Срочно!
— Где? Куда?
— Срочно! Бежимте, доведу!
И что ж? Бежим. Вприпуск. Пистолет шлёпает по бедру, придерживаю.
Через все ухабы отводка просёлочной к Выселкам. Во–он виллис–козёл стоит на открытой дороге. Подъехать не мог? Или он это мне в проучку? Бежим.
Подбегаем. Сидит жгуче–чёрный полковник Айруметов.
Докладываюсь, рука к виску.
Испепеляя меня чёрным взором:
— Командир батареи! За такую работу отправлю в штрафной батальон!!
Так и обжёг. За что?.. А и — отправит, у нас это быстро.
Руки по швам, бормочу про атмосферную инверсию. (Да никогда им не принять! — и зачем им что понимать?) А на постороннюю стрельбу вздорно и ссылаться: боевой работе — и никогда не миновать всех шумов.
Слегка отпустил от грозности и усмехнулся:
— А бриться — надо, старший лейтенант, даже и в бою.
Ещё б чего сказал? но откуда ни возьмись — вывернулись поверх леска два одномоторных Юнкерса. И как им не увидеть одинокий виллис на дороге, а значит — начальство? Да! Закрутил, пошёл на пикировку!
А тот связной — уже в козле сзади. А зоркий шофер, не дожидаясь комбригова решения — раз–во–рот! раз–во–рот!
Так и не договорил полковник.
А первый Юнкерс — уже в пике. И, всегда у него: передние колёса — как когти, на тебя выпущенные, бомбу — как из клюва каплю выранивает. (А потом, выходя из пике — как спину изогнёт, аж дрожит от восторга.)
Отпущен? — бегу и я к себе. И — хлоп в углубинку.
Позади — взр–р–ыв!! Оглушение!
Высунулся, изогнулся: виллис у–дул! у–драпал, во взмёте дорожной пыли!
Но — второй? Второй Юнкерс — продолжил начатый круг — и прямо же на меня? Да ведь смекает: у виллиса стоял — тоже не рядовой? Или с досады, в отместку?
Думать некогда, бежать поздно — и смотреть кверху сил нет. Хлопнулся опять в углубину, лицом в землю — чем бы голову прикрыть? хоть кистями рук. Неужели ж — вот здесь?.. вот так случайно и глупо?
Гр–р–ро–охот! И — гарь! Гарью — сильно! И — землёй присыпало.
Цел?? Они–таки часто промахиваются. Шум в голове страшный, дурная голова.
Бежать! бежать, спотыкаясь по чёртовым этим ухабинам. Да ещё — на подъём.
Как бы и Выселки не разбомбили, а у нас тут все линии веером. Да и погреб ли выдержит?
Нет, отвязались Юнкерсы: там, наверху, своя разыгрывается жизнь, гоняются друг за другом, небу становится не до земли.
А от слитного такого гула — и вовсе ничего не запишешь. Иди в штрафбат.
Соседняя батарея семидесяти–шести — снимается из Выселок, перетягивают её вперёд, пожарче.
Ох, и гудит же в голове. Голова — как распухла, налилась. Да и сама же собой: ото всего напряженья этих дней, оттого, что в сутках не 24 часа, а 240.
Но сверх всех бессонниц и растёт в тебе какое–то сверхсильное настроение, шагающее через самого себя, — и даже легкоподвижное, крылатое состояние.
— Михаил Лонгиныч, отдайте мне все ленты по 415й, я сам буду искать, а вы — остальные.
Послал Митьку принести мне мой складной столик, ещё есть, сверхштатный. Поставил его близ погреба, в тенёчек под ракитой.
— Табуретку найди, из какой избы.
Притащил мигом.
Сижу, разбираюсь в лентах. Думаю.
Уставный приём: снимать отсчёты по началу первого вздрога каждого звукопоста. Но когда начала размыты, не исправишь, — научились мы по–разному. Можно сравнивать пики колебаний — первый максимум, второй максимум. Или, напротив, минимум. Или вообще искать по всем пяти колебаниям однохарактерные места, изгибы малые — и снимать отсчёты по этим местам.
Делаю так, делаю этак, — а Митька таскает ленты в погреб, на обработку. Когда треугольник в пересечениях уменьшается — Накапкин зовёт меня смотреть планшет.
Между тем 2й дивизион требует от нас корректировки. Близко справа стали ухать пушки 4й и 5й батареи.
Мы, сколько разбираем, выделяем их разрывы из других шумов и диктуем координаты. Они доворачивают — мы опять проверяем.
С 5й батареей Мягкова всё ж умудрились пристрелять и покрыть 421ю. Звонит с наблюдательного, доволен, говорит: замолчала.
И — какая ж благодарность к прилежному вычислительному взводу.
Белые мягкие руки Липского — на ленте, разложенной вдоль стола. Левой придерживает её, правой, с отточенным карандашом, как пикой, метит, метит, куда правильно уколоть, где вертикальной тончайшей палочкой отметить начало вздрога. (А бывает — и фальшивое. Бывает — и полминуты думать некогда, а от этого зависит лучший–худший ход дела.)
Сосредоточенный, с чуть пригорбленными плечами Ушатов прокатывает визир по линейке Чуднова, снимает отсчёт до тысячных долей.
Вычислитель Фенюшкин по таблицам вносит поправки на ветер, на температуру, на влажность (сами ж и измеряем близ станции) — и поправленные цифры передаёт планшетисту.
Планшетист (сменил Накапкина чуткий Кончиц), почти не дыша, эти цифры нащупывает измерителем по рифлёным скосам угломера. И — откладывает угол отсчёта от перпендикуляра каждой базы постов. Сейчас погонит прямые — и увидим, как сойдётся.
И от совестливой точности каждого из них — зависит судьба немецкой пушки или наших кого–то под обстрелом.
(А Накапкин, сменясь, пристроился писать, от приборных чернил, фронтовую самозаклейную “секретку” со страшной боевой сценой, как красноармейцы разят врага, — то ли домой письмо, то ли девочке своей.)
А наши звукопосты пока все целы. Около Волкова была бомбёжка, но пережили, вот уже и вкопаны. Два–три порыва было на линиях, всё срастили.
У сухой погоды своё достоинство: провода наши, в матерчатой одёжке, не мокнут. Резина у нас слабая, в сырость — то заземление, то замыкание. А прозванивать линии под стрельбой — ещё хуже морока. Немцы этой беды не знают: у них красно–пластмассовый литой футляр изоляции. Трофейный провод — у нас на вес золота.
Между тем зовёт меня Кончиц: моя 415я даёт неплохое пересечение, близко к точке. Решаюсь. Звоню Толочкову:
— Вася! Вот тебе 415я. Не пристреливай её, лучше этого не поправим, дай по ней налётик сразу, пугани!
Эт–то по–русски! Толочков шлёт огневой налёт, двадцать снарядов сразу, по пять из каждой пушки.
Ну, как теперь? Будем следить.
Тут — сильно, бурно затолкло на нашем склоне. Смотрю: где верхние избы нашей улицы и раскидистые вётлы группкой, куда Искитея побежала, — побочь их, по тому же хребтику — рядком два десятка чёрных фонтанных взмётов, кучно кладут! Ста–пяти, наверно. Кто–то там у нас сидит?— нащупали их или сверху высмотрели.
Хотя в небе — наши чаще. Вот от этого спину прямит.
В погреб сошёл, говорят: трясенье было изрядное. А то уж средь баб разговор: чего зря сидим? идти добро спасать. Теперь уткнулись.
Но — опять, опять нутряное трясение земли — это, знать, ещё ближе, чем тот хребтик.
Дугин нервно, отчаянно орёт наверх: — Второй перебило!.. И третий!! И четвёртый!!
Значит, тут — близко, где линии расходятся. А с постов — все три погонят линейных зря, не знают же.
Меня ж хватает сзади, тянет бригадный телефонист. Почти в ужасе:
— Вас с самого высокого хозяйства требуют!
Ого! Выше бригады — это штаб артиллерии армии. Перенимаю трубку:
— Сорок второй у телефона.
Слышно их неважно, сильно издали, а голос грозный:
— Наши танки остановлены в квадрате 74-41!
Левой рукой судорожно распахиваю планшетку на колене, ищу глазами: ну да, у Подмаслова.
— …От Козинки бьёт фугасными, ста–пятидесяти–миллиметровыми… Почему не даёте?
Что я могу сказать? Выше прясла и козёл не скачет. Стараемся! (Опять объяснять про инверсию? уж в верхнем–то штабе учёном должны понимать.)
Отвечаю, плету как могу.
Близко к нам опять — разрыв! разрыв!
И сверху крик:
— Андрея–а–ашина!!
А в трубку (левое ухо затыкаю, чтоб лучше слышать):
— Так вот, сорок второй. Мы продвинемся и пошлём комиссию проверить немецкие огневые. И если окажутся не там — будете отвечать уголовно. У меня всё.
У кого — “у меня”? Не назвался. Ну, не сам же командующий артиллерией? Однако в горле пересохло.
За это время — тут большая суматоха, кричат, вниз–вверх бегут.
Отдал трубку, поправляю распахнутую обвислую планшетку, не могу понять: так — что тут?
Енько и Дугин в один голос:
— Андреяшина ранило!
Бегу по ступенькам. Вижу: по склону уже побежали наверх Комяга и Лундышев, с плащпалаткой. И за ними, как прихрамывая, не шибко охотно, санинструктор Чернейкин, с сумкой.
А там, метров сто пятьдесят — да, лежит. Не движется.
А сейчас туда — повторный налёт? и этих трёх прихватит.
Кричу:
— Пашанина ищите! Готовить машину!
Счёт на секунды: ну, не ударьте! не ударьте! Нет, пока не бьют, не повторяют.
Дугин, не по уставу, выскочил от прибора, косоватое лицо, руки развёл:
— Таащ стартенант! Тильки два крайних поста осталось, нэчого нэ можем!
Добежали. Склонились там, над Андреяшиным.
Ну, не ударь! Ну, только не сейчас!
В руках Чернейкина забелело. Бинтует. Лундышев ему помогает, а Комяга расстилает палатку по земле.
Ме–едленно текут секунды.
Пашанин прибежал заспанный, щетина чёрная небритая.
— Выводи машину. На выезд.
А там — втроём перекладывают на палатку.
Двое понесли сюда.
А Чернейкин, сзади, ещё что–то несёт. Сильно в стороне держит, чтоб не измазаться.
Да — не ногу ли несёт отдельно?..
От колена нога, в ботинке, обмотка оборванная расхлестнулась.
Несут, тяжко ступая.
К ним вподмогу бегут Галкин, Кропачёв.
И Митька за ними: тянет паренька глянуть близко на кровь.
И — тутошний малец за ним же, неуёма.
Про Галкина мне кто–то:
— Да он чуть замешкался. И он бы там был, его линия — тоже.
А Андреяшин, значит, сам вырвался, птицей.
Вот — и отлучился в Орле… Посетил…
Без ноги молодому жить. И отца–матери нет…
Подносят, слышно, как стонет:
— Ребята, поправьте мне ногу правую…
Ту самую.
Обинтовка с ватой еле держит кровь на культе. Чернейкин ещё прикладывает бинта.
Лундышев: — Он и ещё ранен. Вон — пятна на боку, на груди.
Осколками.
Вот и отлучился…
Лицо смуглёныша ещё куда темней, чем всегда.
— Ребята, — просит, — ногу поправьте…
Оторванную…
Неровное, мягкое, больное — трудно и поднять ровно. И в кузов трудно.
Капает кровь — на землю, на откинутый задний борт.
— Да и… — киваю на ногу, — её возьмите! Кто знает, врачам понадобится.
Взяли.
— Теперь, Пашанин: и скоро, и мягко!
По тем ухабам как раз.
Да Пашанин деликатный, он повезёт — как себя самого раненого.
И двое в кузове с Андреяшиным.
Закрыли борт — покатила машина.
Хоть и выживет? — ушёл от нас.
А к Орлу его — прямо и идём, прямёхонько в лоб.
Хмуро расходились.
Да, вспомнил: уголовно отвечать.
А Дугина — служба томит:
— Таащ старштенант! Так трэба сращивать? Як будэмо?
И линейные — сидят на старте, готовые. Со страхом. Тот же и Галкин, по случайности уцелевший.
А там — по нашим танкам бьют.
Кого беречь? Там — беречь? Здесь — беречь?
— По–до–ждите, — цежу. — Маленько ещё подождём.
И — как чувствовал! Выстрелы почти не слышны, и от шума, и от зноя— а всей толчеёй! — полтора десятка ста–пяти–миллиметровых — опять же сюда! где Андреяшина пристигло, и ещё поближе — чёрные взмёты на склоне!
Одну избу — в дым. С другой — крышу срезало.
— Не говорите им там, в подвале.
Вот так бы и накрыли, когда тело брали.
Митька — снизу, от Дугина, ко мне с посланием:
— И предупредитель перебило! — так кричит, будто рад.
Так и тем более, извременим.
Как дедушка мой говорил: “Та хай им грець!” Одно к одному.
За всю армию — не мне отвечать. Да и командующий не ответит. А на мне — вот эти шестьдесят голов. Как Овсянников говорит: “Надо нам людей берегти, ой берегти”.
Ещё сождём.
Курю бессмысленно, только ещё дурней на душе.
И — какое–то отупение переполняющее, мозг как будто сошёл с рельсов, самого простого не сообразишь.
Прошло минут двадцать, больше налёта нет. Теперь послал Галкина и Кропачёва — чинить. Раз перебиты все сразу — так тут и порывы, при станции, на виду. На боках у них по телефону — прозванивать, проверять.
А к телефонам нижним — меня опять звали.
Комбатам соседним объяснил: посты перебиты.
Толочков считает: 415ю подавили, не проявляется.
А налёта — так больше и нет. Починили. Где и кровь Андреяшина.
Вернулись. Ну, молодцы ребята.
Только звуки немецких орудий — всё те ж нечёткие. Шпарит солнце— сил нет. Облака кучевые появились, но — не стянутся они.
Ботнев сменил меня на центральной.
Вернулся Овсянников. Умучился до поту, гимнастёрка в тёмных, мокрых пятнах. Про Андреяшина уже по проводу знал. На возврате и он попал под налёт. Перележал на ровнинке, ничем не загородишься. Предупредителю, хоть и за камнями теперь, — тяжело, головы не высунешь.
И у самого — пилотку потную снял — голова взвихрена, клоки неулёжные, дыбятся. А порядливо так рассказывает обо всём, с володимирским своим оканьем.
— Иди, Витя, поспи.
Пошёл.
А текут часы — и ото всего стука, грюка, от ералаша, дёрганий твоё сверхсильное напряжение начинает погружаться в тупость. Какой–то нагар души, распухшая голова — и от бессонницы, и от взрыва не прошло, голову клонит, глаза воспалены. Как будто отдельные части мозга и души — разорвались, сдвинулись и никак не станут на место.
А к ночи надо голову особенно свежую. Теперь пошёл спать и я, в избу. На кровати — грязное лоскутное одеяло, и подушка не чище. И мухи.
Положил голову — и нет меня. Вмертвь.
Долго спал? Солнце перешло сильно на другой бок. Спадает.
Ходом — к станции.
А тут — Пашанин с котелком, после обеда.
Вернулись?
Он — соболезным, траурным голосом, как сам виноват:
— В медсанбате сразу и умер. Изрешеченный весь.
Вот — так.
Так.
Спускаюсь к прибору, о работе узнать.
Все наши — угнетены. Уже другая смена за всеми столами.
И бабы не галдят: покойник в доме.
— На 415ю нет похожей? Кончиц от планшета: — Нету такой.
За это время, оказывается, наши дважды крупно бомбили немецкий передний край, и особенно — Моховое. А я ничего не слышал.
И порывы были там–сям, бегали чинить.
А Овсянников где?
На правые посты ушёл.
Неутомный.
Что–то и дёргать нас перестали.
Но отупенье — не проходит. Вот так бы не трогали ещё чуть, в себе уравновеситься. И до темноты.
И обедать не стал, совсем есть не хочется.
