ПО ХОДУ ТЕКСТА
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 1, 1998
ПО ХОДУ ТЕКСТА
НИКИТА ЕЛИСЕЕВ
*
ГАМБУРГСКИЙ СЧЕТ И ПАРТИЙНАЯ ЛИТЕРАТУРА
В“Новом литературном обозрении” (1997, № 25) Михаил Берг написал статью об успехе в литературе и назвал ее так же, как когда-то назвал свою статью Виктор Шкловский, — “Гамбургский счет”. Вот ее начало:
“Есть вещи, которые если и не являются синонимами пресловутого └смысла жизни”, то по меньшей мере присутствуют в жизни любого, а тем более творческого человека в виде разметки дороги, пути (└дорога жизни”, └путевый человек”), обозначая когда осевую, когда обочину, крутой подъем или опасный поворот. Такова категория └успеха””.
Всякий, кто знает и помнит давний текст Шкловского, догадывается: М. Берг пишет совсем о другом, не о том, о чем писал Шкловский. Напомню:
“Гамбургский счет — чрезвычайно важное понятие.
Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера.
Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы.
Они борются при закрытых дверях и завешанных окнах. Долго, некрасиво и тяжело.
Здесь устанавливаются истинные классы борцов, — чтобы не исхалтуриться.
Гамбургский счет необходим в литературе.
По гамбургскому счету — Серафимовича и Вересаева нет…
В Гамбурге — Булгаков у ковра.
Бабель — легковес.
Горький — сомнителен (часто не в форме).
Хлебников был чемпион”.
Шкловский пишет о некой шкале оценок, которая существует независимо от успеха, славы, удачно сделанной карьеры. Текст Берга полемичен по отношению к тексту Шкловского. Иное дело, понимает, осознает ли эту полемичность сам Берг. Цитирую:
“По разным причинам говорить об успехе у нас считалось неприличным. На само слово надевалась уздечка в виде прилагательного └внешний”. Что подразумевало наличие более точного и истинного критерия оценки творчества. Этот критерий обозначался по-разному, но чаще всего, с легкой руки Шкловского, как └гамбургский счет””.
Михаил Берг ошибается.
Не только у нас считалось неприличным говорить об успехе.
Презрение к “внешнему успеху” — одна из необходимых составляющих совершенно определенного типа художника.
Томас Манн писал: “Нуждается ли еще в моей рекомендации великий роман Роберта Музиля └Человек без свойств”? Он не нуждается в ней, я проникнут сознанием этого, в сфере духа. Но он нуждается в ней в сфере жалкой действительности… Издательство, говорят, заявило, что не сможет финансировать продолжение этого труда, если не будет большого └успеха””.
Андре Жид в предисловии к своему “Коридону” уверял, что дорожит “только уважением нескольких избранных умов, которые, надеюсь, поймут”.
Василий Андреевич Жуковский издавал альманах “Fьr Wenige” — “Для немногих”.
Презирали успех (внешний) по самым разным причинам (отшельничество Роберта Музиля, снобизм Андре Жида, кокетство Жуковского), но… презирали. Тем и хорош троп Шкловского, что не только к нам он применим.
Берг так не считает. Он полагает, что
“при существовании └государственной” литературы, когда регалии распределялись подчас в соответствии с идеологическими и нелитературными достоинствами произведений, критерий гамбургского счета, казалось бы, работал. └Советскую” табель о рангах открывали лауреаты Ленинских, Сталинских и Государственных премий, хотя большинство читателей понимало, что Трифонов, Битов, Искандер лучше Маркова, Софронова, Кочетова. А вот лучше или хуже они └живущих на воле” Солженицына, Владимова, Войновича или — Бродского, Саши Соколова, Лимонова (а то и совсем другая обойма — Пригова, Попова, Кривулина или Шварц) — каждый читатель решал по своему разумению, подключая все тот же └гамбургский счет”, или, иначе, └эстетическую значимость” произведения”.
Казалось бы, Берг в полном согласии со Шкловским.
Казалось бы, его текст поддается “переводу” в текст Шкловского. Пожалуйста:
По “гамбургскому счету” Маркова и Софронова — нет.
В Гамбурге Трифонов — у ковра.
Шукшин — легковес.
Искандер — сомнителен (часто не в форме).
Солженицын был чемпион.
