С Никитой Алексеевичем Струве беседует писатель Вячеслав Репин
БЕСЕДЫ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 1999
БЕСЕДЫ “ПРОШЛОЕ НЕВОЗВРАТИМО”
С Никитой Алексеевичем Струве беседует писатель Вячеслав Репин
Никита Струве (род. в 1931) — известный парижский русист, культуролог, религиовед, исследователь творчества Осипа Мандельштама. Директор старейшего русского эмигрантского издательства “YMCA-press”, главный редактор журнала “Вестник русского христианского движения” (Париж — Нью-Йорк — Москва).
Вячеслав Репин (род. в 1960) — прозаик, эмигрировал во Францию в 1985 году. Живет в Париже. В № 7 “Нового мира” за прошлый год была опубликована беседа В. Репина с епископом Вашингтонским и Сан-Францискским Василием (Родзянко).
— Писатель, публицист, славист, видный представитель русской диаспоры, директор издательства — все это разные грани вашей деятельности, за которую в свое время в СССР вы снискали себе репутацию “врага номер один”. За книги вашего издательства отправляли в лагеря… Одним словом, вы внесли немалый вклад в крушение коммунистического режима. Никто из нас в то время не знал, какой будет потом Россия. Не разочарованы ли вы результатом? Стоила ли игра свеч?
— Называть меня “врагом номер один” — большое преувеличение. Врагом в смысле отрицателя советской системы и идеологии я, бесспорно, был. Только действенным ли? Каждый из нас что-то привнес в борьбу с большевизмом. Врагами Советского Союза нас считали и там, и здесь, во Франции, отчего нам приходилось иногда нелегко. В Россию я не ездил до девяностого года принципиально.
Что же касается свеч, игры, вопрос поставлен коренным образом неправильно. Коммунизм пал, просуществовав семьдесят лет, а как утопия еще и гораздо дольше. Он пал окончательно, и это событие мирового значения. То, что произошло в России, нельзя рассматривать изолированно от остального мира. Произошел исторический катаклизм, для некоторых означающий едва ли не конец истории. И всякого рода разочарования, а тем более ностальгические настроения по устоявшемуся ушедшему времени неуместны. Для многих из нас было очевидно, что после семидесятилетнего опыта коммунизма, причем мирового, с намерением покорить весь мир, России не удастся выйти сухой из воды. Из такого провала можно выбраться только с большим ущербом для себя и ценой огромных усилий, чему мы свидетели. Я не ждал наступления в России немедленного благоденствия, спокойного мирного жития. Кстати, житие все-таки сравнительно мирное. Могло быть и хуже. Ведь рухнул целый мир! А вместе с ним рухнули надежды немалой части человечества, даже если за последние десятилетия эти надежды несколько потускнели. Как бы то ни было, подведен итог двухвековой истории человечества, охватившей период с 1789 по 1989 год. Два века безумной утопии — утопии, унесшей в двадцатом веке десятки миллионов людских жизней. А об ущербе нравственном или духовном что и говорить…
— Русская интеллигенция чувствует себя сегодня обманутой, разочарованной. Чем это, по-вашему, вызвано?
— Вместе с Россией она оказалась в огромной яме наподобие той, которую так ярко изобразил Андрей Тарковский в своем знаменитом фильме “Андрей Рублев” — когда всем миром отливали колокол, помните?.. Из этой ямы нужно выбираться — понять, каким образом найти настоящую глину, и т. д. Но если бы выбираться было просто — это означало бы, что прежняя система была не слишком порочной. Огромной стране вдруг нужно перескочить практически из самоизоляции — в мир, который все это время не стоял на месте, и встать вровень с этим миром. Это неимоверно трудно. Безусловно, каким-то категориям населения до перестройки жилось материально легче, чем теперь. Но я не уверен, что так было бы и сегодня, если бы коммунизм продолжал существовать: последние десять — двенадцать лет коммунистического режима экономика неуклонно деградировала. Отчего коммунизм пал?.. От своей дряхлости.