А от Боева звонили, напоминали: в двадцать ноль–ноль ждёт сорок второго.
Вот ещё… Да тут километр с малым, можно и сходить.
Да уже скоро и седьмой час…
Как–то и стрельба вся вялая стала. Все сморились.
Не продвигаемся.
И самолётов ни наших, ни их.
Сел под дерево, может запишу что в дневник? От вчерашних цыган — не добавил ни строчки.
А мысли не движутся, завязли. И — сил нет карандашом водить.
За эти четыре дня? Не приспособлен человек столько вместить. В какой день что было? Перемешалось.
Вернулся Овсянников, рядышком на траву опустился.
Помолчали.
Об Андреяшине.
Молчим.
— А когда Романюк себе палец подстрелил, это в какой день было?
— Дурак, думал его так легко спишут. Теперь трибунал.
— Колесниченко хитрей, ещё до наступления загодя сбежал.
— И пока с концами.
Пошли вниз к ручью, обмылись до пояса.
Ну, к вечеру. Солнце заваливает за наши верхние избы, за гребень, скоро и за немцев. Наших всех наблюдателей сейчас слепит.
Полвосьмого. Часа через полтора уже начнётся работа настоящая.
А что — полвосьмого? Что–то я должен был в восемь? Ах, Боев звал. Пойти, не пойти? Не начальник он мне, но сосед хороший.
— Ну, Ботнев, дежурь пока. Я — на часок.
А голова ещё дурноватая.
Дорога простая: идти по их проводу. (Только на пересеченьях проводов не сбиться.)
Перенырнул лощинку, на ту возвышенную ровную улицу. В ней — домов с десяток, и уцелели, все снаряды обминули её. И по вечеру, понадеясь, там и здесь мелькают жители, справляют хозяйственные дела, у когож и животина есть.
А дальше — хлебное польце, картофельное. И склон опять — и в кустах стоит боевская дивизионная штабная машина, ЗИС, с самодельно обшитым, крытым кузовом. Видно, прикатил сюда травной целиной, без дороги.
У машины — комбат Мягков и комиссар дивизиона, стоят курят.
— А комдив здесь?
— Здесь.
— Что это он меня?
— А поднимайся, увидишь.
Да и им пора. По приставной лесенке влезаем внутрь, через невысокую фанерную дверцу.
С делового серединного стола, привинченного, сняты планшет, карты, бумаги, всё это где–то по углам. А по столу простелены два полотенца вышитых — под вид скатерти, и стоит белая бутыль неформенная, раскрыты консервы — американские колбасные и наши рыбные, хлеб нарезан, печенье на тарелке. И — стаканы, кружки разномастные.
У Боева на груди слева — два Красных Знамени, редко такое встретишь, справа — Отечественная, Красная Звезда, а медалек разных он не носит. Голова у него какая–то некруглая, как бы чуть стёсанная по бокам, отчего ещё добавляется твёрдости к подбородку и лбу. И — охватистое сильное пожатие, радостно такую и пожать.
— Пришёл, Саша? Хорошо. Тебя ждали.
— А что за праздник? Орла ещё не взяли.
— Да понимаешь, день рождения, тридцать без одного. А этот один — ещё как пройдёт, нельзя откладывать.
Комбат 4й Прощенков и ростом пониже, и не похож на Боева, а и похож: такая ж неотгибная крепость и в подбородочной кости и в плечах. Мужлатый. И — простота.
Да — кто у нас тут душой не прост? До войны протирался я не средь таких. Спасибо войне, узнал — и принят ими.
А Мягков — совсем иной, ласковый. При Боеве — как сынок.
Тут все фамилии — как влеплены, бывает же.
А комбат 6й — за всех остался на наблюдательном.
И душа моя грузнеет устойчиво: тут. Хорошо, что пришёл.
К боковым бортам привинчены две скамьи. На них и спят, а сейчас как раз вшестером садимся — ещё начальник штаба, капитан.
Пилоток не снимая.
Пыльные мы все, кто и от пота не высох.
Боев меня по имени, а я его — “таащ майор”, хотя моложе его только на четыре года. Но через эту армейщину не могу переступить, да и не хочу.
— Таащ майор! Если тосты не расписаны — можно мне?
Не когда шёл сюда, а вот — при пожатьях, при этом неожиданном застольи на перекладных, и правда, кто куда дойдёт, где будет через год, вот и Андреяшин мечтал, — рассвободилось что–то во мне от целого дня одурения. Никакие мы с Боевым не близкие — а друзья ведь! все мы тут — в содружестве.
— Павел Афанасьевич! Два года войны — счастлив я встречать таких, как вы! Да таких — и не каждый день встретишь.
Я с восхищением смотрю на его постоянную выпрямку и в его лицо: откуда такая самозабывчивая железность, когда сама жизнь будто не дорога? Когда всякую минуту вся хватка его — боецкая.
— И как вам такая фамилия выпала? — лучше не припечатаешь. Вы — как будто вжились в войну. Вы — как будто счастье в ней открыли. И ещё сегодня, вот, вижу, как вы по той колокольне били…
Рядом с тем хутором, где мы с Овсянниковым из–за колокольни голов поднять не могли, так и вижу: под тем же прострелом зажгли, догадальщики, ловкачи, рядок дымовых шашек. Заколыхалась сплошная серая завеса, но не надолго же! — выехал Боев сам с одной пушкой на прямую наводку. Оборотистый расчёт, надо ж успеть: из походного положения — в боевое, зарядили, — успеть развидеть верхушку колокольни в первом же рассее, и бах! перезарядили, и второй раз — бах! Сшиб! И — скорей, скорей опять в походное, трактор цеплять — и уехали. И немцы грянули налётом по тому месту — а опоздали. И — прикончился их наблюдательный.
— …Для вас война — само бытие, будто вы вне боёв и не существуете. Так — дожить вам насквозь черезо всю…
Боев с удивлением слушает, как сам бы о себе того не знал.
Встали. Бряк–бряк стеклянно–железным, чем попало.
И — все занялись, подзажглись.
А водка после такого дня — о–о–ой, берегись!
Какие яркие, мохнатые дни! И — куда всё несётся?
Большое наступление! Да за всю войну у нас таких — на одной руке пересчитать. Крылатое чувство. Доверху мы переполнены, уже через край. А нам — ещё подливают.
И опять встаём–чокаемся, конечно же — за Победу!
Мягков: — Когда война кончится — то сердце закатывается, представить.
Ну, и потекла беседа вразнобой, вперебив.
Боев: — Затронули нас, пусть пожалеют. Дадим жару.
Начальник штаба: — Нажарим им пятки.
Комиссар: — Эренбург пишет: немцы с ужасом думают, что ожидает их зимой. Пусть подумают, что ожидает их в августе.
Все с азартом, а — без ненависти, то — газетное.
— Попробуешь с немцами по–немецки, а они переходят на русский. Здорово изучили за два года. — А вот: поймут ли нас, когда мы вернёмся? Или нас уже никто не поймёт?
— Но и представить, сколько ещё России у них. Чудовищно.
— Почему Второго Фронта не открывают, сволочи?
— Потому что — шкуры, за наш счёт отсиживаются.
— Ну всё ж таки в Италии наступают.
Комиссар: — Капиталистическая Америка не хочет быстрого конца войны, прекратятся их барыши.
Я ему вперекос:
— Но что–то и мы слишком отклоняемся. От интернационализма.
Он: — Почему? Роспуск 3го Интернационала — это совершенно правильно.
— Ну, разве как маскировка, тактический ход. — И отклоняю: — Не–нет! Мне больше нельзя, у меня сейчас самая работа начнётся.
Прощенков рассказывает сегодняшний случай из стрельбы. Считает, что 423ю сокрушил: от того места — ни выстрела больше.
— А может она откочевала?
Да, вот ещё про кочующие орудия. Как у немцев — не знаем, а нашему иному прикажут кочевать с орудием — так он, дурья голова, по лени с одного места бьёт и бьёт, пока его не расколпачут.
Да мало ли глупостей? А как стреляют наобум, чтобы только расходом снарядов отчитаться?
Бывает…
Прощенков: — К вечеру хорошо вкопались. Хоть бы эту ночь не передвигали.
Через оконца кузова уже мало света, зажгли аккумуляторную лампочку под потолком.
— А славная у нас штабная халабуда? — озирается Боев. — Как бы её, старуху, в Германию дотянуть?
Стали перебирать, кто и сам не дотянул. Одного. Второго. Третьего. А четвёртого засудили в штрафбат, там и убили.
Бывал я в компаниях поразвитей — а чище сердцем не бывало. Хорошо мне с ними.
— Да–а–а, и ещё друг друга как вспомним…
Явственно раздался гнусный хрип шестиствольного миномёта.
Завыли мины — и в частобой шести разрывов, в толкотню.
— Ну, спасибо, братцы, и простите. Мне пора.
И правда, снаружи уже сумерки. До темноты дойти, не сбиться.
Линии наши все целы.
Емельянов с предупредителя: — Вот теперь вкопаемся, как надо. Правда, немец ракеты часто бросает.
Они и нам, в Выселки, отсвечивают то красным, то бело–золотистым, долгие.
Шестиствольный записали, но не так чётко, миномёты всегда трудно записывать. А вот пушка была, наверно семидесяти–пяти, одиночный выстрел, цель 428, — сразу хорошо взяли, в точечку.
Прибор — в порядке, все стрелки в норме. И ленты новый рулон заправлен. И чернила подлиты в желобочки под капилляры. И смена — выспалась, бодрая. Три маловольтных лампочки освещают всю нашу переднюю часть погреба. Белеют бумаги, посверкивает блестящий металл.
Двое дежурных линейных с телефонами на ремнях, с запасными мотками кабеля, фонариками, кусачками, изоляционной лентой — тоже тут. Вот кому ночью горькая доля: по одному концу придёшь к разрыву, а найдёшь ли второй, оторванный?
А в глуби погреба — темнота, дети спят, бабы тоже располагаются, лиц не видно. Но слышу по голосу — там батарейный мой политрук. Где примостился — не вижу, а разъясняет певуче, смачно:
— …Да, товарищи, вот и церковь разрешили. Против Бога советская власть ничего не имеет. Теперь дайте только родину освободить.
Недоверчивый голос: — Неуж и до Берлина дотараните?
— А как же? И там всё побьём. И — что немец у нас разрушил, всё восстановим. И засверкает наша страна — лучше прежнего. После войны хоро–ошая жизнь начнётся, товарищи колхозники, какой мы ещё и не видели.
Пошла лента. Это — предупредитель услышал.
А вот и посты: пишут.
И до нас донеслось: закатистый выстрел. Ну, сейчас поработаем!
2
И вот через 52 года, в мае 1995, пригласили меня в Орёл на празднование 50-летия Победы. Так посчастливилось нам с Витей Овсянниковым, теперь подполковником в отставке, снова пройти и проехать по путям тогдашнего наступления: от Неручи, от Новосиля, от нашей высоты 259,0 — и до Орла.
А в Новосиле, совершенно теперь не узнаваемом от того пустынно каменного на обстреливаемой горе, посетили мы и бывшего “сына полка” Дмитрия Фёдоровича Петрыкина — вышел к нам в фетровой шляпе, и фотографировались мы со всей его семьёй, детьми и внуками.
Подземный наш городок на высоте 259,0 — весь теперь запахан, без следов, и не подступишься. А вблизи — лесистый овражек, где была наша кухня, хозяйство, и где убило невезучего Дворецкого (даже не за кашей пришёл, а к санинструктору, с болячкой) — маленьким–маленьким осколочком, но в самое сердце. Тот двухлопастный овражек и лесок очень сохранились — по форме, да и по виду: ежегодная пахота не дала древесной поросли вырваться наружу из овражка.
Но что стало с урочищем Крутой Верх! Был он — версты на три длины, метров на пятьдесят глубины — слегка извилистый, как уверенная в себе река, — и так проходящий по местности, что как раз и давал нам просторный, удобный и от наземных наблюдателей вовсе скрытый подъезд к самой передовой. Так что пешее, конное, тележное движение шло тут и весь день не прячась, а ночами — и грузовики со снарядами, снабжением, а к утру уходили в тыл или врывались носами в откосы оврага, прикрывались зелёными ветками, сетками. Зев Урочища, ещё завернув, выходил прямо к Неручи — тут и был подготовлен, накопился прорыв нашей 63й армии, к 12 июля 1943.
Но как же Крутой Верх изменился за полвека! Где та крутизна? где та глубина? да и та цепкая твёрдость одерневших склонов и дна? Обмелел, оплыл, кажется и полысел, и жёстких контуров нет — не прежнее грозное ущелье. А — он! он, родной! Но уж, конечно, ни следа прежних апарелей, землянок.
А за Неручью, на подъёме, шла тогда немецкая укреплённая полоса — да каково укреплённая! какие непробивные доты, сколько натыкано отдельно врытых бронеколпаков. И это, незабываемое: разминированный проход, тотчас после прорыва. Десятки и десятки убитых, наших и тех, наши больше ничком, как лежали, ползли, немцы больше вопрокидь, как защищались или поднялись убегать — в позах, искажённых ужасом, обезображенные лица, полуоторванные головы; немецкий пулемётчик в траншее, убитый прямо за пулемётом, так и держится. И местами — там, здесь— ещё груды, груды обожжённого металла: танки, самоходки — с красным опалением, как опаляется живое.
И блиндажи у них не по–нашему, помнишь? Уж как глубоки! И где–то там, под десятью накатами, — окошечко, а за ним — цветочки посажены, и для того пейзажа вырыт туда ещё и узкий колодец. А в блиндажах — какой–то запах неприятный, как псиный, — оказывается, порошок от насекомых. И — яркие глянцевые цветные журналы раскиданы, каких не бывало у советских, а в журналах — где про доблесть и честь, а где — красавицы. Чужой невиданный мир.
А как, чтоб на день единственный задержать наступление на Орёл, бросили на нас — от зари и до заката — сразу две воздушных армии? Этого не забыть. Ни на минуты не оставалось небо чистым от немецких самолётов: едва уходила одна стайка, отбомбясь, — тем же курсом, на тот же круг, уже загуживала другая. И видим: на участках соседей — то же самое. Непрерывная самолётная мельница — и так весь день насквозь. А где наши? — в тот день ни одного. От волны до волны едва успеваешь лишь чуть перебежать, где там разворачиваться. Всё же я рыскал по Сафонову, куда бы станцию уткнуть. Перемежился в хилой землянке — а там трое связистов только–только открыли коробку американской колбасы, делят и ссорятся. Тоска! Убежал дальше. Через десяток минут возвращаюсь — той землянки уже нет, прямое попадание.
Но то — днями позже. А пока — в таком же джипе–козлике, в каком тогда наезжал на меня комбриг (конструкция за полвека не сильно изменилась), везут нас в Желябугские Выселки. В таком же джипе, но с твёрдой крышей, едут глава районной администрации и глава местной — долг гостеприимства.
Да ни на чём другом в Выселки, наверное бы, и не проехать. Дорога — из одних рытвин, хорошо, что закаменевшие, давно не было дождя. Не едем, а переваливаемся всей машиной с бока на бок, за поручни уцепясь.
Да! вот и склон, так и стоящий в памяти, он–то не изменился. Да наверху, на гребне, и вётлы же стоят, как стояли. И там — избы три около них. А сюда, книзу, уличный порядок сильно прорежен: какие избы — ещё война убрала, какие — время долгое, новые не построились. Улица — уже не улица, избяными островками, и не дорога: средняя полоса её заросла травой, остались от колей — как две тропинки рядом.
А направо за лощиной, повыше, вторая улица — тянется сходно с прежней. Но и на ней что–то не видно жизни.
На открытом месте склона, сбочь и от дороги, стоит разбитая телега, на какой уже не поездишь: три колеса, одна оглобля на бок свёрнута, ящик разбит. И колёса обрастают молодой травой.
А центральная станция наша? Вот — тут бы должна быть, тут.
Но — нет кирпичного надземного свода, да и остатков ямы не видно. Все кирпичи забрали куда? а яму засыпали?
Машину мы покинули, администраторы в своей остались, не мешают нам вспоминать.
