Путешествия
ОЛЕГ ЖДАН
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 1998
ОЛЕГ ЖДАН
*
В НЕБЕСА, ЗА СЧАСТЬЕМ
Путешествия
В Москву, за долларами
П
одзаработать в Москве тетку Зену соблазнила соседка Марфа. Была Марфа еще молодая и поворотливая, а главное — смелая: весь свет ей как родное подворье. Смелый и пекло перескочит, говаривала, когда хотелось похвастать, а боязливому и в раю страшно. Ехать предложила на автобусе Бобруйск — Москва, что каждый день на минуту приостанавливался посреди деревни.— Утром будем в Москве, вечером назад. Долларов привезем. В Москве доллары, как у нас “зайцы”.
Этим и соблазнила.
Вот только все ж страшновато. За всю жизнь она даже в Могилеве не была, только в Кричеве. В Кричеве и то страшно, а тут — Москва. А вот Марфа и родилась где-то в России и Москву знает — жила там девочкой сразу после войны. Конечно, давненько, но никуда не съехала эта Москва, говорила, где стояла, там и стоит.
— А может, в Рославль поедем? — предлагала тетка Зена: ближе в три раза, да и город, по слухам, как Кричев.
— В Рославле такие же голодранцы, как мы, — ответила Марфа. — А в Москве американцы на каждом углу или немцы, и долларов у них, как смецця.
“Смецце” по-белорусски — “сор”.
Закололи кабанчиков, и Марфа битком набила две сумки, тетка Зена — одну. Марфе — что, одинокая, а у Зены в Могилеве дочка и сын.
Автобус в деревню приходил всегда минута в минуту, но они на остановку притащились загодя, чтобы обвыкнуться и, крый Бог, не опоздать. А когда послышалось урчание мотора и свет фар, как тяжелую воду, колыхнул глубокую тьму, тетка Зена оглянулась, и вдруг неожиданная мысль сжала сердце: больше она никогда не увидит ни хату свою, ни деревню.
Забравшись в автобус, огляделись. Салон выглядел довольно странно: пассажиров мало, а свободных мест нет — все заставлено, завалено мешками, картонными ящиками, сумками.
— Видела? — обрадованно кивнула Марфа, которая тоже, что ни говори, взволновалась во время посадки. — Торговать едут!
Попутчики оказались пожившими людьми и в большинстве — женщины.
— Молодые ездят на поезде, — пояснила Марфа, — и вализы у них — во!
Вализы — это, понятно, неподъемные сумки.
Успокаивающе урчал мотор, тихо играло радио, и тетке Зене стало казаться, что выбрались они недаром и все будет хорошо. До Кричева от их деревни тридцать километров — скоро замелькали городские огни. Когда автобус остановился на станции и в двери полезли новые пассажиры с сумками и ящиками, тетка Зена уже снисходительно поглядывала на них: мол, не беспокойтесь, всем хватит места, доедем как у Бога за пазухой.
В автобусе было тепло и уютно. Натопавшись и наволновавшись, они скоро почувствовали усталость, потянуло на сон. Следующая остановка — уже в России, Рославль, там — ничего интересного, там — голодранцы, а под утро — страшная, но богатая, с американцами и немцами на каждом углу Москва…
…Они проснулись оттого, что автобус остановился. Глянули в окно — темно, лес и какие-то домики на колесах. Шофер выключил мотор, кто-то потребовал у него документы. Снова стало тихо. А через минуту дверь автобуса широко раскрылась, и вошел высокий черноусый молодец в милицейской форме.
— Таможенный досмотр! — объявил он, а шофер включил в салоне свет.
Пассажиры неуверенно зашевелились.
— Что он говорит? — спросила тетка Зена у Марфы.
— А кто его знает. Какой-то досмотр. Видно, бандитов ищут.
Однако милиционер тотчас вышел. Там, за дверью, снова послышались неразборчивые голоса.
— Так, — крякнул немолодой седобровый и седоусый дядька, что с огромными сумками забрался в автобус на Кричевской станции. — Сейчас начнется. Я его знаю, этот просто так не пропустит… Эй, люди, давайте соберем, пока не поздно, тысяч по двадцать. Дешевле будет.
Никто, однако, на его призыв не откликнулся.
— Что, оглохли?.. Пожалеете.
— Ага, по двадцать, — отозвалась наконец розовощекая, упитанная, а говоря по-белорусски, рассытелая женщина в рыжей меховой шапке. — Слишком жирно будет. Обойдется.
— Ну, смотрите, я предупредил.
— Десять дам, а больше ни копейки, — сказала женщина и почему-то решительно сняла шапку, под которой оказались такие же пышные рыжие волосы. — Хватило бы с него и пять.
— Ну, давайте по десять, да пойду договариваться.
Несколько пассажиров полезли в карманы за кошельками, однако большинство словно оцепенели.
— Первый раз или что? — повысил голос седобровый дядька.
— Да за что ему десять тысяч? — вдруг сварливо и злобно вскинулась с первого сиденья худющая, кожа да кости, с болезненно-желтым лицом женщина. Верхняя губа у нее опасно задралась, будто женщина собиралась дядьку ужалить.
— И правда, — поддержала ее соседка, тоже ужасающе худая и пучеглазая. — У меня три куска сала и три кольца колбасы. У кого больше — пускай и платит.
— Где три, там и четыре, — насмешливо заметил дядька. — А может, и пять или десять. Вон какая торба под ногами. А вон еще одна.
— А ты на чужое добро не зарься. Бухгалтер нашелся. Может, они тебя нарочно посадили к нам?