— В отличие от многих русских вы имеете возможность смотреть на вещи более отстраненным взглядом, хотя бы потому, что живете вне России. Не думаете ли вы, что вместе с Советским Союзом, проигравшим “холодную войну”, в чем-то потерпела поражение и сама Россия, ее идея?
— Ударение мы всегда ставили на духовном, а не на внешней мощи — перед мощью СССР у нас никогда не было преклонения, — потому я не считаю, что потерпела поражение сама Россия. Когда я говорю “мы”, я отождествляю себя с определенным социумом, с определенным островком культуры — русско-западной, если так можно выразиться, с православными парижскими кругами. У нас никогда не было иллюзий по поводу этой мощи. СССР был колоссом на глиняных ногах. И вообще, как можно поклоняться государственной мощи? Это идолопоклонство. Всякая мощь и всякая власть подозрительны, если они не опираются на правду и справедливость.
— После войны среди эмиграции была вспышка патриотизма. Многие вернулись прямо в руки НКВД…
— Кое-кто в эмиграции соблазнился победой СССР над Германией — больше в Европе, чем в Америке. В дальнейшем наше отрицательное отношение к успехам Советской России нас разделяло с другими движениями, более политизированными, как, например, течение солидаристов (НТС). Помню, как во время одного из наших православных съездов стало известно о запуске первого спутника Земли, осуществленном в Советском Союзе. Для присутствующих на съезде солидаристов это было очередной победой России. Нас это отнюдь не обрадовало. По нашим представлениям, техническое чудо, каковым являлся запуск в космос летательного аппарата, было достижением перверзного государства, способствующим распространению его влияния, следовательно, экспансии…
— А если б спутник был запущен американцами, вы бы обрадовались?
— Это был бы удар по советской мощи. И мы могли бы это только приветствовать. Нельзя забывать, что технический прогресс может оборачиваться дурными последствиями, когда изобретения попадают в недолжные руки.
— За каждым таким достижением стоят судьбы и усилия конкретных людей. Выходит, что исходя из понимания, что ими правит перверзное государство, они должны были похоронить свой талант и заниматься пассивным саботажем?
— Это вопрос зрячести и совести каждого. Как вы помните, он очень остро поставлен в романе Солженицына “В круге первом”.
— Сегодня всем очевидно, что главные действующие лица мировой политики не заинтересованы в сильной, полноценной России. Да и “не может дюжина червей бесконечно изгрызать одно и то же яблоко… Если земной шар ограничен, то ограничены и его пространства и его ресурсы”1 — чем меньше на них претендентов, тем больше достанется каждому при дележе.
— Возможно, но кого в этом стоит винить? Почему кто-то должен желать процветания стране, которая еще вчера исповедовала откровенную вражду ко всему внешнему миру? Но не все так просто. Несомненно, что благодаря провалу большевизма Соединенные Штаты стали единственной сверхдержавой. Несомненно, что и Россия — по вине того же большевизма — в конце концов стала второсортной державой по экономической, политической и военной мощи.
Заинтересованы ли Соединенные Штаты в слишком слабой России? Я не вполне в этом уверен. В наши дни процесс глобализации еще более обостряет взаимосвязь всех больших экономических единиц. Так, кризис, наблюдаемый в Японии, если он усугубится, может поставить в затруднительное положение и западные страны, включая Соединенные Штаты.
Перемены в России произошли большие. Нужно отдавать себе отчет, какая колоссальная задача встала перед страной. Ведь все производство, все, кроме военно-промышленного комплекса, устарело, и его необходимо полностью перестраивать. Оно должно быть теперь современным, рентабельным, конкурентоспособным.