А внизу — вон, пруд, отметливое место.
Спустились к пруду.
Берег залядел резучей, широколистой травой.
И — чья–то исхудалая лошадь одиноко бродит, без уздечки, как вовсе без хозяина. И кажется: печальная.
Отдельно стоит решётчатый скелет из жердей — под шалаш? И покосился.
Застоялая, как годами недвижимая вода. От соседней яркой майской зелени она кажется синей себя. На воде — бездвижная хворостяная ветка, присыпь листьев — значит, прошлогодних? таких новых ещё нет. Никто тут не купается.
Через ручей — лава из горбыля. И торчат четыре–пять копыльев, руками перехватываться.
А вот — ландыши. Никому не нужные, не замечаемые.
Срываем по кисточке.
Медленно–медленно поднимаемся опять по склону, теперь — дальше, наверх. Мимо той телеги.
Мимо Андреяшина…
Три избы кряду. Одна — беленая, почище. Две других — из таких уже старых, серых брёвен, чем стоят? Изсеревшие корявые дранковые крыши. Можно и за сараюшки принять.
Откуда–то тявкает собачка слабым голосом. Не на нас.
Несколько кур прошло чередой, ищут подкормиться.
Людей — никого.
За теми избами — опять пустырь. На нём отдельно — даже и не сарайчик, наспех собран: стенки обложены неровными кусками шифера, покрыт листом жести — а уже покошен, и подпёрт двумя бревёшками. Не поймёшь: для чего, кому такой?
А в небе — какая тишь. Тут, может, и не пролетают никогда, забыт и звук самолётный. И снарядный. А тогда — гремело–то…
На длинной верёвке привязана к колу — корова, пасётся. Испугалась, метнулась в бок от нас.
Подымаемся к самым верхним избам.
А тут, между двумя смежными берёзами, — перекладина прибита, как скамейка, ещё и посредине подпорка–столбик. И на той скамеечке мирно сидят две старухи — каждая к своей берёзе притулясь, и у каждой — по кривоватой палке, ошкуренной. У обеих на головах — тёплые платки, и одеты в тёплое тёмное.
Сидят они хоть и под деревьями, а на берёзах листочки ещё мелкие, так сквозь редкую зелень — обе в свету, в тепле.
У левой, что в тёмно–сером платке, а сама в бушлате, — на ногах никакая не обувь, а самоделка из войлока или какого тряпья. По–сухому, значит. А обглаженного посоха своего верхний конец обхватила всеми пальцами двух рук и таково держит у щеки.
У обеих старух такие лица заборозделые, врезаны и запали подбородки от щёк, углубились и глаза, как в подъямки, — ни по чему не разобрать, видят они нас или нет. Так и не шевельнулись. Вторая, в цветном платке, тоже посох свой обхватила и так упёрла под подбородок.
— Здравствуйте, бабушки, — бодро заявляем в два голоса.
Нет, не слепые, видели нас на подходе. Не меняя рукоположений, отзываются — мол, здравствуйте.
— Вы тут — давнишние жители?
В тёмном платке отвечает:
— Да сколько живы — всё тут.
— А во время войны, когда наши пришли?
— Ту–та.
— А с какого вы года, мамаша?
Старуха подумала:
— На’б, осьмсыт пятый мне.
— А вы, мамаша?
На той второй платок сильно–сильно излинял: есть блекло–синее поле, есть блекло–розовое. А надет на ней не бушлат, но из чёрного вытертого–перевытертого плюша как бы пальтишко. На ногах — не тряпки, ботинки высокие.
Отняла посошок от подбородка и отпустила мерно:
— С двадцать третьего.
Да неужели? — я чуть не вслух. А говорим: “бабушки, мамаша” — на себя–то забываем глядеть, вроде всё молодые. Исправляюсь:
— Так я на пять лет старше вас.
А лицо её в солнце, и щёки чуть розовеют, нагрелись. В солнце, а не жмурится, оттого ли что глаза внутрь ушли и веки набрякшие.
— Что–то ты поличьем не похож, — шевелит она губами. — Мы и в семьдесят не ходим, а полозиим.
От разговора нижние зубы её приоткрываются — а их–то и нет, два жёлтых отдельных торчат.
— Да я тоже кой–чего повидал, — говорю.
А вроде — и виноват перед ней.
Губы её, с розовинкой сейчас и они, добро улыбаются:
— Ну дай тебе Господь ещё подальше пожить.
— А как вас зовут?
С пришипётом:
— Искитея.
И сердце во мне — упало:
— А по отчеству?
Хотя при чём тут отчество. Та — и была на пять лет моложе.
— Афанасьевна.
Волнуюсь:
— А ведь мы вас — освобождали. Я вас даже помню. Вот там, внизу, погреб был, вы прятались.
А глаза её — уже в старческом туманце:
— Много вас тут проходило.
Я теряюсь. Странно хочется передать ей что–то же радостное от того времени, хотя что там радостное? только что молодость. Бессмысленно повторяю:
— Помню вас, Искитея Афанасьевна, помню.
Изборождённое лицо её — в солнышке, в разговоре старчески тёплое. И голос:
— А я — и чего надо, забываю.
Воздохнула.
В тёмном платке — та погорше:
— А мы — никому не нужны. Нам бы вот — хлебушка прикупить.
Тишина. Чирикают птички в берёзах. Доброе мягкое солнце.
Искитея, из–под набрякших век, остатком ослабевших глаз — досматривает меня, отчётливо или в мути:
— А вы что к нам пожаловали? Что ль, с каким возвестием?
Та, другая:
— Може, наше прожитбище разберёте?
Мы с Витей переглядываемся. А — что в наших силах?
— Да нет, мы проездом. На старые места посмотреть приехали.
— А тут — и начальство ваше. Может, оно…
В тёмном — подсобралась:
— Иде?
— Да тут где–то.
Невдали звонко пропел петух. Петушье пенье, что б вокруг ни творись, — всегда сочно, радостно, обещает жизнь.
Ну, а нам… нам что ж?.. Дальше?
Попрощались — пошли выше, через хребтик.
А сердце — ноет.
— Осталась наша деревня на голях, — окает Витя. — Как и была всю дорогу.
— Да, сейчас для людей не больше добьёшься, чем когда и раньше.
Во все стороны открытое место. Вот и Моховое близко. Да и ближе него теперь позастроено.
А поправей, ко второй улице, — с пяток овец пасётся. Без никого.
Присели на бугорочек. Смотрим туда, вперёд.
— Во–он там предупредитель наш был. Как он уцелел тот день?
— Но ночью потом — здорово засекали. И давили много.
— А утром — опять нас сорвали.
— Суетилось начальство. Здесь бы — больше сделали, зачем к Подмаслову совали?
— В Подмаслово не поедем?
— Да нет, наверно. Времени не остаётся.
Сидим, солнышко с левого плеча греет.
— Помогать им — по одной не вытянешь. Весь распорядок в стране надо чистить.
А — кому? Таких людей — не видно.
Давно не стало их в России.
Давно.
Сидим.
— А какой же я дурак был, Витя. Помнишь — про мировую революцию?.. Ты–то деревню знал. С основы.
Витя — скромный. Его хоть перехвали — не занесётся. И через какие строгости жизнь его ни протаскивала — а он всё тот же, с терпеливой улыбкой.
— Вот там, поправей, отмечали тогда день рождения Боева. Говорил: доживу ли до тридцать — не знаю. А до тридцати одного не дожил.
— Да, прусская ночка — была, — вспоминает Овсянников. — И какоеж безлюдье мёртвое, откуда бы наступленью взяться? Я черезо всё озеро перешёл — и до конца ж никого, ничего. И тут — Шмакова убило.
— Как мы из того Дитрихсдорфа ноги вытянули? Бог помог.
Овсянников — теперь уже с усмешкой:
— А от Адлига, через овраг, по снегу — бегом, кувырком…
Смотрим: слева, в объезд Выселок, по без дороги, — сюда два наших джипа переваливаются.
Забеспокоились, куда мы делись.
Оба администратора — в белых рубашках и при галстуках. Местный — куда попроще, и куртка на нём поверх костюма дождевая. На районном — галстук голубой, хороший серый костюм в редкую полоску — и ничего сверху. Лицо же — широкое, сильно скуластое, с хмурким выражением. Волосы — смоляно–чёрные, жёсткие, густы–перегусты, и с чёрным же блеском на солнце.
Говорим: — Забросили их тут.
Районный: — А что от нас зависит? Пенсии платим. Электричество им подаём. У кого и телевизоры.
А местный — это то, что прежде был “сельсовет” — видно, из здешних поднялся, до сих пор в нём деревенское есть. Долговатый лицом, длинноухий, волосы светлые, а брови рыжие. Добавляет:
— Есть и коровы, у кого. И курочки. И огород у каждой. По силам.
Садимся в джипы и — администраторы впереди — едем по грудкой дороге через саму деревню, по нашему склону вниз.
Но что это? Четыре бабы тут как тут, пришли и стали поперёк дороги заплотом. И деда — с собой привели, для подпоры, — щуплого, в кепочке. И с разных сторон — ещё три старухи с палочками доковыливают. Одна — сильно на ногу улегает.
И — ни души помоложе.
Значит, про начальство прознали. И стягиваются.
Ехать — нет пути. Остановились.
Чуть повыше андреяшинского места, шагов на двадцать.
Местный вылез:
— Что? Давно больших начальников не видели?
Перегородили — не проедешь. Уже шесть старух кряду. Не пропустим.
Вылезает и районный. И мы с Витей.
Платки у баб — серые, бурые, один светло–капустный. У какой — к самым глазам надвинут, у какой — лоб открыт, и тогда видно всё шевеленье морщинной кожи. На плечо позади остальных — дородная, крупная баба в красно–буром платке, стойко стала, недвижно.
А дед — позади всех.
И — взялись старухи наперебив:
— Что ж без хлебушка мы?
— Надо ж хлебушка привозить!
— Живём одна проединая кажная…
— Этак ненадалеко нас хватит…
Сельсоветский смущён, да при районном же всё:
— Так. Сперва Андоскин вам возил, от лавки.
В серо–сиреневом платке, безрукавке–душегрейке, из–под неё — кофта голубая яркая:
— Так платили ему мало. Как хлеб подорожал, он — за эту цену возить не буду. Целый день у вас стоять, мол, охотности нет. И бросил.
Сельсоветский: — Правильно.
Голубая кофта: — Нет, неправильно!
Мотнул головой парень:
— Я говорю, что — так было, да. А теперь, на отрезок времени, должен вам хлеб возить — Николай. За молоком практически приезжает — и хлеб привозить.
— Так он тоже завсяко–просто не возит. Сперва молоко сдай — а на той раз хлеб привезу.
В тёмно–сером — наша прежняя, знакомая. Напряглась доглядеть, доуслышать: чего же скажут? выйдет ли решенье какое?
В светло–буром:
— А кто молоко не сдаёт, тому как? Просишь: Коля, привези буханочку! А он: у меня зарплата — одна. У меня уже набрато, кому привезти.
В серо–клетчатом, с живостью:
— Мы, выселковские, вдокон пришли. Житьеца не стало, йисть нечего.
В капустном, маленькая:
— Конечно, к нам езду нету…
Сельсоветскому — край оправдываться, скорей:
— А я у него всегда интересуюсь: Николай, ты возишь? Говорит — вожу.
Голубая кофта и подхватилась, залоскотала:
— А вы — у нас поинтересовались? Когда–нибудь приехали сюда? Вы, председатель сельсовета, — хоть бы распронаединственный раз… С давних давён никого не было.
И поварчивают другие:
— Повередилось не до возможности…
— О нас и вспомятухи нет…
А бритый дед во втором ряду стоит молча, малосмысленно. То — жевал, а то — раздвинул губы, и так со ртом открытым.
Овсянников голову свою лысеющую опустил. Болит его деревенская душа.
— Минуточку, — спешит сельсовет, — а почему вы прямо сразу не сказали, как он возить не стал?
В капустном: — Не посумеем мы сказать.
Искитея: — Опасаемся.
Тут — вступил районный, сильным голосом:
— А я вам говорю: надо говорить. Вот боимся мы сказать Николаю, вот боимся Михал Михалычу, боимся сказать мне, а чего бояться?
Голубая кофта: — Да я б не побоялась, приехала. Да уж я — никуды, ехать. И дед мой тем боле никуды.
А в красно–буром как оперлась на палку левым локтем, согнула, к плечу кулак приложила, глаза совсем закрытые: “Не видать бы мне вас никого…”
— А я к вам, вот, разве не приехал? Я спрашивал Михал Михалыча: хлеб возят? Возят, каждый день. Почему же вы не говорили?
В серо–клетчатом, рукой рубя:
— Вот теперь молчанку нашу взорвало!
— Уж как измогаем, сами не знаем.
У нашей той, в тёмно–сером платке, руки причернённые, в кожу въелось навек и чёрные ободки вкруг ногтей, — руки сплелись на верху палки, так и стоит. Морщины, морщины — десятками, откуда стольким место на лице? Теперь — потухла, уставилась куда–то мимо, так и застыла.
Районный уже решил:
— Давайте договоримся так. Теперь целую неделю к вам будет ездить Михал Михалыч…
— Да кажедён — по что? Хоть через день ба…
— Да хлебушка хоть раз бы в три дни…
— Я не говорю, чтоб каждый день возил хлеб. Но в течение недели, вот, до праздника Победы, 50 лет, каждый день будет приезжать и проверять, как вы обеспечены.
(Только успевай записывать…)
— …Мы его избрали здесь, голосовали за него в сельскую администрацию, так пусть он выполняет свой долг как глава местного самоуправления. Пусть хотя бы хлебом обеспечивает. Мы не говорим, чтоб он дома строил, дома — конечно уже нельзя сделать по нашей жизни.
— Дома–а–а… Где–е–е…
— …А вода — у вас есть. Да вот — хлеб. Чтоб самое необходимое. Он обязан это сделать.
Стоном:
— Да хлебушек бы был — мы бы жили, не крякнули…
— Вся надея и осталась…
— А ржаной хлеб — он убористый…
Оправился и сельсоветский:
— Давайте договоримся так. Не только у вас будет хлеб, но каждую неделю автолавка будет приезжать.
Поразились бабы:
— Ещё и автолавка на неделе? Ну–у–у!..
Тут в серо–клетчатом не зевает:
— А вот и такая есть надоба. Давняя. Пока фронт воевал — мы тут, иные, и на фронт поработать успели…
Искитея: — От августа сорок третьего, как фронт прошёл…
А серо–клетчатая — как помоложе других: веки не набрякшие, глаза открытые, серые, живые. Сыпет бойко, да только зуб в нижнем ряду мелькает единственный:
— Я, например, чуть не три года отработала на военном заводе. Город Муром, Владимирской области. Мы, значит, на кого работали? И праздников не знали, без выходных, без отпусков. Нам тогда что говорили? Ваш труд — будет наша победа, быстрей покончится война и упокоится страна. А почему ж вы нас забыли, которые трудились, а? Теперь даже пенсии меньше какой другой старухи получаем…
Районный пригладил чуб свой смоляной:
— Да, впервые в этом году вспомнили тех, которые работали в тылу. Вот я почти каждый день теперь вручаю юбилейные медали своим матерям. Они — до слёз… Каждый день получают юбилейную медаль и плачут. Говорят, наконец–то нас вспомнили, потому что весь фронт вынесли на своих плечах. Вручную пахали, сеяли, последние носки отдавали солдатам. А если вы действительно трудились, — согласно Указа вам нужно или документы найти, что вы трудились, или надо хотя бы двух свидетелей…
— Да вот нас тут двое и есть. Мы друг другу свидетели.
— Ещё третью нужно.
— В Подмаслове есть.
— Если вы до 45го года работали в тылу больше шести месяцев и найдёте документ или свидетельские показания — мы вам обязательно вручим медаль. И согласно медали получите льготы, которые положены.
А сельсоветский–то, оказывается, законы лучше знает. И — к районному, остережённо:
— К сожалению, я вас перебью. Значит, если только будет какая поправка, — а то сейчас в Указе свидетельские показания не берутся во внимание. И если в трудовой книжке нет отметки, то юбилейной медали не дают. Вот о чём мы подымали всегда…
Районный хмурится, слегка смущён: — По–моему, поправки должны быть.