— Тьфу, дура, — выругался дядька. — Мне твое добро… и ты с ним…
— А нет, так и сиди.
Дядька еще раз оскорбленно сплюнул и умолк, отвернувшись к темному окну. Тетка Зена ничего не поняла в этой перепалке. Марфа, похоже, поняла больше, но не все.
— О чем они? — спросила шепотом тетка Зена.
— Гр
боши надо собирать… По десять тысяч.— Кому? За что?.. Может, то — ракомтёры?
Да, слышала по телевизору: останавливают машины, отнимают деньги. Но у нее денег нет — только на обратный билет. А если ничего не продадут?
— Какие ракомтёры? Милиция…
— Милиция?
Ну, тогда все. С милицией не договоришься, поскольку, видно, нельзя теперь ездить в автобусах с салом и колбасой.
— Что делать, Марфа?
— Молчи!..
В автобусе царила настороженная тишина.
— Вот, вот! — будто даже радостно сообщил дядька. — Идут. Ну, бабы, держись… Теперь и тридцать тысяч не помогут. Поздно!
И в самом деле, вошли двое: тот, черноусый, высокий, и — небольшенький, безусый, зато с маленьким, будто игрушечным, автоматом. Расставив ноги, он замер у кабины шофера, а усатый присел на подлокотник кресла рядом с женщиной на переднем сиденье, той, что намеревалась ужалить дядьку.
— Ну, подготовились? — спросил весело. — Нет?.. Может, помочь? Так я помогу. Там! — кивнул за окно.
Пассажиры неохотно потянулись к своим клункам.
— Так-так… — начал досмотр.
Увидев автомат, тетка Зена едва не обомлела: пятьдесят лет не видела автоматов, разве по телевизору. Правда, стрелять молоденький милиционер не собирался — видно, просто замерз и в автобус вскочил погреться. А вот черноусый…
— Так-так… — пел он, переходя от сумки к сумке. — Значит, колбаска? Значит, белорусское сальце? Масло, думаю, тоже не из Польши? А это что, сыр? А-а, сыр не белорусский, он — голландский… Грабим, значит, независимую республику?
Когда черноусый добрался к последним сиденьям, оказалось, что все, кроме молчаливого мужчины в кожаной шляпе, парня с конопатенькой девушкой, что влюбленно клонились друг к другу, да двух молодых женщин, — все везут из Беларуси сало, колбасу, масло. А у той, с жалом во рту, в одной сумке “пхом напхано” творога, в другой — кувшинчики со сметаной, в третьей — сыр и крестьянская копченая колбаса.
— Все ясно! — объявил черноусый. — Прошу на выход! — и, спотыкаясь о сумки, вылез из автобуса.
Никто, однако, за ним выходить не торопился.
— Ну что я говорил? — мстительно подал голос обиженный дядька.
На этот раз все, и даже женщина на переднем сиденье, промолчали.
— Давайте скинемся тысяч по десять, — проворчала она сердито. — Пускай несет.
— Нет уж, спасибо, — опять возрадовался дядька. — Сама неси. А я погляжу, как он тебе ввалит.
Стало совсем тихо, даже слышно было, как шастает в лесу ветер.
— Пассажиры! — послышался голос таможенника. — Долго мы ждать будем?
— Сыночек!.. — жалобно залепетала женщина на переднем сиденье. — Пропусти ты нас! Никто ж не видит!.. Уж какой такой вред от нас? Люди вон…
— Я вам такой же сыночек, как и племянничек. Быстрей, быстрей! Что запрещено, то запрещено.
Вот как.
— Что же нам делать? — тихо подвывая, обратилась она не то к таможенникам, не то к пассажирам.
Но все молчали. Смелая Марфа в это время уже под кресло лезла от страха. А кое-кто и носом шмыгал.
— Через два часа будет автобус Москва — Бобруйск, — вдруг сочувственно произнес в микрофон шофер. — Поедемте назад.
— Назад? Как назад? — запричитали бабы.
— Тихо вы! — прикрикнул бывший обиженный, но теперь отомщенный. — Слушайте меня!.. Сейчас завернем в одну деревню, тут недалеко, километра два. Там есть человек с конем. Он перевезет через лес наши клунки. А шофер, если хорошо заплатим, подождет за горой, за таможней.
— Это сколько же — хорошо?
— Шоферу — по десять тысяч с носа. Старому с конем — по пять.
Значит, пятнадцать? Не слаб
бо! — зашевелилось общество.— Можно и дешевле, — хмыкнул дядька. — Через два часа “Москва — Бубруйск”. Можно и бесплатно — пехотою.
Примолкли.
Шоферов было двое: один — старший — золотозубый, второй — совсем молодой, может, еще и в армии не служил. Они о чем-то говорили меж собой и, казалось, не обращали внимания на переговоры сзади.
— Хлопцы, — подошел к ним дядька. — Договоримся или нет?
Молодой взглянул на старшего, а тот равнодушно кивнул:
— Ладно, завезем.
— Деньги сразу или потом?
— Пускай потом, — уже совсем свойски ответил он.
Известно, будешь свойским, если по десять тысяч с двадцати человек.
Автобус дал задний ход и повернул назад.
Остановились, как показалось, посреди поля. Но пригляделись — и увидели маленькую, на десять хат, деревеньку. Окна ее тускло светились.
Им повезло: в той хате, которую искали, тоже горел огонек. И хозяин оказался дома. Удобно устроив голову на зимнюю шапку, он привалился к столу и сладко спал. Перед ним стояла недоеденная миска супа.