То же и с сельским хозяйством. За семьдесят лет во всем мире оно претерпело огромные перемены. Во Франции, например, около шестидесяти процентов населения было занято в начале века в сельском хозяйстве, а теперь не наберется и пяти. И этот процесс неизбежен для всех стран. В СССР же он был страшно искорежен: сначала всех погнали в города, затем оставшихся соединили в огромные колхозы. Самым нелепым образом был разрушен естественный уклад, динамика развития, самостоятельность. Деревня уже не первый год вымирает, молодежь из нее бежит…
В этом отношении я не согласен со слишком односторонне отрицательным анализом экономического положения, излагаемым в последней, недавно вышедшей в Москве книге Солженицына “Россия в обвале”, — не согласен с тем, что во всех трудностях виноваты сегодняшние власти. Мне кажется, что это трудности прежде всего структурного порядка. Быть может, какие-нибудь харизматические, более жертвенные лидеры могли бы сделать лучше. Но откуда им взяться? Ведь перестройка произошла стихийно, лавинно, неподготовленно.
А кроме того, нужно учитывать, что еще ни у кого не было опыта перехода из всегосударственного экономического тоталитаризма к капиталистической системе управления. Капитализм — отстоявшаяся, апробированная форма, но способы перехода к нему в таком масштабе неведомы. Капитализм всюду нарастал постепенно, как это происходило в России до войны четырнадцатого года. Не будь этого семидесятилетнего зияния, Россия, несомненно, развилась бы в крупную мировую державу с мощной и действенной формой капиталистического управления.
— И все же складывается впечатление, что победителям в “холодной войне” Россия выплачивает какую-то негласную контрибуцию.
— Если говорить образно — возможно. Россия несомненно расплачивается за то, что произошло. Но она могла бы выйти и с гораздо большими потерями. По мне, она вышла достаточно сухой из воды. Крушение коммунизма, повторяю, могло быть куда более страшным.
— С окончанием “холодной войны” завершилась эпоха противостояния, благодаря которому мир имел возможность поляризоваться. Теперь все смешалось. Враг, если он и существует, стал невидимым или оказался совсем не тем, каким мы его мнили. Не сидит ли он в нас самих, в недрах нашей психологии или даже культуры? Где этот враг? Кто он?
— Согласен, бессмысленно искать внешних врагов. У человечества есть один исконный и общий враг — зло, злое хотение, несовершенство. И с ним можно и нужно бороться, начиная с себя самого и кончая своей страной, — бороться со всеми злыми волями, со всеми эгоизмами, которые могут вести к гипертрофии власти, к казнокрадству и т. д. Вообще говоря, понятие “враг” — это в некотором роде изобретение советской власти, она создала вокруг этого понятия целую мифологию. Считаясь “врагами” советской власти, мы, например те, кто считал эту власть в корне порочной, не отрицали того, что под ее крылом могли укрыться и некоторые положительные явления, находящие себе выражение пусть не в среде власть предержащих, но в народе, например в войну: жертвы, принесенные русским народом, совершались под предводительством именно этой самой перверзной власти — кстати, укравшей у народа его победу.
Вынашиваемое в наши дни понятие “враг” — это самокомпенсация. И с ним можно столкнуться на каждом шагу, даже в православных кругах. По привычке “врага” ищут на Западе. Запад остается исчадием всех зол — от него идет якобы одно растление. Ищут “врага” и где-то внутри, выращивают его на голом месте. В некоторых случаях для этого, вероятно, есть основания. Но я не берусь наотмашь судить всех молодых руководителей России, выступавших со всякими программами и завалившими их. Еще нужно доказать, что ошибки допущены ими со злыми намерениями или что это действительно были ошибки, а не издержки неизбежно несовершенных действий. Опять-таки, никто не знал, как выходить из положения.
— Упомянутый вами А. Тарковский нарисовал в “Рублеве” довольно неприглядную картину жизни русского народа: духовная чистота, жертвенность — и в то же время междоусобица вперемежку с коварством и жестокостью… Может быть, все это уходит к корням русской культуры? Может быть, предпосылки для появления “империи зла” существовали в самой нашей истории?