Но это кажимость. Мнимость. Внимательному читателю ясно: то, что Берг называет “гамбургским счетом”, вовсе не то, что называл Шкловский. У Берга это — обойма весомо звучащих имен. И вес здесь измеряется совсем не литературными достоинствами. Судите сами:
“…образовывались └референтные группы”, каждая из которых имела свою иерархию ценностей. И, конечно, имен. У каждого более-менее заметного писателя и поэта была своя группа поклонников, хотя эти группы имели и области пересечения; одни группы быстро распадались и перестраивались, другие оказывались более устойчивыми…
Так же было и у нас: общественное признание выпадало на долю советских литературных генералов, у которых были собрания сочинений, хвалебные статьи в газетах и журналах, гонорары, переводы, заграничные поездки, дачи в Переделкино и так далее. То есть их успех мог поддаваться количественной интерпретации, мог быть сведен к некоторому числовому показателю. Но для референтной группы, скажем, Битова, было неважно, что он после └Метрополя” невыездной (то есть важно — но с обратным знаком: невыездной — значит, честный) или что его └Пушкинский дом” выпущен не тиражом в 100 тысяч экземпляров в издательстве └Советский писатель”, а мизерным тиражом в престижном для оппозиционной интеллигенции └Ардисе” у Проффера.
В то время как для референтной группы Бродского важно было, что его стихи перепечатывались в сотнях и тысячах машинописных копий, что их читали по западному радио, хотя и это было лишь дополнительным измерением к ценности непосредственно эстетической, определяемой в результате частных, дружеских разговоров и бесконечных посиделок”.
Но собрания сочинений, мизерный тираж в престижном “Ардисе”, стихи, читаемые по западному радио, и даже частные дружеские разговоры вкупе с бесконечными посиделками — все это не критерии “гамбургского счета”.
По гамбургскому счету совершенно не важно, что Леонид Леонов — сталинский лауреат, а Тарсис — гонимый писатель-диссидент.
По гамбургскому счету важно, что Леонов — хороший писатель, а Тарсис — плохой.
Для того, кто оценивает писателей по гамбургскому счету, совершенно не важно: “Советский писатель”, “Ардис”, машинописная копия, — важен текст.
Берг с этим не согласен:
“…приватность была принципиальной, ее никак нельзя было зафиксировать, точно так же, как тот цирк в Гамбурге, в котором, по мнению Шкловского, лучшие борцы один раз в год боролись в полную силу. Свидетелями победы могли быть сами борцы и немногочисленные свидетели из особо посвященных. Но точно такой же цирк мог быть и в Лондоне или в Токио, и там были свои чемпионы, определяемые тоже по └гамбургскому счету”, но уже другому. То есть — по другим правилам”.
То-то и оно, что для Шкловского никаких “других правил” и “других цирков” — не существовало.
Правило одно, как совершенно верно замечает Берг, — эстетическая значимость произведения. Она ни в коей мере не зависит от “референтной группы”. Более того, там, где есть “референтная группа”, — там нет места гамбургскому счету, там — “гражданская война в литературе”.
Гамбургский счет возникает там и тогда, где представитель одной “референтной группы” внезапно начинает хвалить представителя другой “референтной группы”.
Извольте примеры.
Фридрих Горенштейн в одном из первых своих “перестроечных” интервью говорил о том, какая блестящая литературная техника была у писателей тридцатых годов, как хорошо умели писать творцы “многопудовых” эпопей.
В наши дни Леонид Бородин говорит об этих писателях чуть ли не то же самое: “Роман мог быть каким-нибудь партийно-индустриальным, хотелось плеваться, но жанр выдерживался великолепно: разнообразие сюжетных связей, обязательное их переплетение, развязка, ничто не повисает, нигде нитки не торчат…” (“Независимая газета”, 1996, 24 января).
Поверх всех и всяческих пристрастий — этических, политических, социальных — признание эстетического первенства другого — если не врага, то человека уж во всяком случае не “твоего круга”…
Личное воспоминание. Седенький старичок, “адвокат Ленина и большевистской революции”, коммунистический, если можно так выразиться, диссидент или диссидентствующий коммунист, размеренно и этак раздумчиво: “Евгений Александрович Гнедин был возмущен └Лениным в Цюрихе”, а мне эта книжка понравилась. Ленин — очень убедительный. Я думаю, он таким и был”.
Поясняю. “Успех” может быть связан с гамбургским счетом. Но с этим же самым “счетом” может быть связан и “не-успех”.
Для Шкловского важно, что, “чемпион” по гамбургскому счету, Хлебников по всем другим “счетам” — проигравший, неудачник. Нищий, неприкаянный поэт.
Для Берга важно то, что все, кого он перечислил в составе “чемпионов” по “гамбургскому счету”, вовсе не неудачники.
Какой же Солженицын — неудачник?
Битов? Саша Соколов?
Здесь — разница между людьми двадцатых годов и нами.