Дядька-парламентер покашлял, постучал ложкой о миску.
— Эй! — позвал. — Человек!
Хозяин хаты на удивление легко проснулся.
— Кто ты? — спросил.
— Не помнишь? Месяца два тому, а?.. Перевозил ты нас на российскую сторону. На коне!
— Ну?
— Мы тебе хорошо заплатили тот раз. По пять тысяч с носа. И теперь не меньше дадим. А?
Человек слушал закрыв глаза и тяжело дышал.
— Ты кто? — опять подал он ясный голос. — Чего тебе?
Пришлось объясняться снова.
Наконец как будто понял и поднял голову:
— Бутылка есть?
— Мы тебе сто тысяч дадим. Завтра купишь.
— Мне твои сто тысяч… Давай бутылку.
— Нету бутылки.
— Ну, коня тоже нет, — сказал хозяин и ткнулся в шапку.
Пришлось дядьке-парламентеру идти к автобусу.
— Бутылку требует, — сообщил притихшим попутчикам.
Марфа всплеснула руками и полезла в сумку.
— Как знала, — сказала она.
Еще через полчаса скрипучий воз, загруженный так, что и сесть некуда, пополз к лесу. Негустая толпа охотников за долларами уныло, как на похоронах, тащилась следом.
Лишь тетка Зена осталась в автобусе. “Сиди, — сказала ей Марфа. — Не с твоими ногами ходить по лесу. Я за сумками присмотрю”.
Таможню на этот раз автобус миновал быстро. Как и договорились, шофер остановился за горой, заглушил мотор.
В лесу было так темно, что если бы не скрип колес, то и непонятно, где та телега, где лошадь. Дорога скользкая, ухабистая. Пассажиры постарше скоро устали и шли держась за боковые решетки. Марфа плелась вслед за возничим. Шли уже долго, около часа. Что поделаешь, возничий знает, куда идти и как. Но вдруг ей показалось, что как-то странно кивается его голова. Приблизилась, пригляделась и увидела, что глаза у возничего закрыты.
— Ты что? — вскрикнула и дала ему тумака. — Спишь?
Возничий вздрогнул, открыл глаза.
— Люди! — запричитала Марфа. — Он спит, пьяница проклятый!.. Куда ты везешь нас?
— Ну-ну, — отозвался тот. — Тише. Дай что-нибудь. Хлеба дай, воды дай. В животе горит.
— Может, и колбасы поднести?
— Давай колбасы, — согласился возничий. — Какой-то у вас самогон… Где покупали, в Милейкове?
— В каком Милейкове, дурень? Скорее вывози нас!
— Куда?
В ответ ему послышалось тихое, безысходное голошение:
— Поехали! Нас автобус ждет!
— Какой автобус?
Пассажиры, а их осталось в автобусе пятеро, подобрались терпеливые. Прошло больше часа, как остановились за горой, а они все еще не тревожились, молчаливо смотрели в темноту. Больше волновались шоферы, особенно старший, золотозубый. То включал радио, искал песни, то выключал его и, хлопнув дверью, выходил на дорогу. Понятно, забеспокоишься, если пообещали двести тысяч — и нет. Да и расписание движения… Где-то там, в Рославле, их уже ждали.
Наконец они оба выпрыгнули из автобуса, и молодой шофер исчез в темноте. Через несколько минут тетка Зена услышала их голоса:
— Вот она, эта дорога. Может, поехать навстречу?
— Зачем?
— Вдруг они колесо потеряли или ось поломалась… Мало ли что… Дорога укатанная, широкая.
Старший молчал.
— Может, и правда… — неуверенно произнес он. — Давай попробуем.
Автобус зарокотал и с ближним светом фар осторожно сполз с шоссе на дорогу к лесу.
В лесу, однако, пришлось включить дальний свет. Впереди стало светло, ясно, зато по бокам лес приблизился мрачной стеной. Трещали сухие ветки под колесами, автобус покачивался, переваливался с боку на бок, как некое древнее неповоротливое животное.
Вскоре остановились: дорога расходилась на две стороны. По какой ехать? Решили — по той, что шире. Но скоро и она раздвоилась — на этот раз взяли правее, ближе к деревне. И остановились снова.
— А, ё-мое, — выругался старший. — Приехали.
Автобус уперся в стену леса.
Вышли оба, огляделись. В самом деле, дороги дальше не было. Развернуться тоже никак нельзя, поэтому подались задним ходом. Молодой бежал то впереди, то сбоку, кричал: “Давай, давай!..” И вдруг пронзительно, испуганно: “Стоп! Сто-оп!..”
Под задними колесами зияла черная бездна.
Молчаливый мужчина в кожаной шляпе тоже вылез из автобуса.
— Да-а, — крякнул он.
Пассажирки, которые все это время шелестели свертками, угощая одна другую бутербродами, притихли. Тетка Зена защемилась между мягкой спинкой кресла и окном и моргала старыми глазками, как перепуганная мышка. Она давно предчувствовала: что-то будет. Лишь парнишку и конопатенькую девицу все обходило стороной — ласкались, как прежде.
Меж тем шоферы начали ссориться:
— Куда ты глядел? Где поворот?
— Не было поворота!
— Как — не было? Сюда мы приехали? Вечно ты что-нибудь придумаешь! Колесо они потеряли!..
— А кто тебя заставлял?
Поворот отыскался недалеко, метрах в пятидесяти, точнее, не поворот, а новая узкая развилка — потому и не заметили.