— Я бы поостерегся таких выводов. Конечно, не так просто объяснить, почему произошла русская революция — и не как какой-то кратковременный вихрь, а как длительный смертоносный процесс, — почему страна сама себя истребила. Такого опыта, опять-таки, ни у кого не было, по крайней мере ни в одной европейской стране — там достаточно быстро избавились от революционного вируса. Опыт был повторен в Китае, в Камбодже, в других коммунистических странах. Я всегда считал это естественным развитием идеологии, которая в 1789 году была в зачатке, в России же она разбушевалась. Вполне возможно, сам факт, что это произошло именно в России и в таких абсолютных формах — в формах абсолютного зла, — можно объяснить максимализмом русского духа, его подспудной мечтой закончить историю. В этом смысле да, семнадцатый год — следствие русской истории. Как сказал Блёз Паскаль: “Qui veut faire l’ange fait la bete”2. Но есть и тайна истории. Почему опыт изживания человеческой безбожной утопии пришелся на Россию — остается загадкой.
— После всего, что произошло в России в этом веке, с трудом верится, что у нее хватит терпения заниматься однообразным созиданием, которому предаются развитые западные страны.
— У нас этот вопрос ставился часто: не противопоказано ли России благополучие? Смею верить, что нет. Россия истосковалась по благополучию, которое так жестоко ее миновало. Хотя, если взглянуть на вещи с исторической точки зрения, это может вызывать некоторые сомнения: к четырнадцатому году Россия дошла в своем развитии до определенной степени благополучия — и вдруг все сорвалось. И тем не менее я из этого не выводил бы общего правила. Дело не только в благополучии. Созидательный, мирный труд, ответственность за него — это то, чем живут все люди на земле, и этого русский человек в XX веке был лишен. Русский человек по своей природе мирный. Ему несвойственно стремление к экспансии, к авантюре. Если история Российской империи и свидетельствует об обратном — России постоянно приходилось воевать не на своей территории, — то это решалось не в душе русского человека, а на государственном уровне и было до некоторой степени неизбежно для вхождения России в Европу. Никчемные походы, бесспорно, были. Но нельзя сказать, что имперская Россия лезла в конфликты. Англия, Франция и другие проводили куда более агрессивную военную политику далеко от своих границ. Границы же Российской империи, сложившиеся довольно естественным образом, не были следствием завоевательной политики, за исключением, пожалуй, Кавказа. Тут я вполне согласен с размышлениями Солженицына в той же последней его книге. В национальной политике все было не так просто. Ведь Кавказ был, да и остается эпицентром постоянной конфронтации между христианским и мусульманским миром, причем у самых границ России…
— Когда покидаешь пределы России в западном направлении, поражаешься тому, насколько мир вне границ России выглядит благополучнее. Это удивляет даже в странах приграничной Восточной Европы. При попытке найти этому объяснение в людях, живущих в западноевропейских странах, убеждаешься в том, что отличия не так уж и велики, что они не “умнее” нас. Неужто Всевышнему угодно благоволить одним и оставить на произвол судьбы других?
— Объяснение простое: Россия была под коммунизмом семьдесят лет. А страны, включенные в коммунистический блок позднее, до некоторой степени уже полинявший, прожили под ним только тридцать лет, они знали всего лишь семь лет сталинизма, а не тридцать, как Россия. Делать же из этого вывод, что Россия впала в “высшую” немилость, — опрометчиво. В былой России многие процессы обновления, болезненно протекавшие у других, проходили достаточно мягко. Вспомните, в каких тяжелых условиях протекала индустриализация в Англии. Собственными глазами мне приходилось в детстве и юности наблюдать за жизнью французского крестьянства. Оно жило очень скудно, грязно. Русское крестьянство в свое время жило куда достойней и чище, хотя бы потому, что у него были бани, которых не было во французской деревне. Теперь все изменилось. Французский крестьянин-предприниматель живет как горожанин. В нашу эпоху носить воду на коромысле, жить без водопровода, как это еще широко распространено в российской деревне, — немыслимо, это дикость.
