стихи
ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 1998
ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ
*
БЕСШУМНЫЕ ШЛЮПКИ
* *
*
Смолоду нырнешь, пересчитаешь
понову все ребрышки водице,
то ли братом, то ли сватом станешь
в стороне невестящейся птице.Смолоду ведь всё определяет
бытие — твердили ортодоксы.
На обломе лета побеждает
энтропия розовые флоксы.Годы промелькнули с той разлуки.
В два последних — что-то похудали
так фаланги пальцев у подруги,
что гулять свободно кольца стали.И всё чаще, четче вспоминаю
малую свою, как говорится,
родину, которую не знаю,
словно помер, не успев родиться.Я из жизни всю ее и вычел
и не хлопочу о дубликате.
Но как прежде тянет плыть без вычур
при похолоданье на закате.Кинешма.
3.VIII.1997.
Возвращение с острова Цитеры
Четверть века минуло, а всё не позабыта
ты, меня тянувшая за город в конце
нудного семестра — в омут малахита
с годовыми кольцами где-то во дворце
графа Шереметева; и хотя народы
ныне перемешаны, у тебя как раз
много было русскости, кротости, породы
прямо в роговице серых-серых глаз.
Даже я поежился перед их пытливыми
огоньками слезными, памятными впредь.В молоке с рогатыми ветлами и ивами
можно неотчетливо было разглядеть:
на подходе к берегу придержали весла
немногоречивые тени в париках —
видимо, приехали повидаться просто
с вороньем некормленым в низких облаках —
с острова Цитеры. Помнишь, как приметили
две бесшумных шлюпки — по бортам огни.
С той поры опасные мы тому свидетели,
и притом одни.6.I.1998.
* *
*
Отошло шиповника цветенье —
напоследок ярче лоскуточки.
В Верхневолжье душно и ненастно,
что за дни — не дни, а заморочки.
И — остановилось сердце друга
на пороге дачного жилища.
Повезло с могилою — в песчаном
благородном секторе кладбища.В нашем детстве рано зажигались
пирамидки бакенов вручную.
Под землею слышишь ли, товарищ,
перебранку хриплую речную
бойких приснопамятных буксиров
на большой воде под облаками;
внутренним ли созерцаешь зреньем
тьму, усеянную огоньками?Словно с ходу разорвали книгу
и спалили правые страницы.
Впредь уже не выдастся отведать
окунька, подлещика, плотвицы.
Был он предпоследним, не забывшим
запах земляники, акварели,
чьи на рыхлом ватмане распятом
расползлись подтеки, забурели.Самородок из месторожденья,
взятого в железные кавычки
збадолго до появленья нба свет
у фронтовика и фронтовички.
Пиджачок спортивного покроя
и медали на груди у бати.
Но еще неоспоримей был ты
детищем ленцы и благодати.В незаметном прожил, ненатужном
самосоответствии — и это
на немереных пространствах наших
русская исконная примета.И когда по праву полукровки
я однажды выскочил из спячки,
стал перекати — известным — поле,
ты остался при своей заначке.Всё сложней в эпоху мародеров
стало кантоваться по старинке:
гривенник серебряный фамильный
уступить пришлось качку на рынке.
И в шалмане около вокзала
жаловался мне, что худо дело,
там в подглазной пазухе слезинка
мрачная однажды заблестела.Словно избавлялся от балласта,
оставлявшего покуда с нами:
вдруг принес, расщедрившийся, “Нивы”
кипу с обветшалыми углами,
в частности, слащавую гравюру:
стали галлы в пончо из трофейных,
а точней, замоскворецких шалей
жалкой жертвой вьюг благоговейных.Время баснословное! Штриховку
тех картинок дорежимных вижу.
В яму гроб спустили на веревках,
как в экологическую нишу.
Отошло шиповника цветенье,
ты его застал недавно в силе.
Стойкая у речников привычка:
что не так — так сразу перекличка,
слышимая, статься, и в могиле.1.VI.1997, Девятый день.
Белка
Белка лапкой-грабкой стучит в стекло,
по которому целый день текло.Я один в своей конуре, и мне
машет ель седым помелом в окне.Поминаю тех, с кем свела судьба,
кто полег, меня обойдя, в гроба —и чубастый гений с лицом скопца,
и другой, угрюмый ловец словца.Как когда-то за бланманже барон
Дельвиг пообещал, что онповидаться явится, померев,
за чекушкой — то же и мы… Нагрев,так никто с тех пор и не подал знак,
не шепнул товарищу: что и кактам — но глухо молчат о том.
Так что я всё чаще теперь с трудомуловляю воздух по-рыбьи ртом,
осеняясь в страхе честным крестом,по сравненью с ними, считай, старик
и ищун закладок в межлистье книг.Горстка нас — приверженцев их перу,
да и ту, пожалуй, не наберу.Проще на дорожку из здешних мест
собирать по крохам миры окрест.
Минус тридцать
Тишина, озвученная лаем,
мы его дословно понимаем,
запросто берусь перевести
про войну миров — и пораженье
нашего, чье кратное круженье
у вселенной было не в чести.
Поминают сплетные дворняжки
из давно распущенной упряжки
огонек последней из застав,
где когда-то грешники спасались.
А по хвойным лестницам метались
белки, сатанея от забав.…Кто про те вселенские разборки
нынче помнит — разве в военторге
окружном некупленый погон.
Ты тогда пронизывала косу
алой змейкой, стало быть, к морозу
царственному, словно Соломон.
Той фосфоресцирующей ночью
волны снега притекли воочью
на крыльцо.
Кто-то вдруг вошел, сутуля крылья,
раз — и вынул сердце без усилья,
отвернув слепящее лицо.С той поры, сказитель и начетчик,
я еще и классный переводчик,
хоть с, увы, не редких языков:
грай вороний стал мне люб и внятен,
в тишине всё меньше белых пятен
в серый-серый день без облаков.
Правда, разумею много хуже
пересудов бобиков о стуже
человеков выспренний глагол,
но и их — сметливых и убогих —
понимаю, пусть не всех, но многих,
с хрипотцой из самых альвеол.