Повеселели. Поехали.
Но вскоре молодой шофер, который теперь сидел за рулем, сказал:
— Что-то мне кажется… не туда едем.
— Туда, туда.
— Нет, не туда.
Автобус остановился опять.
И тут молчаливый мужчина в кожаной шляпе не выдержал.
— Мы что, всю ночь будем по лесу мотаться? — взъярился он. — Мне утром в Шереметьево надо быть! У меня в одиннадцать самолет в Америку! Вы что, хотите себе неприятностей?
Шоферы оглянулись на него, но смолчали. Очень хотелось им ответить что-то такое, чтоб захлебнулся, однако — его правда. Старший шофер циркнул слюной через окно, проворчал:
— Нагоним в дороге. Успеете в свою Америку… Езжай! — пихнул молодого локтем.
— Может, лучше назад, на шоссе?
— Да где это шоссе?.. Езжай хоть куда-нибудь…
Мужчина барабанил пальцами по своему новенькому американскому портфелю.
И вдруг лес кончился. Дорога шла вдоль поля, немного посветлело.
— Глянь! — сказал молодой шофер. — Это же та самая деревня. Вон и хата.
— А, ё-мое… — растерянно пропел золотозубый.
Марфа отломала хороший кусок колбасы, протянула возничему:
— На, подавись.
Возничий откусил, проглотил.
— О, теперь порядок, — бодро сказал он и вдруг как подкошенный грохнулся навзничь.
Что они потом ни делали с ним — крутили нос, уши, злобно хлестали по заросшему, как у дикого кабана спина, лицу — напрасно.
Мужик ничего не понимал, не слышал. “Ды-ды-ды”, — только и бубнил он.
И тогда женщины вспомнили, кто виноват.
— Чтоб тебя разорвало, — вскинулась на седоусого дядьку женщина с жалом. — Чтоб тебя черти в ступе толкли, коммунист проклятый! Чтоб ты…
— Какой я тебе коммунист? — возмутился тот. — Я беспартийный!
— Знаем, какой беспартийный!.. Давайте его отлупцуем, бабы!
И отлупцевали бы, и как славно дали бы в каршэнь, то есть подкинули подзатыльников, если бы… Если бы не извечный женский страх: как в темном лесу без мужчины? А что, если?.. Да мало ли что…
— А ну замолчите! — рёвнул дядька. — Сами выедем. Слышите — машина по шоссе?
И правда, где-то рокотал мотор. Сразу повеселели.
— Ага, слышим. Так чего стоим?
— А с ним что делать?
— На воз вскинем. Может, протрезвеет, пока доедем. А нет — конь довезет до хаты.
Подняли за руки и ноги. Мужичок оказался легкий, будто месяц не ел — пил только.
Как раз и ясный месяц выглянул на минутку. Вот и дорога к шоссе.
— А, ё-мое, — повторил золотозубый шофер. — Ладно, крути на шоссе.
К таможне подъезжали медленно: догадывались, как их встретят здесь. И в самом деле, у таможенников глаза выкатились. Черноусый прощупал все щелочки, перетряс все вещи. Второй стоял в стороне с автоматом наготове.
Но где записано, что запрещено дважды проезжать через одну и ту же таможню? Отпустили.
А еще через несколько минут милиционеры услышали скрип колес, а затем увидели, что из лесу прямиком к ним направляется воз, нагруженный старыми чемоданами, сумками, фанерными ящиками, и на всем этом, как мешок с мукой, лежит человек, свесив с одной стороны руки, с другой ноги, а за возом молча кл
быпае понурая толпа женщин.— Так-так, — обрадовался черноусый. — Эй! А ну поворачивай сюда!
Тихо заголосила одна женщина, потом другая, третья и наконец двадцатая.
Путешествие за долларами закончилось.
Автобус еще раз приостановился за горой.
— Нет?
— Нету.
Шофер включил первую передачу и…
Тетка Зена помчалась в страшный город Москву.
В Минск, за “зайЧиками”
Василь Васильевич заколол кабанчика на Коляды. Решили так: один кумпяк, то есть окорок, себе, второй — сыну, все остальное — на деньги. Однако на Коляды все били свиней, и цены на местном рынке оказались низкими.
— Знаешь что, — сказала супруга Антонида, — махнем в Минск. По радио слышала, что на Комаровке кило — сорок тысяч. А перед Новым годом, думаю, будет все пятьдесят.
Василь Васильевич ожидал такого предложения — имелась на то причина. Вот только триста километров до Минска, а бензин — к заправке подъезжать страшно.
— Даже если по сорок — так на так получится, — добавила Антонида.
Упрашивать его — если в Минск — не надо.
Машина у него хорошая, может, даже самая лучшая: “Москвич-407”, двадцать пять лет бегает — и хоть бы что. Правда, никуда особенно и не приходилось ездить, разве что по грибы. А если что случалось — все же он, Василь Васильевич, бывший учитель, и бывшие ученики за бутылку вина или водки быстренько ремонтировали “Москвич”.
Выехали раным-рано, чтобы, во-первых, еще в потемках миновать проклятый Могилев, где Василя Васильевича сколько приезжал, столько и штрафовала милиция; во-вторых, чтобы засветло приехать в Минск. Переночуют у сына, а утром — на Комаровку. До Нового года оставалось два дня, и цены завтра подскочат, как температура у заболевшего гриппом.
Дорога была спокойная — ни машин, ни людей. Лишь около Чаус шархнула мимо какая-то иномарка и через минуту исчезла вдали.