— Западный христианин не видит ничего предосудительного в том, чтобы устраивать свою земную жизнь с максимальными удобствами. Православие же обычно замыкалось на аскетической идее…
— В этом есть доля истины. Но и тут все сложнее. Русские старообрядцы, например, экономически очень преуспевали. В православии, в русской культуре есть, конечно, неотмирность, которая в тех или иных случаях может обернуться презрением к миру. Но одно дело — неотмирность, а другое дело — недостаточная забота о мире. Сложная диалектика. Мы призваны возделывать этот мир, быть в мире, но не от мира. Это стержень Христова евангельского учения. Живя в мире и возделывая этот мир, мы не должны быть его рабами, поскольку есть мир иной — Царство Небесное, в которое мы идем. В этом смысле протестантизм стал слишком мирским. В то время как православие порой становилось слишком неотмирным. Достигнуть в этом вопросе равновесия нелегко. В мире восторжествовали, и в потоке глобализации сегодня распространяются все шире, идеи и обычаи англо-американского, протестантского направления, более приспособленные к этому миру.
— Какая идея, на ваш взгляд, превалирует сегодня в России?
— Современное русское общество лишено цельности, здесь взаимодействуют различные элементы: сохранившиеся крупицы дореволюционной России, реставрационные, чисто советские и чисто русские, сидящие в самом характере русского человека, довольно противоречивом, а кроме того, элементы европейничания, американизации.
Духовный организм России ослаблен, лишен иммунитета и податлив на соблазны. Россия была в буквальном смысле обескровлена. Поэтому я не думаю, что сейчас можно говорить в категориях “идеи”. Какая сейчас может быть идея? А. И. Солженицын выдвинул совершенно правильную идею-лозунг — идею выживания, или сбережения, народа. Ведь вопрос сегодня стоит скорее в выживании и в сбережении, а не в идее. Необходимо восстанавливать исторические силы, одновременно проектируя их вперед и сообразуя с тем, что история не ждет. Если мы опять отгородимся от Запада, а такие попытки в русской истории делались, и большевизм хотя и был занесен с Запада, но проклял его, — то мы окажемся на обочине истории. Все поползновения, о которых мне доводилось слышать, выдвинуть русскую идею сейчас — так, чтобы ее можно было противопоставить западной культуре, — кажутся мне чрезвычайно надуманными. Противостоять можно только жизненностью. Если страна будет жизненной, она сможет переработать то, что сейчас вливается в нее с Запада.
— Не кажется ли вам, глядя на вещи беспристрастно, что разрыв и противоборство между Западом и Россией имели провиденциальное значение, сыгравшее немаловажную роль в развитии всей западнохристианской цивилизации и даже в сохранении Россией своей идентичности? Не являлся ли большевизм какой-то сложной, запутанной формой “русскости”, которая незримо делала свою работу, выделяя Россию из общей массы, незримо отстаивала ее право на особое историческое развитие?
— Никак не могу с этим согласиться. Выхолостить из России ее нутро — это и было главной задачей большевизма. Он не мог довести начатого до конца. Но тем не менее, уничтожив лучших представителей всех классов России, он задержал ее развитие, и в этом смысле коммунизм волей-неволей подморозил Россию, сделал то, о чем так мечтал Леонтьев, боявшийся единообразия, всеобщего смешения и т. д. Но Леонтьев все же представлял себе это совсем по-другому: ему хотелось, чтобы Россию подморозили сочной, яркой, отличающейся от всех своей особой статью, начиная с бород, кафтанов и кончая православием. Но какую Россию подморозил большевизм? Полностью обескровленную, обесцвеченную.
— Одни верят, что Россия может вернуться к земскому управлению, к управлению снизу. Другие считают, что при ее богатстве и ресурсах, при здравом управлении ей хватит лет десяти для полноценного подъема. Высказывались мнения о том, что достаточно дождаться прихода нового поколения, не искалеченного идеологией, — и оно возьмет бразды правления в свои руки и заставит страну жить по-новому. Как вы думаете, по какому пути идет Россия в настоящее время? По западному? По какому-то своему, особому? Или она топчется на месте?