Серо–клетчатая — с новым напором:
— Как так?? Мы — военкоматом были мобилизованы и как военные девушки считались. Которы наши девушки уходили с работы — тех военный трибунал судил. Понимаете, какие мы были?
Искитея только кивает, кивает: — Да, да.
Сельсоветский: — Тогда надо делать запрос через военкомат.
Районный: — Да. Составим списки, официально сделаем запрос, пусть поднимают документы сорок третьего года. Такие вопросы очень многие возникают.
Вижу — Овсянникова аж перекосило: слушал–слушал, совсем голову повесил, и одной кистью держится за неё безнадёжно.
А в капустном, маленькая, выступила, пока ей перебоя нет:
— А у меня, вот, есть медаль за военные годы. Конечно, у меня её нет, но документ на неё есть, справный. И — льготы у меня какие, за свет половину плачу. Конечно, неведь какие ещё мне могут быть положены. Поехала в правление, отвечают: колхоз у нас бедный, нету вам. И даже зярно моё осталось неполучённое, председатель машины зярна не пригнал для пенсионеров.
— Льготы? Теперь — всё заложено в районном бюджете. И через районный бюджет обязательно оплотим, кому чего отпускать за пятьдесят процентов. Но, конечно, я не могу каждый день у вас бывать…
— Это мы понимаем… — сразу в три улыбки.
И тут решилась Искитея. И тем старчески–мягким, ненастойчивым голосом, как говорила со мной под берёзой:
— А вот мой муж был и участник войны. И инвалид. И льготы были. А как умер он — за всё плачу безо льготы.
Подполковник Овсянников встрепенулся возмущённо. И, сильно окая:
— Должны быть! Все льготы, которые даны были вашему мужу, и если вы не вышли замуж за другого…
Искитее — самой дивно, губы в слабой улыбке:
— Да где–е…
— …то все эти льготы сохраняются за вами! И неважно, когда он умер.
— А — восьмой год его нет…
— Ну, — встрепенулся районный, посмотрел на часы. — Вопросы, которые касаются вас, наших ветеранов, наших матерей, — я буду лично решать. Если не смогу я — тогда будем выходить на область. А Москвы — мы не затронем, не должны.
1998.
АДЛИГ ШВЕНКИТТЕН
Односуточная повесть
Памяти майоров Павла Афанасьевича Боева
и Владимира Кондратьевича Балуева.
1
В ночь с 25 на 26 января в штабе пушечной бригады стало известно из штаба артиллерии армии, что наш передовой танковый корпус вырвался к балтийскому берегу! И значит: Восточная Пруссия отрезана от Германии!
Отрезана — пока только этим дальним тонким клином, за которым ещё не потянулся шлейф войск всех родов. Но — и прошли ж те времена, когда мы отступали. Отрезана Пруссия! Окружена!
Это уже считайте, товарищи политработники, и окончательная победа. Отразить в боевых листках. Теперь и до Берлина — рукой подать, если и не нам туда заворачивать.
Уже пять дней нашего движения по горящей Пруссии — не было недостатка в праздниках. Как одиннадцать дней назад мы прорвали от наревского расширенного плацдарма — то пяток дней по Польше ещё бои были упорные, — а от прусской границы будто сдёрнули какой–то чудо–занавес: немецкие части отваливались по сторонам — а нам открывалась цельная, изобильная страна, так и плывущая в наши руки. Столпленные каменные дома с крутыми высокими крышами; спаньё на мягком, а то и под пуховиками; в погребах — продуктовые запасы с диковинами закусок и сластей; ещё ж и даровая выпивка, кто найдёт.
И двигались по Пруссии в каком–то полухмельном оживлении, как бы с потерей точности в движениях и мыслях. Ну, после стольких–то лет военных жертв и лишений — когда–то же чуть–чуть и распуститься.
Это чувство заслуженной льготы охватывало всех, и до высоких командиров. А бойцов — того сильней. И — находили. И — пили.
И ещё добавили по случаю окружения Пруссии.
А к утру 26го семеро бригадских шоферов — кто с тягачей, кто с ЗИСов — скончались в корчах от метилового спирта. И несколько из расчётов. И несколько — схватились за глаза.
Так начался в бригаде этот день. Слепнущих повезли в госпиталь. А капитан Топлев, с мальчишеским полноватым лицом, едва произведенный из старшего лейтенанта, — постучал в комнату, где спал командир 2го дивизиона майор Боев, — доложить о событии.
Боев всегда спал крепко, но просыпался чутко. В такой постели дивной, да с пышным пуховиком, разрешил он себе снять на эту ночь, теперь натягивал, гимнастёрку, а на ковре стоял в шерстяных носках. На гимнастёрке его было орденов–орденов, удивишься: два Красных Знамени, Александра Невского, Отечественной войны да две Красных Звезды (ещё и с Хасана было, ещё и с финской, а было и третье Красное Знамя, самое последнее, но при ранении оно утерялось или кто–то украл). И так, грудь в металле, он и носил их, не заменяя колодками: приятная эта тяжесть — одна и радость солдату.
Топлев, всего месяц как из начальника разведки дивизиона — начальник штаба, уставно, чинно откозырял, доложил. Личико его было тревожно, голос ещё тёпло–ребяческий. Из 2го дивизиона тоже на смерть отравились: Подключников и Лепетушин.
Майор был роста среднего, а голова удлинённая, и при аккуратной короткой стрижке лицо выглядело как вытянутый прямоугольник, с углами на теменах и на челюсти. А брови не вовсе вровень и нос как чуть–чуть бы свёрнут к боковой глубокой морщине — как будто неуходящее постоянное напряжение.
С этим напряжением и выслушал. И сказал не сразу, горько:
— Э–э–эх, глупеньё…
Стоило уцелеть под столькими снарядами, бомбёжками, на стольких переправах и плацдармах — чтоб из бутыли захлебнуться в Германии.
Хоронить — да где ж? Сами себе место и выбрали.
Пройдя Алленштейн, бригада на всяк случай развернулась на боевых позициях и здесь — хотя стрелять с них не предвиделось, просто для порядка.
— Не на немецком же кладбище. Около огневой и похороним.
Лепетушин. Он и был — такой. Говорлив и услужливо готовен, безответен. Но Подключников? — высокий, пригорбленный, серьёзный мужик. А польстился.
2
Земля мёрзлая и каменистая, глубоко не укопаешь.
Гробы сколотил быстро, ловко свой плотник мариец Сортов — из здешних заготовленных, отфугованных досок.
Знамя поставить? Никаких знамён никто никогда не видел, кроме парада бригады, когда её награждали. Всегда хранилось знамя где–то в хозчасти, в 3м эшелоне, чтоб им не рисковать.
Подключников был из 5й батареи, Лепетушин из 6й. А речь произносить вылез парторг Губайдулин — всего дивизиона посмешище. Сегодня с утра он уже был пьян, и заплётно выговаривал заветные фразы — о священной Родине, о логове зверя, куда мы теперь вступили, и — отомстим за них.
Командир огневого взвода 6й батареи, совсем ещё юный, но крепкий телом лейтенант Гусев слушал со стыдом и раздражением. Этот парторг — по легкоте проходимости политических чинов? или, кажется, по непомерному расположению комиссара бригады? — на глазах у всех за полтора года возвысился от младшего сержанта до старшего лейтенанта, и теперь всех поучал.
А Гусеву было всего 18 лет, но уже год лейтенантом на фронте, самый молодой офицер бригады. Он так рвался на фронт, что отец–генерал подсадил его, ещё несовершеннолетнего, на краткосрочные курсы младших лейтенантов.
Кому как выпадает. А рядом стоял Ваня Останин, из дивизионного взвода управления. Большой умница и сам хорошо вёл орудийную стрельбу за офицера. Но в сталинградские дни 42го года — из их училища каждого третьего курсанта выдернули недоученного, на фронт. Отбирал отдел кадров, на деле Останина стояла царапинка о принадлежности к семье упорного единоличника. И теперь этот 22-летний, по сути, офицер носил погоны старшего сержанта.
Кончил парторг — Гусева вынесло к могилам, на два шага вперёд. Хотелось — не так, хотелось — эх! А речь — не высекалась. И только спросил сжатым горлом:
— Зачем же вы так, ребята? Зачем?
Закрыли крышки.
Застучали.
Опускали на верёвках.
Забросали чужой землёй.
Вспомнил Гусев, как под Речицей бомбанул их Юнкерс на пути. И никого не ранил, и мало повредил, только в хозмашине осколком разнёс трёхлитровую бутыль с водкой. Уж как жалели ребята! — чуть не хуже ранения. Не балуют советских солдат выпивкой.
В холмики встучали надгробные столбики, пока некрашенные.
И кто за ними надсмотрит? В Польше немецкие военные надгробья с Пятнадцатого года стояли. Ищуков, начальник связи, — на Нареве выворачивал их, валял, — мстил. И никто ему ничего не сказал: рядом смершевец стоял, Ларин.
Гусев проходил мимо затихшей солдатской кучки и слышал, как из его взвода, из того же 3го расчёта, что и Лепетушин был, подвижный маленький Юрш поделился жалобно:
— А — и как удержаться, ребята?
Как удержаться? в том и сладкая косточка: думаешь — пройдёт.
Но — промахнуло серым крылом по лицам. Охмурились.
Командир расчёта Николаев, тоже мариец, очень неодобрительно смотрел суженными глазами. Он водки вообще не принимал.
А жизнь, а дело — течёт, требует. Капитан Топлев пошёл в штаб бригады: узнать, как похоронки будем писать.
Начальник штаба, худой, долговязый подполковник Вересовой, ответил с ходу:
— Уже комиссар распорядился: “Пал смертью храбрых на защите Родины”.
Сам–то он голову ломал: кого теперь рассаживать за рули, когда поедем.
3
Ошеломительно быстрый прорыв наших танков к Балтийскому морю менял всю картину Прусской операции — и тяжёлая пушечная бригада никуда не могла поспеть и понадобиться сегодня–завтра.
А комбриг уже не первый день хромал: нарыв у колена. И уговорил его бригадный врач: не откладывать, поехать сегодня в госпиталь, соперироваться. Комбриг и уехал, оставив Вересового за себя.
Ни дальнего звука стрельбы ниоткуда. Ни авиации, нашей ли, немецкой. Как — кончилась война.
День был не холодный, сильно облачный. Малосветлый. Пока — сворачивались со своих условных огневых позиций, и все три дивизиона подтягивались к штабу бригады.
Тихо дотекало к сумеркам. Уже и внедрясь в Европу, счёт мы вели по московскому времени. Оттого светало чуть не в девять утра, а темнело, вот, к шести.
И вдруг пришла из штаба артиллерии армии шифрованная радиограмма: всеми тремя дивизионами немедленно начать движение на север, к городу Либштадту, а по мере прибытия туда — всем занять огневые позиции в 7-8 километрах восточнее его, с основным дирекционным углом 15-00.
Всё–таки сдёрнули! На ночь глядя. Да так всегда и бывает: когда меньше всего охота двигаться, а только бы — переночевать на уже занятом месте. Но поражало 15-00. Такого не было за всю войну: прямо на восток! Дожили. Привыкли от 40-00 до 50-00 — на запад, с вариациями.
Нет, ещё раньше разила начальника штаба потребность немедленно заменить перетравившихся шоферов. Запасных — почти не было. С каких рулей снимать и что оставить без движения? Больше всех пострадал 1й дивизион, и подполковник Вересовой запросил штаб артиллерии оставить его на месте, за счёт него докомплектовать тягу 2го и 3го.
Выхода и нет. Разрешили.
Переломиться к ночному движению — трудны только самые первые минуты. А вот уже двадцать четыре крупнокалиберные пушки–гаубицы подцепляли тракторами — все нагло с фарами. За ними строились подсобные машины. Всё вокруг рычало.
ометров восточнее” — это очень не всё. Топографическая карта, километр в двух сантиметрах, вот передавала складки местности, да не все, конечно; шоссе и просёлочные дороги, и какие обсажены, а какие нет; и извивы реки Пассарге, текущей с юга на север, и отдельные хутора, рассыпанные по местности, — да все ли хутора? а ещё сколько там троп? А хутора — с жителями, без жителей?
Подполковник наудачу прикинул: 2й дивизион вот тут, поюжней, 3й— вот тут, посеверней.
Разметили примерными овалами.
Майор Боев стоял с распахнутой планшеткой и хмуро рассматривал карту. Сколько сотен раз за военную службу приходилось вот это ему — получать задачу. И нередко бывало, что расположение противника при этом не сообщалось, оставалось неизвестным: начнётся боевая работа — тогда само собой и прощупается. А сейчас — ещё издали, за 25 километров от того Либштадта, — как угадать, где пустота, а где оборванный немецкий фланг? А главное: где наша пехота? и той ли дивизии, какая сюда назначена? Ведь наверняка отстали, не за танками им угнаться, растянулись — и насколько? И где их искать?
Но привычно твёрдый голос Вересового не выдавал сомнений. Стрелковая дивизия — да, наверно, та самая, что и была. Растянулась, конечно. Да немцы — в ошеломлении, наверно стягиваться будут к Кёнигсбергу. Штаб бригады — будет в Либштадте или около. Где–нибудь там и штаб дивизии.
А в чём был смысл — занять огневые позиции до полуночи? В темноте топопривязки не сделаешь, только по местным ориентирам, приблизительно, — такая приблизительная будет и стрельба.
Да при орудиях — сильно неполный боекомплект.
Тылы отстали. Что делать, подвезут.
Боев посмотрел на Вересового исподлобья. С начальством и близким не договоришься. Как и тому — со своим. Начальство — всегда право.
По зимней дороге и с малым гололёдом ещё надо дотянуться невредимо до этого Либштадта, часа бы за три. За тучами — луна уже должна быть. Хоть не в полной тьме.
Слитно рычали тракторы. Вся колонна, светя десятками фар, вытягивалась из деревни на шоссе.
Выбирались едва не полчаса. Потом гул отдалился.
4
А какой подъём от Победы!
И от тишины, глухоты, — всё это тоже знаки Победы.
И от этого — всюду брошенного, ещё тёплого немецкого богатства. Собирай, готовь посылки домой, солдат пять килограмм, офицер — десять, генерал — пуд. Как отобрать лучшее, не ошибиться? А уж сам тут — ешь, пей, не хочу.
Каждый дом квартировки — как чудо. Каждая ночёвка — как праздник.
Комиссар бригады подполковник Выжлевский занял самый видный дом в деревне. В нижнем этаже — даже не комната, а большой зал, освещённый дюжиной электрических ламп с потолка, со стен. И шёл же откуда–то ток, не прерывался, тоже чудо. Здешняя радиола (заберём её) подавала, в среднем звуке, танцевальную музыку.
Когда Вересовой вошёл доложиться, Выжлевский — крупноплечий, крупноголовый, с отставленными ушами, сидел, утонувши в мягком диване у овального столика, с лицом блаженным, розовым. (Этой голове не военная фуражка бы шла, а широкополая шляпа.)
На том же диване, близ него, сидел бригадный смершевец капитан Тарасов — всегда схватчивый, доглядчивый, легкоподвижный. Очень решительное лицо.
Сбоку распахнута была в обе половинки дверь в столовую — и там сервировался ужин, мелькнули две–три женские фигуры, одна в ярко–синем платьи, наверно немка. А была и политотдельская, переоделась из военного, ведь гардеробным добром изувешаны прусские шкафы. Тянуло запахом горячей пищи.
Вересовой с чем пришёл? В отсутствие комбрига он был формально старший, и мог бы сам принять любое дальше решение. Но, прослужив в армии уже полтора десятка лет, хорошо усвоил не решать без политруков, всегда надо знать их волю и не ссориться. Так вот насчёт перевозки штаба? — не сейчас бы и ехать?
Но явно: это было никак невозможно! Ждал ужин и другие приятности. Такой жертвы нельзя требовать от живых людей.