— А мне никакой “мерседес” не надо, — пренебрежительно заявил Василь Васильевич. — Моя двадцать пять годков бегает, посмотрим, сколько он пробежит.
Антонида согласно кивнула головой. Такое заявление она слышала уже раз сто или двести и всегда соглашалась. Зачем им “мерседес”? Нет, не надо.
— Если с ним что какое — в мастерской штаны снимут. А я две бутылки — и поехал опять.
И снова Антонида согласилась: да, самое большее — две. И не “Русской” или “Беловежской”, а сахарной бормотухи, подкрашенной растворимым кофе.
Следует заметить, что у Василя Васильевича все было самое лучшее: и машина, и холодильник, и телевизор “Рекорд”. Все работает двадцать — тридцать лет, а если поломка — снова они, бывшие ученики. Что ни говори, а и профессия у него — наилучшая.
Да, машина бежала хорошо. Правда, что-то позванивало, дергалось, постукивало, но — бежала!
Впервые Василь Васильевич примчал в Могилев, как только купил машину. Дел в Могилеве никаких, просто молод был, хотелось прокатиться с супругой, показать ей новый универмаг. И сразу, при въезде в город, увидел милиционера. Светофора в те годы при въезде не было, и милиционер жезлом разрешал или запрещал проезд. Что ж, ничего особенного: боком стоит — езжай прямо или направо, поднимет правую руку — в любом направлении, повернется грудью к тебе — стой. Василь Васильевич только что сдал экзамен, правила помнил хорошо, но… Что-то случилось с головой. Когда милиционер поднял правую руку — как заворожила его эта рука с жезлом, — не решился ехать, хотя сзади, как духовой оркестр, трубили машины. А когда повернулся грудью — поехал… Сам не понимал почему — поехал, и все.
— Ты меня загипнотизировал! — объяснял потом милиционеру.
Штраф по сегодняшним временам милиционер выписал небольшой — несколько рублей, но Василь Васильевич не соглашался платить. Чувство было такое, что если заплатит, то все — навек опозорен, а не заплатит — случая этого как бы и не было. Примерно так бывает в суде: посадили в тюрьму — виноват, не посадили — честный человек.
Не только не хотел платить, но и дырку в талоне не давал пробить, бросался на милиционера, как тигр. И взял бы верх, если бы не Антонида: не выдержала, вылезла с кошельком. И все же Василь Васильевич отомстил милиционеру — долго еще стоял рядом и стыдил: мол, воры, бандиты, жулье всякое по улицам шляется, а он к честным людям цепляется. Хотел, чтобы признал свою несправедливость и вину. Но где там. Милиционер только краснел, белел да разъяренно в свисток свистел.
Вот он, тот поворот. Светофор, что поставили лет десять назад, равнодушно моргал желтым глазом. Постового пока не было.
Вот и мясокомбинат. В тот, первый, раз Василя Васильевича здесь снова задержали, совсем уже из-за чепухи: заехал на другую сторону улицы. Сегодня же и тут ни души. Впереди оставалось одно опасное место — мост. И страх не в том, что узкий и разбитый, а в том, что река под мостом. Да не какая-нибудь Вихра или Проня, а Днепр! Метров двадцать до воды!
Слава Богу, миновали и мост.
Теперь небольшенькая горочка, улица Пионерская, улица Мира — и, нигде больше не поворачивая, на Минск!
Он переглянулся с Антонидой — хорошо едем! — и нажал на газ. Горочка хотя и не слишком крутая, но затяжная. А на верхнем багажнике три мешка бульбочки — считай, десять пудов, добавь сюда сало с мясом…
Вдруг что-то застучало в моторе, задергалось, задрожало. Что-то стукнуло, зазвенело, откуда-то вырвался клуб пара и… А ничего страшного, просто заглох мотор. Василь Васильевич повернул ключ зажигания — мотор не отозвался. С озабоченным видом он вылез из машины, поднял капот и, хотя ничего не понимал в двигателе, нажал несколько раз бензонасос, потыкал пальцами в клеммы и провода.
Нет, глухо. Меж тем машин на улице стало больше. Брызгая снежной кашей, они объезжали с обеих сторон, сигналили. Василь Васильевич снова попытался завести двигатель… Нет, что-то случилось. Какая-нибудь мелочь, чепуха, глупость, что-нибудь не стоящее внимания. Однако без помощи не обойтись. Он вышел из машины, поднял руку. Простоял полчаса — никто не обращает внимания. “А может, она уже сама отремонтировалась?” — подумал. Сколько раз было такое: молчит, молчит — и вдруг заработает. Машина — организм, а живой организм сам себя лечит. С надеждой повернул ключ… Двигатель молчал.
Еще столько же торчал с поднятой рукой. Наконец рядом притормозило такси.
— Дед, внизу знак, никто здесь не остановится!
— Да что знак! — ответил Василь Васильевич. — Не заводится! Глянь одним глазом, я заплачу.
Шофер пожал плечами, оглянулся в поисках постового и вылез.
— Э, дед, посмотри под свой драндулет. Вода течет!
Ну вот. Так он и знал, что — глупость. Вода! Однако где взять здесь воды? Может, в Днепре черпануть?
Шофер рассмеялся:
— Ты, дед, вижу, большой механик. “Рубашку” порвало, потому и течет.
— Рубашку?
— Просись к кому-нибудь на буксир и — домой.
— Домой?.. У меня дом за сто километров.
— Тогда плохи дела. В мастерскую надо.
Ай-яй. Что же делать? А ничего не придумаешь — надо.