— Топтаться на месте не приходится. Поскольку теперь нет прежней отъединенности от западного мира, которая была совершенно анормальна, то у России нет другого пути, кроме как нагонять Запад. Здесь нет тридцати пяти путей. Для всего мира путь один — модернизация экономики, ее действенность, ее конкурентоспособность. Сегодня даже так называемый мягкий социализм разуверился в государственной собственности. Во Франции, когда к власти пришел социалист Миттеран с обличениями мультинациональных частных компаний, он начал их национализировать, но уже через год это привело к экономическому тупику, и теперь тем же социалистам приходится все обратно приватизировать. Приватизация признана рентабельной по одной простой причине — кто-то берет на себя настоящую ответственность. Когда ответственность берет на себя государство, это непременно превращается в администрирование, в расхлябанность, в казарму.
Что касается России, то здесь стояла и стоит совершенно невиданная проблема: как эффективно передать собственность, целиком принадлежавшую государству, да к тому же бывшую еще и нерентабельной, в частные руки? Где уж России придумывать новые формы, когда она находится под обломками рухнувшего, хотя так и не достроенного здания?
— Горько чувствовать себя приговоренным жить вполсилы, посвящая себя разгребанию мусора и обломков.
— Почему же вполсилы?.. Всякое оздоровление не есть малое дело. Положение нужно сравнивать с реальным выздоровлением после тяжелой болезни, которая угрожала жизни.
— Верите ли вы в плюрализм как в принцип, на который должно опираться современное общественное устройство?
— Эта постановка вопроса мне непонятна. Плюрализм означает допущение, что другой человек думает иначе, чем вы. Это самое прямое уважение к другому. Есть один термин, который вы до сих пор ни разу не употребили, — свобода. Это характерно — ее до сих пор в России недооценивают. Человек создан Господом Богом свободным. И плюрализм — это не доктрина, а что-то естественное. Свобода, естественно, порождает различие во мнениях, это необходимое условие бытия. Все остальное является посягательством на человеческую свободу. Но это не значит, разумеется, что все мнения равнозначны.
— В вопросе о плюрализме демократическое общество не допускает двух мнений. И здесь явно кроется предел провозглашаемых им свобод. Стоит ли, в таком случае, принимать плюрализм за образец?
— Опасность будущего совсем не в плюрализме, а как раз в единообразии информации, в единстве воззрения через образы, подаваемые низкой глобализованной культурой. Такая глобализованная субкультура может стать тираничной. Но это опасность общечеловеческая.
— Сегодня в мире наблюдается упадок интереса к русской культуре, к славистике; русские кафедры сокращают штаты, некоторые закрываются вовсе. Удивительный парадокс! Ведь именно сегодня, казалось бы, есть все необходимые условия для плодотворного возделывания этой нивы. Чем вы это объясните?
— Здесь сливаются воедино две причины. Первая связана с нарастающей глобализацией и распространением одного языка, необходимого для всякого рода деятельности, — английского. Когда-то люди мечтали создать эсперанто. Это оказалось наивной мечтой. Сегодня английский язык и стал этим мировым эсперанто. Сейчас все языки, кроме испанского, который еще кое-где на планете соперничает с английским, сокращаются в употреблении. Даже немецкий, что совершенно парадоксально, ведь Германия — ведущая страна в Европе. Печально, но факт: глобализация неразрывно связана с единообразием. Случилось то, чего так страшился Леонтьев. Вторая же причина заключается в том, что одним Советская Россия импонировала своим могуществом, а других привлекала своим вызовом Западу. Теперь нет ни того, ни другого.
— Может быть, мы сами повинны в том, что мир теряет к нам интерес?
— Конечно. И это опять-таки следствие того, что Россия сейчас никому ничем не импонирует. В этом мире все, к сожалению, уважают силу. Сегодня Россия страна не сильная, а с другой стороны, многих она своим коммунизмом обманула — тех, кто в него верил. Таких людей в мире немало, и они не могут ей этого простить.
— Печатная продукция издательства “YMCA-press” во Франции расходится сегодня с трудом. В России, где в наши дни издается все, что только можно себе вообразить, вашим изданиям тоже непросто найти широкого читателя. Деятельность, которой вы посвятили себя, поставлена под вопрос. Не оказались ли вы и заодно с вами издательство на парижской улице Святой Женевьевы у разбитого корыта?