Комиссар слушал музыку, полузакрыв глаза. Доброжелательно ответил:
— Ну, Костя, куда сейчас ехать? Среди ночи — что там делать? где остановимся? Завтра встанем пораньше — и поедем.
И оперуполномоченный, всегда уверенный в каждом своём жесте, чётко кивнул.
Вересовой не возразил, не поддакнул. Стоял палкой.
Тогда Выжлевский в удобрение:
— Да приходи к нам ужинать. Вот, минут через двадцать.
Вересовой стоял — думал. Оно и самому–то ехать не хотелось: эти прусские ночлеги сильно размягчают. И ещё соображение: 1й дивизион стоит разукомплектованный, не бросить же его.
Но и взгреть могут.
Тарасов нашёлся, посоветовал:
— А вы — снимите связь и с армией, и с дивизионами. И вот, для всех мы будем — в пути, в переезде.
Ну, если смершевец советует — так не он же и стукнет?
А ехать на ночь — и правда, выше сил.
5
Весь вечер сыпал снежок, притрушивая подледеневшее шоссе. Ехали медленно не только от наледи, но чтоб и лошади не сильно отстали.
В Либштадте простились, обнялись с комдивом 3го, он северней забирал.
В пути глядя на карту при фонарике: выпадало Боеву переехать на восточный берег Пассарге, потом ещё километра полтора по просёлочной, и поставить огневые, наверно, за деревней Адлиг Швенкиттен, — так, чтобы вперёд на восток оставалось до ближнего леса ещё метров шестьсот прозора и не опасно стрелять под низким углом.
Мост через Пассарге оказался железобетонный, целёхонький, и проверять проходимость не надо. Левый западный берег крутой, с него уклонный съезд на мост.
Тут — оставили маяка, для лошадиных саней. Никаких лошадей, ни телег, моторизованным частям по штату не полагалось, и начальство мыслило, что таковых, разумеется, нет. Но ещё от орловского наступления и потом когда шли — все батареи нахватали себе бродячих, трофейных, бесхозных, а то и хозных лошадей и потянули на них подсобный тележный обоз. Во главе такого обоза ставишь грамотного сержанта — и он всегда свои батареи нагонит, найдёт. Трактора Аллис–Уильмерс — конечно, отличные, но с ними одними и пропадёшь. Потом, и особенно ближе к Германии, нахватывали вместо наших средних лошадок — да крепких немецких битюгов, лошадиных богатырей. Зимой меняли телеги на сани. Вот сегодня бы без саней — от огневых до наблюдательных, по снежной целине, сколько бы на себе ишачить?
Снегопад поредел, а выпало, смотри, чуть не в полголени. На орудийных чехлах наросли снежные шапочки.
Нигде — никого ни души. Мертво. И следов никаких.
Вмеру посвечивая фарами, поехали по обсаженной, как аллейка, дороге. И тут никого. Вот — и Адлиг. Чужеродные постройки. Все дома темны, ни огонька.
Послали поглядеть по домам. Дома деревни — пустые и все натопленные. Часов немного, как жители ушли.
Значит и недалеко они. Ну, одни б молодки убежали в лес, — нет, все сплошь.
По восточной окраине Адлига вполне уставлялись восемь пушек, однако, всё ж, не двенадцать, да и бессмысленно бы так. Распорядился Боев комбату Касьянову ставить свою Шестую батарею — метров восемьсот поюжней и наискосок назад, у деревушки Кляйн Швенкиттен.
Но и до чего ж — никого. В Либштадте не поискали, а от самого Либштадта никого живого не видели. Где ж пехота? Вообще из братьев–славян— ни души.
И получалось непонятно: вот поставим здесь орудия — слишком далеко от немцев? Или, наоборот, зарвались? Может, они и в этом ближнем леске сидят. Пока — выдвинуть к тому леску охранение.
Делать нечего. Трактора рычали. Шестая утягивалась по боковой дороге в Кляй д картой. Карта — всегда много говорит. Если в карту вглядываться, в самом и безнадежьи что–то можно увидеть, догадаться.
Боев никого не торопил, всё равно саней подождём. В беззвестье он, бывало, и попадал. Попадал — да на своей земле.
Радист уже связался со штабом бригады. Ответ: скоро выезжаем. (Ещё не выехали!) А новостей, распоряжений? Пока никаких.
Вдруг — шаги в прихожей. Вошёл, в офицерской ладной шинели, — командир звукобатареи, оперативно подчинённой Боеву. Давний приятель, ещё из–под Орла, математик. И сразу же свою планшетку с картой к лампе развёртывает. Думает он: вот, прямая просёлочная на северо–восток к Дитрихсдорфу, ещё два километра с лишком, там и центральная будет, туда и тяните связь.
Смотрит Боев на карту. Топографическую читал он быстрей и точней, чем книгу. И:
— Да, будем где–то рядом. Я — правей. Нитку дам. А топографы?
— Одно отделенье со мной. Да какая ночью привязка? Наколют примерно. И к вам придут.
Такая и стрельба будет. Приблизительная.
Торопится, и поговорить некогда. Хлопнули дружеским пожатием:
— Пока?
Что–то не сказано осталось. И своих бы комбатов наставить, так и они заняты. И — лошадей пождать.
И прилёг Боев на диванчик: в сапогах на кровать — неудобно. А без сапог — не солдат.
6
Для кого война началась в 41м, а для Боева — ещё с Хасана, в 38м. Потом и на финской. Так и потянулось сплошной войной вот уже седьмой год. Два раза перебывал на ранениях — так та ж война, а в родной край отпусков не бывает. В свою ишимскую степь с сотнями зеркальных озёр и густостайной дичью, ни к сестре в Петропавловск вот уж одиннадцатый год путь так и не лёг.
Да когда в армию попал — Павел Боев только и жизнь увидел. Что было на воле? Южная Сибирь долго не поднималась от гражданской войны, от подавленного ишимского восстания. В Петропавловске, там и здесь, — заборы, палисадники ещё разобраны, сожжены, а где целы — покривились. Стёкла окон подзаткнуты тряпками, подзатянуты бумагой. Войлок дверной обивки где клоками висит, где торчит солома или мочало. С жильём — хуже всего, жил у замужней сестры Прасковьи. Да и с обувью не лучше: уж подшиваешь, подшиваешь подошвы — а пальцы наружу лезут. А с едой ещё хуже: этого хлеба карточного здоровому мужику — ничто… И везде в очереди становятся: где — с пяти утра, а где набегают внезапной гурьбой, не спрашивая: а что будут давать? Раз люди становятся — значит, что–то узнали. И — нищих же сколько на улицах.
А в армии — наворотят в обед борща мясного, хлеба вдосыть. Обмундирование где не новенькое, так целенькое. Бойцы армии — любимые сыны народа. Петлицы — малиновые пехотные, чёрные артиллерийские, голубые кавалерийские, и ещё разные (красные — ГПУ). Чёткий распорядок занятий, построений, приветствий, маршировок — и жизнь твоя осмыслена насквозь: жизнь — служба, и никто тут не лишний. Рвался в армию ещё до призыва.
Так — ни к чему, кроме армейского, не приладился, и не женился, — а позвала труба и на эту войну.
В армии понял Павел, что он — отродный солдат, что родная часть ему — вот и дом. Что боевые порядки, стрельбы, свёртывания, передвижки, смены карт, новые порядки — вот и жизнь. В 41м теряли стволы и тягу — но дальше такого не случалось, только если разворотит орудие прямым попаданием или на мине трактор подорвётся. Война — как просто работа, без выходных, без отпусков, глаза — в стереотрубу. Дивизион — семья, офицеры — братья, солдаты — сынки, и каждый своё сокровище. Привык к постоянной передряге быта, переменчивости счастья, уже никакой поворот событий не мог ни удивить, ни напугать. Нацело — забыл бояться. И если можно было напроситься на лишнюю задачу или задачу поопаснее — всегда шёл. И под самой жестокой бомбёжкой и под густым обстрелом Боев не к смерти готовился, а только — как операцию заданную осмыслить и исполнить получше.
Глаза открыл (и не спал). Топлев вошёл. Лошади — притянули.
Боев сбросил ноги на пол.
Мальчик он ещё, Топлев, хлипок для начальника штаба. Но и комбата ни одного отпустить не хотелось на штаб, взял с начальника разведки.
Позови Боронца.
Крепок, смышлён старшина дивизиона Боронец, и глаза же какие приёмчивые. Уже сам догадался: из саней убирает лишнее — трофеи, барахло. Трое саней — под погрузку, на три наблюдательных — катушки с проводом, рации, стереотрубы, гранаты, чьё и оружие, чьи и мешки, из взводов управления, и продукты.
— После Либштадта — кого видел по дороге? Пехоту?
Боронец только чмокнул, покачал большекруглой головой.
— Ник–к–кого.
Да где ж она? Совсем её нет?
Вышел Боев наружу. Мутнела пасмурная ночь, прибеленная снегом. Висела отстоенная тишина. Полная. Сверху снежка больше не было.
Все трое комбатов — тут как тут. Ждут команды. Один всегда — при комдиве, это Мягков будет, как и часто. А Прощенков, Касьянов — по километру влево, вправо, на своих наблюдательных, и связь с комдивом только через огневые.
Ну, уже многое видали, сами знают сынки. Сейчас самое важное — правильно выбрать места наблюдательных. Ещё раньше: на какую глубину можно и нужно внедриться. В такой темноте, тишине и без пехотной линии — как угадать? Мало продвинешься — будешь сидеть бесполезно, много продвинешься — и к немцам не чудо попасть.
— А всё ж таки понимай, ребята: вот такая тишина, и такая пустота — это может быть очень, очень серьёзно.
Топлеву:
— Ищи, Женя, пехоту, нащупывай всеми гонцами. Найдёшь — пусть командир полка меня ищет. Это уж… слишком такое… Из бригады — узнавай, узнавай обстановку. А я выберу НП — свяжусь с тобой.
И прыгнул в передние сани.
7
В отсутствие комбата старшим офицером 6й батареи был командир 1го взвода старший лейтенант Кандалинцев. А по годам он был и старше всех бригадных командиров взводов: под 40 лет. И росту изрядного, хотя без статной выправки, плечи не вразвёрт, голова прежде времени седая, и распорядительность разумная — его и другие комвзвода “батей” называли.
А Олег Гусев, хотя и вырос среди уличных городских сорванцов, — от Кандалинцева ещё много жизненного добирал, чего б ниоткуда не узнать.
Ещё раньше, чем поставили все четыре пушки в боевое положение, Кандалинцев распорядился выставить на 50 метров вперёд малым веером— охранение. А замолкли оттянутые от огневых трактора — разрешил расчётам чередоваться у орудий. Гусеву же показал на каменный сарайчик, близко позади:
— Пойдём пока, костям на покой.
Чуть сдвинув батарею, можно было поставить её и ближе к удобным домам, но отсюда стрелять будет лучше.
Да сменные в расчётах туда и побежали спать. Гусев тоже в два дома заходил и покрутил приёмники, надеясь, что попадётся на своём питании, заговорит, — нет, молчали глухо. Приёмники в домах — это была заграничная новость, к которой привыкали боязно: по всему Советскому Союзу они на всю войну отобраны, не сдашь — в тюрьму. А тут вот…
Очень уж хотелось Олегу узнать что–нибудь о нашем прорыве, какие б ещё подробности. А батарейные рации ловили только одну нашу станцию на длинных — и никакой сводки о прорыве не было.
Кандалинцева призвали в 41м из запаса, два года он тяжко провоевал на Ленинградском фронте, а после ранения прислали сюда, в бригаду, уже скоро тоже два года.
Когда можно хоть чуть отдохнуть — Кандалинцев никогда такого не пропускал.
Пошли в сарайчик, легли рядом на сено.
А тишина–а–а.
— А может немцы в обмороке, Павел Петрович? Отрезаны, отброшены, к Кёнигсбергу жмутся? Может быть, вот так и война кончится?
Хотя Олег от войны совсем не устал, ещё можно и можно. Отличиться.
— О–ох, — протянул Кандалинцев.
И лежал молча. Но ещё не заснул же?
А Кандалинцев–то всё это знал–перезнал, он все партийные чистки на том прошёл. И — несупротивным, усталым голосом:
— Нет, Олег, ничего у нас не переменится. Смотри бы, хуже не стало. Колхозов? — никогда не отменят, они очень государству полезны. Не теряй время, поспим сколько.
8
Да, война — повседневное тяжкое бремя со вспышками тех дней, когда и голову легко сложить или кровью изойти неподобранному. Однако и на ней не бывает такого угнетённого сердца, как тихому интеллигенту работать в разоряемой деревне девятьсот тридцатого–тридцать первого года. Когда бушует вокруг злобно рассчитанная чума, видишь глаза гибнущих, слышишь бабий вой и детский плач — а сам, как будто, от этой чумы остережён, но и помочь никому не смеешь.
Так досталось Павлу Петровичу сразу после института, молоденькому агроному, принявшему овощную селекционную станцию в Воронежской области. Берёг ростки оранжерейной рассады, когда рядом ростки человеческие и двух лет, и трёх месяцев отправляли в лютый мороз санями — в дальний путь, умирать. Видишься и сам себе душителем. И втайне знаешь, ни с кем не делясь, как крестьяне против колхоза сами портят свой инвентарь. А то лучшие посевные семена перемалывают в муку на едево. А скот режут — так и не скрывают, и не остановить. Потом активисты сгребают последнее зерно из закромов, собирают “красный обоз”, тянут в город: “деревня везёт свои излишки”, а там, в городе, впереди обоза пойдёт духовой оркестр.
От тех месяцев–лет стал Павел Петрович всё окружающее воспринимать как–то не вполноту, недостоверно, будто омертвели кончики всех нервов, будто попригасли и зрение его, и смех, и обоняние и осязание — и уже навсегда, без возврата. Так и жил. В постоянном пригнёте, что райком разгневается за что — и погонят со службы неблагонадёжного беспартийца. (Хорошо если не арестуют.) И гневались не раз, и теми же омертвелыми пальцами подал заявление в партию, и с теми же омертвелыми ушами сиживал на партийных собраниях. Да какая безалаберность не перелопачивала людям мозги и душу? — от одной отмены недели, понедельник–среда–пятница–воскресенье, навсегда, чтоб и счёту такого не было, “непрерывка”-пятидневка, все работают–учатся в разные дни, и ни в какой день не собраться вместе с женой и с ребятишками. Так и погремела безразрывная гусеница жизни, как косые лопатки траков врезаются в землю.
И с этими навсегда притупленными чувствами Павел Петрович не вполноту ощутил и отправку на войну в августе сорок первого, младшим лейтенантом от прежних призывов. И с тем же неполночувствием, как чужой и самому себе, и своему телу, воевал вот уже четвёртый год, и на поле лежал под Ленинградом, тяжело, пока в медсанбат да в госпиталь. И как до войны любой райкомовский хам мог давать Кандалинцеву указания по селекции, так и на войне уже никогда не удивлялся он никаким глупым распоряжениям.
Вот и война кончилась. Как будто пережил? Но и тут малочувствен оставался Павел Петрович: может ещё и убьют, время осталось. Кому–то ж и в последние месяцы умирать.
Неомертвелое — одно чувство сохранилось: молодая жена, Алла. Тосковал.
Ну, как Бог пошлёт.
9
Сани шли без скрипа, по теплу. Чуть кони фыркнут.
Ночь становилась посветлей: за облаками — луна, а облака подрастянуло. Видны — где, вроде, лесочки, где поле чистое.
Прикрывая снопик ручного фонарика рукавом полушубка, Боев поглядывал на карту — по изгибам их заметенной полевой дороги определяя, где расставаться с комбатами и каждый на свой НП, по снежной целине.
Кажется, вот тут.
Касьянов и Прощенков соскочили с саней, подошли.
— Так не очень от меня удаляйтесь, не больше километра. Работать вряд ли придётся, наверно с утра передвинут. Ну всё же, на разный случай, покопайте.
И — разъехались. Лошади брали уверенно. Местность — мало волнистая, тут и высотку не сразу выберешь. Если до утра не свернут — надо будет подыскать получше.