— Может, ты затащишь? Я тебе бутылку водки дам. Такой ты никогда не пил.
На лице таксиста отразился интерес:
— Ну, покажи.
Василь Васильевич кинулся к машине, достал. Шофер подозрительно поглядел на бутылку с резиновой пробкой, открыл, понюхал.
— Не, дед. Сам пей, я еще жить хочу. Она чертом воняет.
— Чертом?.. Коньяк самодельный! Лекарство! Светоянник, девясил, зверобой!..
Шофер сомневался, морщил нос, принюхивался.
— Ладно, — наконец согласился. — Давай две.
Через несколько минут Василь Васильевич уже рулил вслед за таксомотором.
— Ты что, две бутылки отдал? — спросила Антонида. — А в мастерской чем рассчитаешься?
Василь Васильевич усмехнулся: не так он прост, как кое-кому кажется, — есть еще две! Сейчас прикатят в мастерскую, он хлопцам одну бутылку, другую, хлопцы — дзынь-брынь, и в Минск.
Станция техобслуживания находилась на выезде из города. “И то хорошо, — подумал Василь Васильевич. — Ближе к Комаровке!”
Шофер отвязал трос, крикнул:
— Бывай, дед! Желаю успехов!
Василь Васильевич поморщился: надоел со своим “дедом”. Какой он дед? Шестьдесят пять лет! Мужчина в силе. Прошлым летом начал даже бегать по утрам с учительницей физкультуры Аленой. И все было хорошо, пока… Однажды Антонида с дрючком в руке встретила их у костела и погнала Алену, как теленка из шкоды. Глупая женщина! Все ж таки Алене двадцать пять лет, да и вообще, никогда бы он на грех не пошел.
Машин на станции было немного — канун Нового года. Унылый и хмурый мужчина лет сорока (“Вот кто дед”, — подумал Василь Васильевич) подошел к его “Москвичу”, задрал капот и долго вглядывался в двигатель. Потом так же молча капот опустил и, шаркая ногами, направился в мастерскую.
— Ну что? — догнал его Василь Васильевич. — Сделаем? Давай быстрей, мне надо засветло в Минск успеть.
— Засветло? — удивился мастер. — У тебя “рубашку” порвало.
“Что ж это за └рубашка”?” — подумал Василь Васильевич и хохотнул:
— Главное, чтобы штаны целы.
— Знаешь, сколько будет стоить?
— А сколько б ни стоило.
Унылый мастер недоверчиво пожал плечами и пошел к напарнику. “Эх, хорошо, что прихватил еще две бутылки!” — похвалил себя Василь Васильевич.
Скоро из тьмы автомобильной ямы вылез второй мастер, невысокий ростом, зато — по всему — прыткий. Прищурился с интересом на Василя Васильевича.
— Боюсь, дед, Новый год тебе придется встречать здесь, в мастерской, — произнес он.
“Набивает цену, — подумал Василь Васильевич. — Хотят мэкнуть после работы”. И весело ответил:
— Можно и в мастерской, было бы с чем…
Мастера переглянулись.
— Готовь баксы, дед, — сказал прыткий.
— У меня есть кое-что получше, чем баксы!
После такого заявления сомнения у мастеров исчезли. Проворно закатили машину в бокс и начали работать.
— Тебе еще повезло, дед, — сказал прыткий. — “Рубашки” для твоего драндулета ни в Могилеве, ни в Минске нет. Только у нас есть. Так что имей в виду.
“Что ж, — подумал Василь Васильевич, — так или не так, а, видно, придется добавить им по кольцу колбасы. Пускай вспомнят в новогоднюю ночь добрым словом. Колбаса — от одного запаха очуметь можно”.
Раскидали мотор быстро. Но когда раскидали, задумались.
— Иди полюбуйся, дед, — позвал прыткий.
В двигателе зияла черная дыра размером с хорошее яблоко.
— Ай-яй, — сказал Василь Васильевич.
— Что это такое? — Унылый нахмурился. — А, Иван?
— Ёкалэмэнэ, — отозвался тот. — Взялись на свою голову. И как ты ездил, старый?
“А вот это уже — хрен вам, — подумал Василь Васильевич. — Так можно много чего отыскать. Больше чем два кольца и две бутылки не дам”.
— Ладно, — сказал унылый. — Крути гайки. — И вдруг сердито взглянул на Василя Васильевича: — Шел бы ты, дед, гулять. Чего висишь над душой?
“Ага, — подумал Василь Васильевич, — я пойду, а они тут все пооткрутят, заменят. Нет уж, постою. Народ теперь — только и гляди”.
Декабрьский денек — что комариный носок, мелькнул — и нет. Мастера зажгли свет. Что-то у них не ладилось, ворчали один на другого. Василь Васильевич подозрительно осматривал мастерскую: скомканные газеты, окурки, головы селедок, масло разлито по полу… Может, какова мастерская, таковы и мастера? Совсем иное дело — дома, с бывшими учениками: раз-два — и поехал.
Вдруг что-то дзынкнуло в воздухе, покатилось по полу. Унылый мастер выхватил руку, застонал, выругался, разъяренно швырнул в ящик гаечный ключ.
— Все, хватит! Пошли домой!.. — и начал вытирать руки тряпкой.
— Как — хватит? — испугался Василь Васильевич. — Мне в Минск надо!
— А в Москву не хочешь? Хорошо, если завтра закончим.
— Хлопцы, я вам заплачу, я…
— Конечно, заплатишь, куда ты денешься. Завтра.