— Нет, потому что разбитое корыто подразумевало бы провал наших идей, нашей деятельности, посвященной служению русской духовной культуре. Теперь новые условия. Эмиграция больше не играет исключительной роли в этой области. Нужно помнить, что книгоиздательство никогда не было в эмиграции рентабельным делом. В тридцатых годах Осоргин говорил, что книга, изданная вне России, расходится не больше чем в трехстах экземпляров. Совместными усилиями — благодаря правительству Москвы, Фонду Солженицына — нам удалось создать в Москве Библиотеку-фонд Русского Зарубежья и издательство “Русский путь”, в которое мы влились и с которым сотрудничаем. Географически центр тяжести теперь перенесен в Россию, что естественно. Но мы считаем необходимым сохранить во Франции центр русской книги, который является живым свидетельством того, что было сделано русской эмиграцией, точкой отсчета и точкой опоры. В России все до некоторой степени еще зыбко, не столько в материальном смысле, сколько в смысле внутреннего наполнения.
— В одной из своих статей вы справедливо заметили, что появление русской диаспоры было провиденциальным. Тогда провиденциальным является и утрата эмиграцией своей исторической роли. Какие пути Провидение изберет теперь?
— Одно с другим связано. Русская эмиграция — первая, вторая и до некоторой степени третья — имела своей миссией не только сохранить, но и творить русскую культуру, свидетельствовать о свободе. Эту миссию она выполнила и продолжает играть свою роль, вливаясь в отечественную культуру самой России. Мы по-прежнему издаем во Франции журнал — “Вестник РХД”, хотя тиражируется он в Москве, да и девять десятых авторов, выступающих на его страницах, живут в России. Но и раньше, начиная с шестидесятых годов, и “Вестник”, и “YMCA-press” публиковали произведения, в основном написанные в России. Талантливых писателей и публицистов, живущих на Западе и пишущих на приличном русском языке, уже тогда можно было пересчитать по пальцам одной руки, а сегодня эмиграции как таковой больше нет и не должно быть — для нее нет причин.
— Сейчас от безусловного преклонения перед эмигрантской культурой кое-кто в России переходит к осторожному в отношении нее скептицизму…
— Тут есть своя правда. В сфере литературного творчества эмиграция не могла поспеть за Россией. В эмиграции литература не могла иметь той силы, которая отличала ее в России, за исключением, может быть, Цветаевой, кстати, в Россию вернувшейся. Хлебнув невероятных бед, литература в России достигла таких высот, которые в эмиграции были недостижимы, — я имею в виду и Ахматову, и Пастернака, и Булгакова, и Мандельштама, а в дальнейшем Солженицына и других. Что же касается русской религиозной мысли, богословия, то именно в эмиграции они расцвели, в России все было прервано. На Западе и философия, и богословие развивались свободно и достигли небывалых высот. Для России это остается кладом. И если она пройдет мимо этого клада, то это будет большим уроном для ее духовного будущего.
— Окунаясь сегодня в среду русской эмиграции, кажется, что она самостоятельный организм, который научился обходиться без России и даже в ней не нуждается…
— Существуют чисто биологические законы. Аналогично тому, как советская система должна была рухнуть на третьем поколении — это было предсказано Розановым в 1912 году: он утверждал, что революция в России восторжествует, но продержится всего три поколения, потому что она не способна ничего построить, — эмиграция тоже должна была выдохнуться на третьем поколении. За эти три поколения она себя исчерпала — биологически, интеллектуально и духовно. Это, разумеется, не значит, что от нее ничего не остается. Эмиграцией были созданы большие ценности, их восприятию, их сбережению некоторые потомки эмигрантов посвящают себя и по сей день.
— Говорят, что у вас дар предсказателя. Каков ваш прогноз — с точки зрения геополитической — на будущее России в контексте нового распределения сил на евразийском континенте в течение… скажем, ближайших пятидесяти лет?