И всё так же — ни звука. Ни — передвинется какая чернота в поле.
Кого любишь, того и гонишь. Позвал сметливого Останина:
— Ванечка, возьми бойца, сходи вперёд на километр — какой рельеф? И не найдёшь ли кого? Да гранаты прихватите.
Останин с вятским причмоком:
— Щас в поле кого издали увидишь — не окликнешь. “Кто это?” — а тебя из автомата. Или, с нарошки “Wer ist da?”, а тебя — свои же, от пуза.
Ушли.
А тут — вытащили кирки и лопаты, помахивали. Верхний слой уковало, как и на могилах сегодня. Лошадей отвели за кустики. Радист, с рацией на санях, вызывает:
— Балхаш, Балхаш, говорит Омск. Дай Двенадцатого, Десятый спрашивает.
Двенадцатый — Топлев — отзывается.
— Из палочек нашли кого?
— Нету палочек, никого, — очень озабоченный голос.
Вот так так. Если и вкруг Адлига пехоты до сих пор нет — и у нас её нет. Где ж она?
— А что Урал?
— Урал говорит: ищите, плохо ищете.
— А кто именно?
— Ноль пятый.
Начальник разведки бригады. Ему б самому тут и искать, а не в штабе бригады сидеть, за тридцать вёрст. Да что ж они с места не сдвинулись? Когда ж — тут будут?
Копали трудно.
Ну, да окопчика три, не в полный профиль. Перекрывать всё равно нечем.
Проворный Останин вернулся даже раньше, чем ждался.
— Товарищ майор. С полкилометра — запад в лощину. И она, кажись, обхватом справа от нас идёт. А я налево сходил, наискосок. Вижу, фигуры копошатся. Еле опознались: заматерился один, катушка у него заела, — так и услышал: свои.
— Кто же?
— Правый звукопост. Тут до них одной катушки нам хватит и будет прямая связь с центральной. Хорошо.
— Ну что ж, тогда тянем. Пусть твой напарник ведёт.
Да — по кому пристреливаться? И с какой привязкой, все координаты на глазок.
— А больше никого? Пехоты нет?
— И следов по снегу нет.
— Да–а–а. Двенадцатый, двенадцатый, ищи палочки! Разошли людей во все стороны!
10
Теперь стало повидней малость: и лесок, что от Адлига слева вперёд. И справа прочернел лес пораскидистей — но это уже, очевидно, за большой тут лощиной.
А штаб бригады перестал отзываться по рации. Хорошо, наверно уже поехали. Но не предупредили.
Топлев очень нервничал. Он и часто нервничал. Он–то был старателен, чтобы всё у него в порядке, никто б не мог упрекнуть. Он — малой вмятинки, малой прогрызинки в своей службе не допускал, ещё прежде, чем начальство заметит и разнесёт. Да часто не знаешь, что правильно делать.
И сейчас места не находил. То — цепочку охранения проверить. То — к пушкам 4й–5й батареи. Из каждого расчёта дежурят человека по два. А остальные — растянулись по домам. Ужинают? — есть чем в домах. Прибарахливаются? — тоже есть, а в батарейном прицепе всё уложится. (Осталось в деревне несколько стариков–старух, ничего возразить не смеют.)
Это просто — несчастье, что разрешили из Германии посылки слать. Теперь у каждого солдата набухает вещмешок. Да не знает, на чём остановиться: одного наберёт, потом выбрасывает, лучшего нашёл на свои пять килограмм. Топлеву было это всё — хоть и понятно, но неприятно, потому что делу мешало.
То — уходил к дивизионной штабной машине, на окраину Кляйн Швенкиттена. Там рядом, в домике, и кровать с пуховой периной, растянись да поспи, ведь уже за полночь. Да разве тут уснёшь?
За облаками всё светлело. Мирно и тихо, как не на войне.
А вот: поползи сейчас что с востока — как быть? Наши снаряды по сорок килограмм весу, с подноской–перезарядкой, от выстрела до выстрела— никогда меньше минуты. И убраться не успеешь — 8 тонн пушка–гаубица. Хоть бы какие другие стволы промелькнули — дивизионная, противотанковая, — никого.
В машину, к рации опять. Доложил майору: связь с Уралом прекратилась. И палочек нет, ищем, разослал искать.
И тут же — один посланный сержант сработал. По дороге, по какой сюда приехали, — лёгкий шум. Виллис. До последней минуты не различишь, кто да что.
Из виллиса выскочил молодо. Майор Балуев.
Топлев доложил: огневые позиции тяжёлого пушечного дивизиона.
У майора — и голос очень молодой, а твёрдый. И завеселился:
— Да что вы, что вы! Тяжёлого? Вот бы никак не ждал!
Вошли в дом, к свету. Майор — худощавый, чисто выбрит. А, видно, примучен.
— Даже слишком замечательно! Нам бы — чего полегче.
И оказался он — командир полка, того самого, из той дивизии, что искали. ТутТоплев обрадовался:
— Ну, как славно! Теперь всё будет в порядке!
Не совсем–то. Пока первый батальон сюда дошагает — ещё полночи пройдёт.
Присели к керосиновой лампе карту смотреть.
Топлев показал, где будут наши наблюдательные. Ещё вон там, в Дитрихсдорфе, — звукобатарея. А больше — ни одной пока части не обнаружено.
Майор, шапка сбилась на льняных волосах, впивчивым взглядом вонзился в карту.
Да нисколько он не был весел.
Смотрел, смотрел карту. Не карандашом — пальцем провёл предположительную линию — там где–то, впереди наблюдательных. Где пехоту ставить.
Раскрыл планшетку, написал распоряжение. Протянул старшему сержанту, какой с ним:
— Отдашь начальнику штаба. Забирай машину. Если где по дороге какое средство на колёсах — старайся прихватить. Хотя б одну роту подвезти вперёд.
А двух разведчиков при себе оставил.
— Пойду к вашему комдиву.
Топлев предупредительно повёл майора в Адлиг. И к исходу пути:
— Вот прямо по этой санной колее.
Она хорошо видна была под ногами.
Всё светлело. Луна пробивается.
11
После лёгочного ранения на Соже — майора Балуева послали на годичные курсы в Академию Фрунзе. Грозило так и войну пропустить — но вот успел, и прибыл в штаб Второго Белорусского — как раз в январское наступление.
Оттуда — в штаб армии. Оттуда — в штаб корпуса. Оттуда — в штаб дивизии.
И нашёл его только сегодня днём — нет, уже считай вчера это.
А у них как раз за день раньше — убило командира полка, и уже третьего с этой осени. Так вот — вместо него, приказ подпишем потом.
С командиром дивизии досталось поговорить пять минут. Но и того хватило для опытного офицера: топографической карты почти не читает, видно по двум оговоркам, и по движениям пальцев над картой. И — выше ли того понимает всю обстановку? Мутновато мямлит. Да кого, бывает, у нас в генералы не возвысят? А тут ещё — и по обязательной квоте национальных кадров? равномерное представительство нацменьшинств.
После академической слаженности теоретической войны — вот так сразу плюхнуться, немного обалдеваешь. А отвык — бодрись.
Да кое–что из обстановки Балуев успел охватить ещё в оперотделе штабарма. За сорок четвёртый год вояки наши сколько прокатились вперёд, неудержимо! — как не обнаглеть. Наглостью отличной, красивой, победительной. С нею — и врезались в Пруссию. Уже отстали тылы, отстала пехота — но катит, катит Пятая танковая, катит — и аж до Балтики. Эффект— захватывающий, восхитительный!
Однако же — и размах такого швырка: на одну дивизию приходится вместо обычных трёх–пяти километров фронта — да сразу сорок!
Вот — и растяни свой полк. Вот и проси хоть пару пушек семидесяти–шести.
Но это и есть — армия в движении: переменчивая конструкция, то ли через сутки окаменеет во мраморе, то ли через два часа начнёт рассыпаться как призрак. На то ты — и кадровый офицер, на то и академический курс прошёл.
И в этой бурной неожиданности, колкости, остроте — сладость воина.
12
Всё светлело — а к часу ночи разорвало. И луна — ещё предполная, на всю ночь её не станет. С нехваткой по левому обрезу, и уже сдвинутая к западу, стала картинно проплывать за облаками, то ясней, то затуманенно.
Светлей–то светлей, но и в бинокль не многое можно рассмотреть на снежном поле впереди — только то, что оно, кажется, пусто — посверх лощины. Да ведь и перелесками там–сям перегорожено, могут накапливаться.
Луна имела над Павлом Боевым ещё с юных лет особую власть, и навсегда. Уже подростка — она заставляла остановиться или сесть, или прилечь — и смотреть, смотреть. Думать — о жизни, какая будет у него. И о девушке — какая будет?
Но хоть был он крепкий, сильный, первый гимнаст — а девушки к нему что–то плохо шли, не шли. Голову ломал: отчего неудачи? Ну некрасив, губы–нос не так разлинованы, — так мужчине разве нужна красота? красота — вся у женщин, даже чуть не у последней. Павел перед каждой женщиной замирал душой, преклонялся перед этой нежностью, хрупкостью, уж боялся не то что сломать её, но даже дыханием обжечь. Оттого ли всего, не оттого — так и не женился до войны. (И лишь Таня, госпитальная, потом объяснила: дурачок, да мы хваткую власть над собой только и любим.)
Уже в спину светила. Оглядывался на неё. Опять застилалась.
И всё так же — ни звука ниоткуда. Здорово ж немцев шарахнули.
Между тем телефонные линии протянули с огневых на все три наблюдательных. Через звукопост имели связь и со звукобатареей в Дитрихсдорфе, а у неё ж левые посты ещё севернее, и вот звонил их комбат: никого–никого, потянули предупредитель ставить за озером, вперёд.
А озеро — уж чистый прогал, там–то немцев бы увидели, при луне. Значит, и ещё два километра на восток никого.
Ещё сказал: топографы, при луне, звукопосты уже привязывают, и в Адлиг тоже пошли, огневые привязать.
Ну, через час будет готовность к стрельбе! Да вряд ли тут останемся: перейдём.
А видно, оттепели не будет. Ночь тут стоять, взял из саней валенки, переобулся.
Но вот, Топлев докладывал: со штабом бригады связи нет как нет. Странно. Сколько им тут ехать? Не перехватили ж их немцы по дороге?
Тут вспомнил: комбриг в госпиталь днём уехал. Значит, там Выжлевский заправляет?
И всяких–разных политруков сторонился, не любил Боев как больше людей пустых. Но Выжлевский был ему особенно неприятен, что–то в нём нечистое, — оттого и особенно пустозвонское комиссарство. Натихую поговаривали в бригаде, что за 41й год что–то у Выжлевского не сходилось в биографии: был в окружённой Одессе, потом два–три месяца тёмный перерыв — потом как ни в чём не бывало, в чине, на Западном фронте. И как–то с этим всем был связан Губайдулин? отчего–то сразу из пополнения Выжлевский взял его в политотдельцы и быстро возвышал в чинах. (И Боеву в парторги навязал.)
От Топлева: связи с бригадой всё нет. Но нашёлся командир стрелкового полка, пошёл по следу на НП.
Ну, наконец. Теперь хоть что–нибудь поймётся.
13
— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший!..
— Что? — сразу несонным голосом отозвался Кандалинцев.
— Тут немец прибрёл! Перебежчик!
Это докладывал ефрейтор Нескин, вшагнувший в сарайчик. Немца задержало охранение — он прямо шёл через поле.
Услышал и Гусев. Дивная новость! Оба взводных командира с сенной копны соскользнули вниз.
Пошли наружу, смотреть. Светила луна, и хорошо было видно немецкую обмундировку и что без оружия. Шапка утеплённая.
Немец увидел офицеров — чётко руку к виску.
— Herr Oberleutnant! Diese Nacht, in zwei Stunden wird man einen Angriff hier unternehmen!
А немецкий–то оба, эге, так себе. Да оно и слова по отдельности, может, знаешь, а всё вместе не разберёшь.
А взволнован очень.
Всё равно с ним — в штаб дивизиона. Показали ему — идти. Вперёд — Нескин, а сзади — маленький Юрш с карабином, везде поспел — и докладывает офицерам на ходу: уже, мол, калякал с ним, на тары–бары. Он — и к нашему ближе умеет, а всё равно непонятно.
Что–то срочное хочет, а вот, поди.
До штабной машины тут, по Кляйну, недалеко. Пока шли — ещё спрашивали. И немец силился, стал не по–немецки, а по какому–то узнаваемому. Узнаваемому, а всё равно ни черта не поймёшь.
И одно слово отдельно повторял:
— Ангриф! Ангриф!
А это мы, кажется, знаем: наступление? Нападение?
Да этого и надо было ждать.
В штабной машине не спал радист, разбудил планшетиста, а тот немецкому учен. Да тоже не очень. Выкатился быстро, стал с немцем говорить — и переводит, но не с быстрым подхватом, не слово в слово.
— Это, вот что, немец — судетский. Он и по–чешски немного. Пришёл нас предупредить: через час–два тут, на нашем участке, начнётся общее, большое наступление немцев.
А — не дурит нас?
А зачем? ему же хуже.
Голос у немца — просительный, жалостный, даже умоляющий.
А — уже сильно в возрасте он, постарше и Павла Петровича.
И пожалел его Кандалинцев. Воевать надоело, горюну.
А кому за столько лет не надоест?
Бедняга ты, бедняга. И от нас — ещё когда семью увидишь?
Послал гонкого Юрша в Адлиг — искать капитана Топлева, доложить.
14
Допросив перебежчика через планшетиста и сам голос его наслушивая, дружелюбную готовность, поверил Топлев, что — не врёт. А перейти? — и нетрудно. Через пустое поле, без единой боевой линии — отчего и не отшагать?
Ладно, перебежчика держать при штабной машине.
Но если он не врёт и не ошибается — так наши пушки совсем беззащитны, пехоты же до сих пор нет!
А Топлев исполнителен — в стельку! в струнку! И всегда старался знать, вникать, успевать.
Но — что было надо сейчас? Что было можно делать сейчас?..
Скорей бы, скорей бы штаб бригады нашёлся!
Понукал радиста: вызывай их, вызывай!
Но — нету связи, как нет.
Ну, что с ними? Необъяснимо!
Схватил телефонную трубку, комдиву звонить — да что это? И тут связи нет. Обстрела не было — откуда порыв? Послал линейного, ругаясь, только не матом, никогда. Телефонист — ворона! Проверять каждую минуту!
А по рации — как сказать? Прямым текстом — невозможно, а кода на такой случай никак же не предусмотрено. Радисту:
— Вызывай Десятого!
Услышал голос Боева — густой, всегда уверенный, надёжный — малость приуспокоился. Сейчас рассудит. И, поглядывая неотрывно на светящийся красный глазок рации, стал Топлев, извёртывая, объяснять.
Вот тут пришёл к нам дядя один… Совсем не наш… Ну, с той стороны… На вруна не похож, я проверил вдоль и поперёк. Говорит: через час–два… а теперь уже меньше осталось… Мол, пойдут! И — валом! Да, повалят… А Урал всё молчит… Что прикажете?
Боев — не сразу. Да он не говорлив. Думает. Ещё раз:
— И Урал — молчит?
Топлев, чуть не плача:
— Ну, ни звука!
Ещё там подумал.
— Давай вот что. Переведи всё касьяновское хозяйство — за реку. Немедленно. И там занять позиции.
— А этим двум?
Даже слышно, как вздохнул Боев, при клапане:
— А этим двум? Пока стоять. И — будь, будь начеку. А что — с линией?
— Послал, не знаю.
— Всем — в боевой готовности, и смотреть, и слушать. Чуть что — докладывай.
Спустя сколько–то прибежал линейный. Клянётся, божится:
— В лесочке — вот такой кусок провода вырезали, как ножом. И — следы сбоку.
Немцы?!
Уже тут?
15
Так, по санным колеям, и дошагал Балуев с двумя своими связными до темноватой группки людей на открытом снежном месте.
Назвал себя, и по должности.
Майор Боев — чуть пониже ростом, в коротком белом полушубчике.