— Так я…
— Ага. Ты.
Разговор закончился.
— Иди, дед, отдыхай.
Конечно, если подумать, можно было и не ехать в Минск. Нечего там делать. Это так говорилось — переночуем у сына. На самом деле — у невестки. Сын их уже три года барабанил в тюрьме, в Орше, невестка давно развелась с ним. Разумней было бы съездить в Оршу, накормить сына, задобрить его начальников.
Но — внуки.
Короче, не на Комаровку они собирались, а к внукам, хотя и не признавались друг другу. Когда забивали кабанчика, это была единственная возможность повидать внуков. Однажды прикатили летом, порожние, невестка сказала: “У меня своя жизнь, у вас — своя”. Даже по телефону не хотела говорить: “Ну что вы звоните?” А приедут со шкваркою — будет терпеть.
Ох, как болело сердце за внуков! Иной раз проснется он, Василь Васильевич, а у Антониды глаза — будто всю ночь лук резала. Он и не спрашивает — что. Ясно.
И наконец, не в том дело, что хочется повидать внуков, а в том, что — какой у невестки заработок? Мороженого не может детям купить. В прошлый раз Антонида принесла килограмм апельсинов — весь вечер нюхали, не решались съесть.
Сын их когда-то работал технологом на кирпичном заводе, там и залетел. Невестка, сколько жили вместе, все пилила его: что толку в твоей работе, если на даче одна скворечня. А после Горбачева, когда вокруг как грибы начали расти дворцы, совсем заела: все воруют, а ты что, святой? Он и завез машину кирпича на дачу. Однако воровать его никто не учил — арестовали на следующий день.
Ночь они провели на железнодорожном вокзале. Нашли уютный уголок, он положил голову на плечо Антониды, она тоже как-то оперлась на него. Немного поспали. “Ничего, — думал Василь Васильевич, — если к обеду сделают └рубашку”, вечером приедем в Минск. Еще и лучше: будет внукам новогодний сюрприз. А свинина на Комаровке после Нового года, возможно, станет еще дороже”.
Выехали с вокзала на станцию техобслуживания рано, а приехали поздно. Как не везет, так не везет. В автобусе подошли к ним два хлопца, потребовали предъявить билеты. А какие билеты, если денег нет? Как ни объясняли — напрасно. Принципиальные попались, как не свои, не белорусы, повели в милицию, начали составлять протокол…
— Подпишите, — сказал лейтенант.
— Не подпишу, — ответил Василь Васильевич.
Такая же примерно ситуация: если подпишешь, то кто ты? Обычный “заяц”. А не подпишешь — полноправный человек.
Лейтенант засмеялся.
— Послушайте, старые, — сказал он, — нам все равно: подпишете, не подпишете…
Это и возмутило Василя Васильевича. Кто здесь “старые”? Может, Антонида? Женщине шестьдесят три года, а они — старая! Вы что?
Лейтенант покраснел, опустил голову.
— Ну, извините, — сказал.
— Извините? Оскорбил женщину — и извините! Вот я сейчас тоже составлю протокол. Свидетели есть!
Свидетели — два сержанта, что сидели рядом, — захохотали, как в бочку.
— Чего гогочете? Я и на вас составлю протокол!
Еще неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не вошел — грудь колесом — полковник:
— Что тут у вас?
А когда разобрался, что к чему, тоже покраснел, как перед инсультом, злобно взглянул на притихших подчиненных.
— Вы свободны, — сказал и порвал протокол.
Это другое дело. Старые! Баба Тэкля, что возле церкви живет, старая, да и то не совсем — девяносто девять годков…
В хорошем настроении после победы добрались они к мастерской.
— Ну как дела? — издалека весело спросил Василь Васильевич.
Мастера, однако, не отреагировали на его вопрос.
— А никак, — сказал унылый. — Шатунов нет.
— Каких шатунов?.. Вы же говорили — “рубашки”!
— Ты, дед, как на свет родился.
Они занимались уже другой машиной.
— Что же делать, хлопцы?
Пожали плечами.
— Иди на автомобильный рынок. Может, и найдешь…
— Если баксы есть, то все есть, — немного веселей добавил прыткий.
Ожидать у моря погоды было не в правилах Василя Васильевича, уж лучше искать ветра в поле. Любая неудача, несообразность вызывали у него прилив энергии, желание действовать. Недаром все говорили: “Ты, Василь Васильевич, как вечный двигатель”. А как же? Только так можно преодолеть невзгоды. Нет таких ситуаций, из которых нет выхода. Например, нет денег — есть сало.
Василь Васильевич отвалил хороший кусок грудинки и отправился на базар. Антониду оставил в мастерской наблюдать, чтобы не открутили что-нибудь такое с машины, чего и за грудинку не купишь.
Вернулся после обеда. Уже издалека — по походке, по молодой улыбке — было видно: добыл, победил.
— На! — с гордостью подал унылому мастеру железяку.
Унылый, который, похоже, и на своей свадьбе ни разу не улыбнулся, долго разглядывал деталь.
— Дед, — спросил. — Что ты нам принес?
Новый год Василь Васильевич и супруга его Антонида встретили в том же уютном уголке железнодорожного вокзала. А вот православные Коляды — нет, не на вокзале, а в своей машине. Правда, ехали не в Минск, а домой, но — ехали!
Машина налегке бежала хорошо: не было в ней ни бульбы, ни мяса с салом. Когда ремонт был закончен и мастер принес квитанцию с перечислением работ и стоимости… Зато накануне Коляд цены на могилевском базаре подскочили — хватило рубль в рубль. Даже кое-что осталось — четыре ноги на студень и хорошо осмаленный свиной лыч.