— Едва ли я обладаю таким даром — это опять же преувеличение. Правда, в 1977 году, к шестидесятилетию русской революции, я написал передовицу, в которой говорил о том, что советскому режиму отведено не более чем десять лет, что и сбылось. Но данное предвидение основывалось на объективных наблюдениях за дряхлеющей системой — без полной, конечно, уверенности, но с большой степенью вероятности это можно было вывести анализом. Что касается прогнозов, то мне сдается, что лет через пятнадцать — двадцать не избежать глобальной конфронтации между мусульманским миром и былым христианским; сейчас она идет подспудно. В этом конфликте Россия примкнет, разумеется, к христианскому миру.
— Опять в виде буфера?
— Вполне может быть, в силу ее географической принадлежности к Евразии. Все это, конечно, при условии, что мусульманский мир сумеет воспротивиться секуляризации и модернизации, в которую он втянут сейчас процессом мировой глобализации, заставляющей его адаптироваться к миру внешнему при сохранении некоторых своих особенностей. Кроме ислама существует и фактор дальневосточный — Китай. Но роль этого фактора остается довольно загадочной, трудно предсказуемой. Панмонголизм, который так страшил Вл. Соловьева, можно назвать сегодня несостоявшимся течением этого века. Пока же мы свидетели внутреннего конфликта, который сотрясает и мусульманский мир. Он развивается в Алжире, в Афганистане, в Таджикистане. Он чувствуется на Кавказе, который всегда представлял собой сложную мозаику. Там Россия уже сталкивается с этой проблемой. Тут не исключена одна из тех геополитических катастроф, что способны перекроить географию планеты. Весь вопрос в том, как это произойдет. Катастрофа, может быть, останется подспудной, поскольку глобальный вооруженный конфликт сегодня, кажется, невозможен. Техника сначала породила, а затем убила глобальные, межконтинентальные войны.
Будущее же России напрямую связано с тем, что будет с миром. Многое будет зависеть от того, к чему приведет убыстренное развитие технологий и как будет происходить глобализация. У России настолько своеобразная культура, что она, надеюсь, своего лица не потеряет, хотя сказать что-либо с уверенностью невозможно.
— Но вы все же считаете, что Россия сольется в одно целое с Западом?
— Что значит сольется? Западный мир разнообразен, единообразие во внешних формах еще не есть единообразие внутреннее. Как бы ни было, лет через десять или двадцать, в зависимости от превратностей экономической жизни, Россия займет в Европе и Евразии едва ли не ведущее место — в этом я уверен.
Париж.
Июнь 1998.
P. S. Вышепубликуемое интервью датировано июнем прошлого года. С тех пор — в связи с новым скачком цен, разорением среднего класса и т. п. — влияние коммунистов и в Думе и в Правительстве возросло. В связи с чем мы — уже от себя — решили спросить Н. А. Струве, не страшит ли его возможность социалистической реставрации в России.
Н. А. Струве:
— Кризис 17 августа в некотором смысле подтверждает мое ощущение, что до этого выход из коммунизма проходил все же менее болезненно, чем можно было предполагать.
Нынешний экономический кризис вызван многосторонними причинами, как внешними, так и внутренними: дальневосточный и южноамериканский кризисы, удешевление нефти; с внутренней стороны — неопытность реформаторов, их недопонимание прагматизма западных стран, коррупция, ослабление центральной власти в связи с болезнью Президента и проч.
Кризис принесет новые страдания — особенно тем социальным категориям и регионам, которые и без того уже обездолены. Однако возвращение во власть коммунистов (не коммунизма — он повержен окончательно), по-моему, маловероятно. Хотя ведь в некоторых бывших соцстранах, более благополучных, они на время и усилились. Маловероятно по той простой причине, что они смотрят в прошлое, а прошлое невозвратимо.
За последние десять лет Россия изменила свой облик — это уже совсем другая страна.
Выигрывают те, кто не оборачивается назад, а зорко смотрит в будущее.
1 Солженицын А. Письмо вождям Советского Союза. Париж, “YMCA-press”, 1974, стр. 19.
2 Кто хочет играть в ангела, оборачивается зверем (франц.).