Поручкались. Уж кажется, у Балуева — крепкое пожатие, но у Боева — цепная хватка.
И с фронтовой простотой:
— Где ж твой полк?
Его полк! Он сам его ещё толком не видел. В ответ:
— Да кто ж ваши пушки так выставил?
Боев клокотнул усмешкой:
— Попробуй не выстави. Приказ.
Рассказал обстановку, что знал.
Хоть и луна — ещё фонариком по карте поводили.
— Петерсдорф? Да, мне в него и ткнули, для штаба. Тут бы — и вам близко нитку тянуть. А я б — на НП сюда пришёл.
Хотя — что за НП? на ровном месте, без перекрытия.
— Но пока у меня часа два запасу — я должен сам поразведать: где ж немец? Где передовую ставить?
Вот это бы — если б знать!
Боева отозвали к рации. Он там присел на корточки.
А Балуев водил светлым пятном по карте. Если всё это озеро — у нас, так что и ставиться тут? Надо вперёд.
Боев вернулся и басом тихим, от солдат, передал Балуеву новость.
— И вполне может быть, — без колебания сразу признал Балуев и такую обстановку. — Именно в первые сутки он и пойдёт, пока у нас не может быть обороны. Именно с отчаяния и попрёт.
И тогда — хоть по здешнему рубежу передний край поставить.
И когда ж успеть сюда хоть роту подтянуть?
Но Боеву, с тяжёлыми пушками, — несравнимо?
А — никакого волнения.
Балуев искренно:
— Год я на фронте не был — удивляюсь, какие ж мы на четвёртом году войны. Как раньше — нас не пуганёшь.
Да и сам Балуев в Пруссии всего четвёртый день — а уже опять в полном фронтовом ощущении.
— Всё ж, я пойду вперёд, поправей озера. Что узнаю — сообщу тебе. И— где выберу штаб, тогда и нитку твою туда.
Сошлись в голом поле на четверть часа. Сейчас расстаться — до пока провод, до первой связи. А то — и никогда не увидеться, это всегда так.
— А величать тебя — как?
— Павел Афанасьич.
— А меня — Владимир Кондратьич.
И — сдвинулись тёплыми ладонями.
Зашагал Балуев со связными.
Луну — заволакивало.
16
Даже во Второй Ударной, весной 42го, остался Володя Балуев жив, и из окружения вышел. А вот на сожевском плацдарме весь ноябрь 43го сгнивали — так ранило за два часа до отхода немцев, когда они уже утягивались. Но ранило — возвратимо, два месяца госпиталя в Самаре. И тогда— на год в Академию.
В Академии теперь не обстрелянных, не обмолоченных мало, все уже знают, что на войне почём. А всё–таки год учёбы — другой мир: война, возвышенная до ясности, красоты, разума. А и трудно запретить себе поворот мысли: за год–то, может, война и кончится? может, хватит с меня?
Не кончилась. Но как уже близко! Через северную Польшу, через Пруссию догонял, догонял попутными машинами, от КПП набиты случайными военными. И поспевал уже радуясь, войти опять в привычное фронтовое. И в такой величественный момент — отхвата Восточной Пруссии! (И в такую глухую растяжку фронта…)
Шли в уброд по рыхлому снегу, по целине. Разведчики сзади молча.
Вёл по компасу.
Если вот–вот начнётся — то уже и Петерсдорф не годится, высунутый. Как успеть хоть не роту, хоть взвод рассыпать охранением пушек под Адлигом?
А дотащится ли сюда хоть одна рота? Может, так с устатка свалились, что и не встанут?
Только б эту одну ночь передержаться — уже завтра будет легче.
А вот что: по левую руку, к северо–востоку, километрах в четырёх–пяти, бесшумно возникло, не заметил минуты, небольшое зарево, пожар. И — горело.
А стрельбы никакой не слышно.
Постоял, посмотрел в бинокль. Да, пожар. Ровный. Дом?
Пожара на войне по–пустому не бывает. Оно — само загорается почему–то при действиях.
Или это — уже у немцев? Или кто–то из наших туда заскочил, сплошал?
Пошагали дальше, на восток.
И ещё вот: сон. Мама.
Володина мать умерла молодой, такой молодой! И Володе, вот, 28 — а уж много лет снится ему, ненаглядная. Несчастная была — а снится всегда весёлой. Но никогда не близко: вот только что была здесь — вышла; вот сейчас придёт; спит в соседней комнате; да вот проходит мимо, кивает, улыбается. И — никогда ближе.
Но от каких–то примеров, сравнений или чьих рассказов сложилось у Балуева: когда придёт время умирать — мама подойдёт вплотную и обнимет.
И минувшей ночью так и приснилась: мама дышала прямо в лицо да так крепко обняла — откуда у неё силы?
И так было тепло, радостно во сне. А проснулся — вспомнил примету…
17
Четыре пушки–гаубицы 6й батареи вытянулись из Кляйн Швенкиттена, рычаньем своих тракторов нарушая всё ту же полную тишину вокруг. И, без фар, потянулись назад по той же обсаженной дороге, по какой притянулись несколько часов тому. За снарядными прицепами шла и дивизионная кухня, и хозяйственная трёхтонка, отправили и их. (И перебежчика–немца.)
Лейтенант Гусев сидел, как обычно, в кабине первого трактора второго взвода. Этот отход очень ему не нравился: какие б там ни тактические соображения, а считай отступление. И теперь — в каком–то накате боя поучаствовать не придётся.
Олег жил с постоянным сознанием, что он — не сам по себе, молодой лейтенант, но сын славного командарма. И каждым своим боевым днём и каждым своим боевым поступком он хотел оправдывать такое сыновство. Сокрушением было бы для него в чём–то опозорить отца. И награда ему была пока — Отечественная, 2й степени, светленькая, так — за дело. (Отец следил, чтобы не было сыну перехвала по протекции.)
Езды тут было всего ничего, километра полтора, — и вот уже тот проеханный вечером железобетонный мост через Пассарге.
Одно за другим массивные орудия вытащились за своими тракторами на крутой подъёмчик после моста.
Там — вышла заминка, что–то впереди помешало. Потом опять зарычали во весь рык. И вытянули.
Олег спрыгнул, пошёл вперёд узнать.
Кандалинцев разговаривал с каким–то высоким полковником в папахе. Тот был чрезвычайно возбуждён и, кажется, сам не различал, что держал и держал в руке для чего–то вытянутый парабеллум.
А вытянул его, видно, — исключить неподчинение. Требовал он, чтобы пушки сейчас же, вот тут, развернулись в боевой порядок, стволами на восток. Для прямой наводки.
Дальше, за полковником, журавлино вытянулся ствол самоходки СУ–76. Несколько бойцов — на броне, и рядом.
Кандалинцев спокойно объяснял, что 152-миллиметровые не для прямой наводки: быстрей минуты не перезарядишь, это не противотанковые.
— А — других нет! — кричал полковник. — И не разговаривать!
Да дело было не в парабеллуме. В боевой обстановке, при отсутствии своего высшего начальника, каждый обязан подчиняться любому старшему по званию на этом месте. От своего ж они с этим переездом оторвались.
Да собственно и разницы не было: метров двести дальше они и думали занять позицию. Только вот, размыслительно–хладнокровно докладывал Кандалинцев полковнику, — тут, у моста, узко, четыре пушки фронтом негде поставить.
Полковник, как ни был возбуждён, отчасти внял старшему лейтенанту и велел поставить у моста лишь две пушки, по двум бокам дороги.
Нечего делать. Кандалинцев — не приказным тоном, тот ему слабо давался:
— Олег. Одно твоё орудие — слева, одно моё — справа.
Стали разворачиваться, разбираться.
Гусев поставил на позицию 3й расчёт, сержанта Пети Николаева. Кандалинцев у себя назначил 1й, старшего сержанта Кольцова — своих же лет, под сорок, донского казака.
Остальные пушки и грузовики протянули дальше метров на двести, где чернел господский двор Питтенен, с постройками.
А ещё ж перебежчика досмотреть.
Кандалинцев странно положил ему руку на плечо. И сказал:
— Гут, гут, всё будет гут. Иди с нашими, спи.
18
Перерезка провода не могла быть случайной, если выхватили два метра. Ясно, что им тут местность родная, они тут каждый ход знают, свои проводники, своя разведка — а лески и перелески там и сям. Мы — никак их не увидим, а они за нами следят.
Так Боев ещё не попадал. Переправлялся он через реки под бомбёжкой, сиживал в НП на смертных плацдармах под частыми клювами немецких снарядов и мин, и вылёживал огневые налёты в скорокопанной лёгкой щели — но всегда знал, что он — часть своей пушечной бригады и верный сосед пехоты, и раньше ли, позже — подтянется к нему дружеская рука или провод, или приказ начальства — да и свои ж соображения тоже доложить.
А вот — так?.. Ни звука, ни снаряда, ежеминутная смерть не подлетает, ничем не проявлена. Но пехоты — нет, и раньше утра не будет, хорошо, если утром. А свой штаб — как умер, уже полночи. Что это может быть? Рация испортилась? — ведь есть же у них запасные.
Облака опять плотно затянули, да луна там и сходит к закату. Мёртвое снежное поле, очень смутная видимость. С одним комбатом под рукой, при двух по сторонам, глухо сидеть в мелких ямках — и чего ждать? Может — да, вот–вот немцы начнут наступать, хотя ни тракторных, ни грузовых моторов не слышно ни звука, значит и артиллерия у них не подтягивается. А если обойдут пешком стороной — и прямо на наши пушки? Они беззащитны.
И — чего стоять? По ком стрелять? Зачем мы — тут?
Уже одну батарею Боев оттянул самовольно. Хотя в том можно оправдаться. (А вот что: Касьянову, раз у него к батарее линия теперь не достигает — пусть–ка сматывается и идёт к своим орудиям, на тот берег. Скомандовал.)
Но оттянуть и две другие батареи за Пассарге? Это — уже полностью самовольная смена позиции, отступление. А есть святой принцип Красной армии: ни шагу назад! В нашей армии — самовольное отступление? Не только душа не лежит, но и быть такого не может! Это — измена родине. За это судят — даже и на смерть, и на штрафную.
Вот — бессилие.
Ясный, полный смысл: конечно, надо отступать, оттянуть дивизион.
И ещё ясней: это — совершенно запретно.
Хоть и погибай, только не от своих.
От Балуева, как ушёл, — ничего. Но новости подтекали. От комбата слева: метрах в трёхстах по просёлочной проскакал одинокий конный, на восток. А больше не разобрать. И стрельнуть не спохватились.
Так, это у немцев — разведка, связь, из местных?
Через тот же левый НП и через свой звукопост вызвал Боева комбат звукобатареи. Слышимость через два–три соединения — так себе. Тот сообщает: сразу за озером — немцы, обстреляли предупредитель, убили бойца.
— Саша! А что ещё видишь–слышишь?
— Слева — два зарева появились.
— А около тебя — наш кто есть?
— Никого. Мы тут — дворец прекрасный заняли.
— Я имею сведения: могут вот–вот пойти. А ты коробочки раскинул. Подсобрал бы, пока стрельбы нет.
— Да как же можно?
— Да что ими слушать?
Топлев докладывает: теперь и ему слева зарево видно. А Урал — не отвечает. Спят, что ли? Но не могли же — все заснуть?
Топлев — молоденький, хиловат. А ведь могут с фланга пушки обойти. Внушил ему: поднять все расчёты, никому не спать, разобрать карабины, гранаты. Быть готовым оборонять огневые напрямую. Держи связь, сообщай.
Останин пришёл:
— Товарищ майор! Хороший хутор нашёл, пустой. Метров пятьсот отсюда. Перейдём?
Да уж есть ли смысл? Пока линии прокладывать — ещё что случится.
19
И прошло ещё с полчаса.
Зарева слева, по северной стороне, ещё добавились. Близких — уже три, а какое–то большое — сильно подал из передней лощины, он по совести не может на месте усидеть. Говорит: на том склоне копошились фигурки, две–три. Почти наверняка можно б застрелить, да воздержался.
Пожалуй, и правильно.
С местными проводниками немцы тут и каждую тропу найдут. А за рельефом — и батальон проведут, и с санями.
Видимость всё меньше. Кого пошлёшь — до метров ста ещё фигура чуть видна, больше по догадке — и всё.
В темноте — пехотной массой, без звука? На современной войне так не наступают, невозможно. Такое молчаливое наступление организовать — ещё трудней, чем шумное.
А — и всё на войне возможно.
Если немцы сутки уже отрезаны — как же им, правда, не наступать!
Мысли — быстро крутятся. Штаб бригады? Как могли так бросить?
Отступать — нельзя. Но — и до утра можем не достоять.
Да бесполезно тут стоять. Надо пушки спасать.
Рискнуть ещё одну батарею оттянуть? Уже не признают за манёвр: самовольное отступление.
Ну, хоть тут пока: стереотрубу, рацию, какие катушки лишние — на сани. И сани развернуть, в сторону батарей. Мягкову:
— Вторые диски к автоматам взять. Гранаты, сколько есть, разобрать.
Да разговаривать бы ещё потише, ведь разносится гомон по полю.
Конечно, может и танк быстро выкатить. Против танка — ничего нет. И щели мелкие.
Телефонист зовёт Боева. По их траншейке — два шага в сторону.
Опять комбат звукачей. Очень тревожно: его левый звукопост захвачен немцами! Оттуда успели только: “Нас окружают. В маскхалатах”. И — всё.
— А у вас, Павел Афанасьич?
— Пока — не явно.
— У меня на центральной — пока никого. Но коробочки — сверну, не потерять бы. Так что — будьте настороже. И забирайте свою нитку.
Боев не сразу отдал трубку, как будто ждал ещё что услышать.
Но — глушь.
Это — уже бой.
Мягкову:
— Давай–ка всех, кто есть, — рассыпь охранением, полукругом, метров за двести. Оставь одного на телефоне, одного в санях.
Мягков пошёл распоряжаться тихо.
Рассыпать охранение — и риск: узнаешь — раньше, но отсюда стрелять нельзя, в своих попадёшь.
А держаться кучкой — как баранов и возьмут.
Волнения — нет. Спокойный отчётливый рассудок.
Проносились через голову: Орловщина, на Десне, Стародуб, под Речицей. Везде — разный бой, и смерти разные. А вот чего никогда: никогда снарядов не тратил зря, без смысла.
Ликование бобруйского котла. Гон по Польше. Жестокий плацдарм под Пултуском.
А ведь — одолели.
…До утра додержаться…
На северо–востоке — километра за два, протрещали автоматные очереди. И стихли.
А — примерно там, куда Балуев пошёл.
20
У Топлева на огневых — снаряды соштабелёваны близ орудий. Но стрелять, видно, не придётся раньше завтрашнего света. А вот приказал комдив всем расчётам карабины приготовить — их же никогда и не таскают, как лишние, сложены в снарядных кузовах. Для тяжёлых пушкарей — стрелковый бой не предполагается. Автоматы — у разведчиков, у взводов управления — они все на НП.
Не стало видно ни вперёд, ни в бока, всё полумуть какая–то.
Топлев и без того расхаживал в тревоге, в неясности, а после команды комдива разбирать карабины?..
Вот, стояли восемь пушек в ряд, как редко строятся, всегда батареи по отдельности, — и нервно ходил Топлев, маленький, вдоль этих громадин.
У каждой пушки — хорошо если полрасчёта, остальные разошлись по ближним домам и спят: сухо, тепло. Да кто и подвыпил опять трофейного. И шофера где–то спят.
Настропалил всех четырёх командиров взводов: разбирать оружие, готовиться к прямой обороне.
Одни подхватывались, другие нехотя.
Хоть бы был замполит при дивизионе, как часто околачивается, — егоб хоть побоялись. Так и его комиссар бригады оставил по делам при себе до утра.
Но и нападать же не станут без артподготовки, хоть сколько–то снарядов, мин пошвыряют, предупредят.
А — тихо. И танкового гула не слышно.
Слушал, слушал. Не слышно.
Должно обойтись.
Пошёл — в Кляйн, к штабной машине. Ведь там — все, всякие документы. Если что?.. — тогда что?