Настроение понемногу поправлялось. В конце концов, один кумпяк, то есть окорок, дома остался. Немного отдышатся — и на автобусе в Минск.
В небеса, за сЧастьем
Сказать, что Стефа была завистливая, — ничего не сказать. И не только на деньги. Не могла терпеть даже, если у кого куры лучше несутся, или у петуха хвост круче, или цыплята желтее. Как говорят белорусы — чужым здароуем хварэла. Думаю, можно не переводить — догадаетесь. Что же касается денег… Тут ее ох как трясло-колотило, если кто заработает больше, чем она. Ну а где можно заработать в небольшом городе, в котором ни заводов, ни фабрик, лишь только поля, лес, речка? На рынке. С весны до поздней осени торговала она чем могла — от помидорной рассады до гарбузов и капусты. И, главное, еще зимой знала, какая придет весна, на что будет спрос летом и осенью. Известно: зайздроснае вока бачыць далёка. Поясню для малограмотных: зайздроснае — завистливое.
Пора сказать, что торговала Стефа не сама — самой надо в хате и на огороде вертеться. Торговала мать — обезножевшая старуха, которая боялась дочери как огня.
Утром Стефа на тачке с резиновыми надувными шинами отвозила мать на базар, устраивала на скамеечке. Следующим рейсом доставляла товар. И если хорошо наторгует старуха, катит вечером домой по траве-мураве, а нет — трясет по мощенной диким камнем улице. С деньгами — везет осторожно, даже нежно; без денег — промчится, как Перун за синими тучами. Прикатит и свалит мать на траву за калиткой: полежи, у меня свиньи заходятся. Ага, полежи, пока она свиней накормит, корову подоит, кур соберет, кролям травы бросит. Не раз и не два приходилось старухе на руках ползти к дому. Потому и просила иной раз соседок по базару: одолжите копейку, а то съест. И одолжали — жалели старую. Она всегда рассчитывалась: то варежки тайком от дочери свяжет-продаст, то носки. Бывало и так: придет кто-нибудь покупать рассаду, а соседки говорят — у нее покупайте, у нее самая лучшая. Они, соседки, тоже побаивались Стефы. Нет, ругаться Стефа не станет, только взглянет — как огнем обожжет. Такие вот глаза у женщины. Страшно.
И что у нее за характер? Мать спокойная, дети послушные… Правда, дети долго не выдержали, как выучились — из хаты бегом. Съехали в Могилев.
Видно, чего-то не хватает бабе, если сама себя готова укусить. Чего не хватает? Да мужчины! Ни первый не смог жить с ней, ни второй. Первого выставила за порог через год после того, как родила дочку, а второй уже через два месяца выкатился сам. “Солнце в небе, а он спит!” — каждый день кляла его на всю улицу. Он спит, а она уже два часа в огороде, как в оглоблях, бьется…
Однако любой женщине мужской руки хочется — вот и дуреет баба. Вообще-то найти мужчину в городе можно — хватает и разведенных, и холостых. Но тут совсем иной вопрос возникает: как ему заляцацца, то есть как охмурять ее? Обыкновенно люди, если оба в возрасте, посидят рядом у телевизора, вина выпьют или хотя бы чая, по улице вечерком пройдут… Но Стефе все это не годится, ей надо, чтобы жених сразу за топор или лопату, — тогда и у нее что-то шевельнется…
В тот весенний день, о котором речь, привезла Стефа лука, чеснока, помидорной рассады. Все ядреное, крупное — а торговли нет. Покупатели были какие-то равнодушные: взглянут — и мимо, даже цены не интересовали их. И одолжить не у кого, все без денег. К обеду старая начала сильно волноваться, оглядываться туда, откуда должна появиться Стефа.
— Съест она меня сегодня, съест… Спаси, Господи!..
И наконец она, Стефа, явилась. Поглядела: лук, чеснок, рассада — все как лежало, так и лежит. Нахмурилась, набрала воздуха в грудь, чтобы рыкнуть на мать, оглянулась — а рыкнуть не на кого.
Что за чудо? Куда она могла исчезнуть — без ног?
— Где мать? — спросила у женщин, что сидели рядом.
— Ай, — удивилась одна, — и правда, где она?
— Да только что была тут! — сказала другая.
— Может, поздоровела от страха? Сама домой пошла?
— Что это вы говорите? — гыркнула Стефа и так повела взглядом — одеревенели все разом. — Поздоровела!.. Может, ей плохо стало? “Скорую” не вызывали?
— Нет, не вызывали.
Глядели одни на других, как шальные на сумасшедших.
— Может, внук приехал на машине из Могилева и забрал?
— Что вы болтаете? — снова испепелила их Стефа. — Откуда у него машина?
— Ну, так может, внучка?
Нет, это уже совсем черт знает что!
— Хватит вам прикидываться! — возмутилась наконец одна из торговок, которая, наверно, Стефы не боялась. — Будто и правда не видели… На небо она полетела. Гляньте, сказала, как там хорошо, чисто… Сказала — и полетела. Ноги подкорчила, руками замахала. Книговкой обернулась. Да вон она, вон! Слышите? Ку-ги! Ку-ги!
— Ох, как хорошо летит, как красиво! — заговорили все вместе.
Стояли, смотрели в небо и улыбались. Стефа тоже вглядывалась в синь меж облаками, но ничего не видела. Все видели, а она — нет.
Минск.