Велел шофёру быть при машине. А радисту — Урал дозываться.
Пошёл опять в Адлиг, на огневые.
— Товарищ капитан! — глухим голосом зовёт телефонист, где примостился в сенях. — Вас комдив.
Взял трубку.
Боев — грозным голосом:
— Топлев! Нас тут окружают! Готовь оборону!
И ещё, знать, клапана на трубке не отпустил — услышался выстрел, выстрел!
И — всё оборвалось. Больше нет связи.
И Топлев ощутил на себе странное: коленные чашечки стали дрожать, сами по себе, отдельно от колена, стали попрыгивать вверх–вниз, вверх–вниз.
Да на всю огневую теперь не закричать. Вдоль пушечного ряда оббегал командиров взводов: готовьтесь же к бою! на комдива уже напали!
Теперь–то — и все зашурудились.
А штабная машина? если что? Послал бойца: обливать бензином, из канистр.
Не уйдём — так сожжём машину.
21
Верность отцу — была ключ к душе Олега. Мальчику — кто святей и возвышенней отца? И какая обида была за него: как его в один из тридцатых (Олегу — лет 10, понимал) беспричинно ссунули из комбрига в полковники, из ромба в шпалы. И жили в двух комнатах коммунальной квартиры, а в третьей комнате — стукач. (Причина была, кто–то, по службе рядом, сел — но это мальчик лишь потом узнал.) А с подростом: так и следовать в армейской службе? В 16 лет (в самые сталинградские месяцы)— добился, напросился у отца: натянул на себя солдатскую шинель.
Верность отцу — чтобы тут, у двух своих пушек, не посрамиться, не укорили бы отца сыном, лучше — умереть. Олег даже рад был, как это всё повернулось, что их поставили на мост охранять на невиданную для 152х прямую наводку. И — скорей бы эти немецкие танки накатывали из полумглы!
Сегодня — небывалая для него ночь, и ждалось еще большее.
Хотя по комплекту полагается на каждое орудие 60 снарядов — но сейчас и с двух взводных орудий набрали — половину того. И в расчёте — семь человек вместо восьми. (Вот он, Лепетушин…) Но не добавил лейтенант бойца из другого расчёта, это неправильно, достанется ещё и тем. Лучше подможет этому, своими руками.
Ни той самоходки, ни того грозного полковника уже и близко не было, а орудия 6й батареи — стояли у моста, сторожили.
Впереди — пустое тёмное пространство, и, кажется, нет же там никаких наших частей — а стали люди набегать.
Несколько топографов из разведдивизиона — один хромает, у одного плечо сворочено. Послали их на топопривязку, когда луна светила, и застряли на тьму: ждали, может разойдётся. Вперебив рассказывают: странное наступление, только молча подкрадываются — кто лопатой, кто даже ножом, изредка выстрел–два.
А какие–то топографы — ещё и сзади остались.
Проехали сани звуковиков с разведоборудованием, успели утянуть. Только трофейные битюги и вызволили, а машина их — там застряла, вытаскивают.
Так это — ещё сколько там звуковиков?
— Павел Петрович, как же стрелять будем, если свои валят?
— Придётся подзадержаться.
Там, на восточном берегу, вглуби, — перестрелка то вспыхнет, то смолкнет.
Велел Кандалинцев двум свободным расчётам готовиться к стрелковому бою. И сейчас — послал в охранение, слева и справа.
Ещё подымались наши с моста.
А вот — несли раненого, на плащпалатке. Полковые разведчики.
Еле несут, устали. Кто бы их подвёз?
Тут — поищем, снарядим.
Олег наклонился над раненым. Майор. Волоса как лён.
Недвижен.
— Ваш?
— Полковой. Новый. Только прислали его вчера.
— Тяжело?
— В голову и в живот.
— А где же полк ваш весь?
— А … его знает.
Наши батарейцы подменили носчиков, до господского двора.
Кандалинцев им:
— Пусть на наших санях довезут до Либштадта, и сразу назад.
Городок Либштадт, на скрещении шести дорог, пушечный дивизион беззаботно проехал вчера вечером. А если немцев туда допустить — у них все дороги.
— Павел Петрович, а ведь наш перебежчик — не соврал.
— Велел я его покормить, — проворчал Кандалинцев.
— А что наш комбат? И по рации не отвечает?
А — что весь дивизион?
От дальних зарев тоже чуть присвечивает. И глаза пригляделись в мути. Вон, чернеет ещё группка наших. Сюда.
И вон.
И вон.
Да, тут не постреляешь.
И вдруг: справа, спереди — да где наши 4я–5я батареи! — густая громкая пулемётная стрельба.
И — крупная вспышка! вспышка! — за ними взрыв! взрыв!
22
Из смутного ночного брезга, из полного беззвучья — грянуло на 5ю батарею сразу от леса справа, но даже и не миномётами — а из трёх–четырёх крупнокалиберных пулемётов — и почему–то только трассирующими пулями. Струями удлинённых красных палочек, навесом понеслась предупреждающая смерть — редкий случай увидеть её чуть раньше, чем тебя настигнет.
И сразу затем от того же лесу раздалось — “hur–ra! hurra!” — густое, глоток не меньше двести.
И бежали на орудия — валом, чуть видимые при мелькающих красных струйках.
От пушек звукнуло несколько ружейных выстрелов — и больше не успели. Красные струи перенеслись на левую, 4ю, батарею — а 5ю уже забрасывали гранатами. Вспыхивало, вспыхивало огнями.
Атака застала Топлева на дальнем краю 4й батареи — вот! готовились— сам их готовил — а и сами не верили. Да целую ночь уже на струне, ослабли, кто и заснул.
Да — и больше их втрое, чем нас!
Кричать? командовать? уже голос не дойдёт, и не он разбудит.
Всё это коротко — как удар ночным кинжалом.
Ни–че–го Топлев сделать уже не мог! Только — бежать? Бежать в Кляйн к штабной машине и поджечь.
И — побежал.
И слышал взрывы за собой, уже близко — и прорезались меж взрывами крики — наши? ихние?
Ещё отличить: из карабинов бьют, это наши.
У машины планшетист и радист только и ждали: плескали на будку машины бензином! подносили и тыкали горящей паклей.
Ах, взялось с четырёх сторон! Ат–бегай!
Убегай!
Планшета нашего вам не видеть! И в документах не ковыряться.
Уже гранат на батарее не метали. Достреливал кто–то кого–то.
Бежали сюда, на пожар, пули просвистывали рядом, цель видна.
И Топлев — побежал со своими штабными солдатами.
Бежал — зная только направление верное, а весь смысл — потерял.
Кто–то ещё сбоку бежал, с батарей, не видно.
В голове проносилось: детство, школа — да с какой плотностью, да всё сразу.
Солдат приотстал, чтоб рядом с капитаном.
От задыха и не скажешь, понятно и так.
По дороге — на мост, как утянули, спасли 6ю. Тут — километр.
Остановились, оглянулись. Высоко, над деревьями, краснело пламя от машины.
Говорил комдив: до Германии дотянуть её.
А где пушки остались — только автоматные дострелы.
23
Кандалинцев и Гусев потом только вместе, помогая друг другу, — могли и не могли вспомнить, как же оно точно было? Что после чего? И чья именно пушка попала в первый танк? и в третий? и отчего горел бронетранспортёр?
Аж часов до шести утра нельзя было стрелять: впереди, по тот берег, трещала автоматная перестрелка, и всё время выходили наши люди из окружения. Как будто и частей наших там нет, а сколько их набралось в этой снежной мгле.
Но потом по левой дороге, от Дитрихсдорфа, стали помигивать подфарники танков и бронетранспортёров. Немцы пошли! Иногда коротко вспыхивали и фары, не удерживались не включать, — шла моторизованная колонна. И всё явней нарастал её гул, через последнюю автоматную стрельбу.
А вот оно — первое рыло и вылезло! Пора — и бить.
— Орудие к бою! — еле донеслось через шоссе справа от Кандалинцева.
— Прямой наводкой! — трубно заорал Олег и своему расчёту. — Огонь!
Наводил Петя Николаев. Рыгнуло наше орудие. И кольцовское рыгнуло.
И Олег бросился помогать расчёту со следующим снарядом, теперь всё в быстроте!
А немец не ожидал тут огня.
Стал расползаться в стороны.
Но и мы — не мимо! Фонтаны искр от брони! — значит, угодили, осколочно–фугасным!
Остановился танк.
А позадей — загорелось что–то, наверно бронетранспортёр.
А по дороге — колонна катила!
Но и мы свои снаряды — чуть не по два в минуту!
А наш снаряд — и “королевскому тигру” мордоворот.
И так получилось удачно — как раз перед мостом и на мосту — разворотили по танку, и пробкой закрыли мост.
Удивляться, что сам мост уцелел.
Немецкие танки били сюда, но оттого, что берег наш много выше, а они снизу — снаряды их рикошетили и улетали выше. Расчёты падали влёжку в кюветы и тут же вскакивали опять заряжать. Николаев и Кольцов не отходили от орудий — и целы остались.
…Когда не думаешь ни о себе, ни о чём, ни о ком, а только как бы вжарить! как бы вжарить.
А немцы вперемежку стреляли и неразрывными болванками, как у них повелось ещё с осени: не хватает снарядов?
А от болванок — осколочных ранений нет, только во что прямо угодит.
Всё ж — ранило мятучего Юрша и двух из расчёта Кольцова.
И на орудии Николаева танковой болванкой перекосило колонку уравновеса.
Вот так — вспоминали потом, все вместе, но что именно за чем и от кого — уже никому не разобраться.
Потом — было разное. Подошёл–таки, ни откуда возьмись, наш стрелковый взвод — и залёг по берегу.
Мост — на пристреле. Между подбитыми танками немцы поодиночке пытались сюда пробегать — тут их и укладывали.
А через лёд, да по круче, в снегу утопая, — кручу берега тоже не взять.
Ну и нам по мотоколонне на тот берег — нечем бить, снаряды кончились.
А тут, по свободной дороге сзади, вдруг подкатил наш танк с угловатым носом, ИэС, новинка, сильнейшая броня, из дивизионной по нему стрелять — что семячки бросать. Стал между пушками — и бабахнул предупредительно раза три по мотоколонне, два раза — по дороге на Адлиг.
И оттуда — не совались.
Моторы — оттянули немцы в лес.
А сзади ещё два ИэСа подошли.
Вот когда полегчало.
Ещё потом — выше, ниже по реке — через лёд, и на снежную кручу карабкаясь, — выходили из окружения.
Средь них — и свой комбат Касьянов, с подбитой рукой.
И — батарейцы с захваченных 4й и 5й, кто смог убежать, добежать. Не— много их.
И капитан Топлев, целенький.
Но про комдива — только и мог сказать, что его — окружили.
Как бы не насмерть.
Не поверил Олег, глянувши на часы: куда три часа ушло? Как они сжались, проскочили? Будто канули в бою.
Уже и светало.
24
Кухня кормила, кто тут был из наших.
Капитан Топлев — стыдливо растерянный перед командирами взводов. Но что он мог — лучше? Не умолкал, всё заново рассказывал Касьянову: как было, как неожиданно они подкрались — и нельзя было спасти пушки.
И капитан Касьянов, невиноватый, — как в чём виноват.
Спустя часок — от Либштадта, сзади, подкатило две легковых. На переднем, трофейном Опель–блице, — помначштаба бригады — майор, начальник разведки бригады — майор, ещё из штаба помельче. Верить не могли: вот за эти несколько часов? со вчерашнего тихого вечера? и — такое произошло?
Бросились радировать в штаб бригады.
А из второй машины — замполит 2го дивизиона Конопчук, и парторг Губайдулин, отоспался, трезвый.
И — бригадный СМЕРШ майор Тарасов.
Столпились с офицерами: как и что? Негодовали, ругали Топлева, Касьянова: как можно было так прохлопать?!
Тарасов строго отчитывал:
— Понятия “неожиданность” не должно существовать. Мы должны быть всегда ко всему…
А задёрганный Топлев, теряя рассудок:
— Да ведь и знали. Предупреждение было.
— Да? Какое?
Топлев рассказал про перебежчика.
Тарасов — смекнул молнией:
— И где он?
Повели его туда, к барскому двору.
А остальные приехавшие огляделись, поняли: эге, ещё и сейчас тут горелым пахнет. Надо уезжать.
А в штабе бригады уже знали сверху о крупном ночном наступлении немцев, на севере и пошире здешнего. Третий дивизион в полном окружении. Приказ: уцелевшим немедленно отступать через Либштадт на Герцогенвальде.
Привели к Тарасову перебежчика.
Несмотря на ночную перепалку, он, может, и поспал? Пытался улыбаться. Миролюбиво. Тревожно. Ожидательно.
— Ком! — указал ему Тарасов резким движением руки.
И повёл за сарай.
Шёл сзади него и на ходу вынимал ТТ из кобуры.
А за сараем — сразу два выстрела.
Они — тихие были, после сегодняшней громовой ночи.
Эпилог
От вечера 25 января, когда первые советские танки вырвались к Балтийскому морю, к заливу Фриш–Хаф, и Восточная Пруссия оказалась отрезанной от Германии, — контрнаступление немцев на прорыв было приготовлено всего за сутки, уже к следующему вечеру. Их танковая дивизия, две пехотных и егерская бригада — начали наступление к западу, на Эльбинг. В ходе ночи с 26 на 27 января к тому добавились ещё три пехотных дивизии, и танки “Великой Германии”, захватывая теперь левым флангом Вормдитт и Либштадт.
При стокилометровой растянутости клина к морю наши стрелковые дивизии не успели создать даже пунктирной линии фронта, из трёх дивизий одна оказалась окружена. Но Эльбинга, через нашу 5ю гвардейскую танковую армию, немцы не достигли, — лишь на четыре дня захватили территорию от Мюльхаузена до Либштадта. С юга их остановила наша танковая бригада и подошедший от Алленштейна кавалерийский корпус — как раз по снегам сгодились, напослед, и конники.
2 февраля мы снова отбили и Либштадт, и восточнее, и разведка пушечной бригады вошла в Адлиг Швенкиттен. Пушки двух погибших батарей стояли в прежней позиции на краю деревни, но все казённые части, а где и стволы, были взорваны изнутри тротиловыми шашками. Этого уже не восстановить. Между пушками и дальше к Адлигу лежали неубранные трупы батарейцев, несколько десятков. Некоторых немцы добили ножами: патроны берегли.
Пошли искать и Боева, и его комбатов. Несколько солдат и комбат Мягков лежали близ Боева мёртвыми. И сам он, застреленный в переносицу и в челюсть, — лежал на спине. Полушубок с него был снят, унесен, и валенки сняты, и шапки нет, и ещё кто–то из немцев пожадился на его ордена, доложить успех: ножом так и вырезал из гимнастёрки вкруговую всю группу орденов, на груди покойного запёкся ножевой след.
Похоронили его — в Либштадте, на площади, где памятник Гинденбургу.
Ещё на день раньше командование пушечной бригады подало в штаб артиллерии армии наградной список на орден Красного Знамени за операцию 27 января. Список возглавляли замполит Выжлевский, начальник штаба Вересовой, начальник разведки бригады, ниже того нашлись и Топлев, и Кандалинцев с Гусевым, и комбат–звуковик.
Начальник артиллерии армии, высокий, худощавый, жёсткий генерал–лейтенант, прекрасно сознавал и свою опрометчивость, что разрешил так рано развёртывание в оперативной пустоте ничем не защищённой тяжёлой пушечной бригады. Но тут — его взорвало. Жирным косым крестом он зачеркнул всю бригадную верхушку во главе списка — и приписал матерную резолюцию.
Спустя многие дни, уже в марте, подали наградную и на майора Боева— Отечественной войны 1й степени. Удовлетворили. Только ордена этого, золотенького, никто никогда не видел — и сестра Прасковья не получила.
Да и много ли он добавлял к тем, что вырезали ножом?
Тоже и командир стрелковой дивизии в своих послевоенных мемуарах— однодневного комполка майора Балуева не упомянул.
Провалился, как не был.
1998.