Люди двадцатых годов интересовались “неудачей”, “неуспехом”.
Человек двадцатых годов (Тынянов) и в авторе гениальной комедии видел прежде всего — неудачника (“Смерть Вазир-Мухтара”).
Мы — другое дело. Нам бы пощупать, из чего сделан “успех”. Нам бы понюхать “воздух удачи”.
Нет ничего более далекого от атмосферы нашего времени, чем следующее рассуждение Тынянова (по поводу Кюхельбекера): “В состав славы входят, по-видимому, не только готовые или удавшиеся вещи, но и те неудачи, те затраченные силы, без которых не могли бы эти вещи осуществиться. Засчитываются тяжелые издержки исторического производства. Слава — это слово очень давно отлично от слова удача и не противоречит слову неудача”.
И для Шкловского “хорошо”, оказывается, накрепко связано с “неудачей”, с “неуспехом” — житейским, издательским, читательским.
Этот интерес, эту симпатию к неудаче, к неуспеху люди двадцатых годов передали своим ученикам и последователям — поэтам-ифлийцам. Слуцкий: “Крепко надеясь на неудачу, на неуспех, на не как у всех…”; Глазков: “Куда спешим? Чего мы ищем? / Какого мы хотим пожара? / Был Хлебников. Он умер нищим, / но Председателем Земшара…”.
Для Глазкова Хлебников потому и председатель Земшара, что — нищий. Для Берга Хлебников потому “чемпион”, что его признала “чемпионом” “референтная группа” футуристов. Но это не так — Хлебников потому был “чемпионом”, что писал хорошие стихи…
Тут разница между людьми революции и реставрации. Revolutio по-латыни — переворот, “переворачивание”, превращение. “Последние будут первыми”, маргиналы — в лидеры, лидеры — в маргиналы.
Отсюда и интерес людей революции ко всякого рода “маргиналам”, неудачникам, тем-кто-на-обочине. Не важно, что при жизни они были обойдены славой, успехом, признанием, деньгами, — важно, что их “неудача” вошла в состав “посмертной славы”.
Воздух реставрации совершенно другой: “неудача”, “неуспех” может означать не только будущую славу, но и полное забвение, немоту, исчезновение.
Строки Твардовского: “Мы что кочки, что камни, / только глуше, темней, / наша вечная память, кто завидует ей? / Нашим прахом по праву завладел чернозем, / и посмертная слава — невеселый резон”, — тем и хороши, что не к одним только погибшим “подо Ржевом” относятся.
Люди “реставрации” не удовольствуются посмертной славой. Нам нужен успех — здесь и сейчас, а с посмертной славой как-нибудь разберемся…
Еще о некоторых различиях в понимании “гамбургского счета”:
“Сегодня └гамбургский счет” — это разбитая и рассеянная армия после сокрушительного поражения…”
Мне-то кажется, все наоборот: сегодня гамбургский счет — победитель.
Проиграла “партийная” литература и “партийный” подход к литературе.
“Когда, — как пишет Берг, — многотиражным изданиям произведений советских писателей противопоставлялся самиздат и малотиражные эмигрантские издания” — это была война и военная организация. Какой уж тут “гамбургский счет”…
Получивший на одну ночь “слепую” ксерокопию “Пушкинского дома” А. Битова, представитель “референтной группы” лихорадочно выискивал: “За что запретили?”
Не до изящной словесности.
Представитель другой “референтной группы”, знающий, что Леонид Леонов — лауреат, мог и не утруждать себя чтением “Вора”, “Барсуков”, “Записок Ковякина”… Зачем?
“Референтная группа” Берга интересуется: был ли писатель лауреатом? имел ли “собрания сочинений, хвалебные статьи в газетах и журналах, гонорары, переводы, заграничные поездки, дачи в Переделкино”? был ли невыездным? издавался ли за границей? распространял ли свои произведения в самиздате?
“Судьям из Гамбурга” у Шкловского все это неинтересно. Им интересно, как означенный автор пишет — хорошо или плохо… Все прочее — не литература, а политика. Живая, так сказать, жизнь, а не мертвый текст.
Моментально (разумеется) возникает вопрос: а что такое хорошо? И что такое (как вы сами понимаете) плохо?
“Хорошо” для Берга и для его “референтной группы”, оказывается, накрепко связано с “успехом”… И не надо, заверяет Берг, презрительно уздечку набрасывать — “внешний”, мол, успех. Если человек не достиг успеха в “референтной группе” признанных советских писателей, то он достигает успеха в “референтной группе” честных советских писателей; если эта “референтная группа” ему не подходит, добро пожаловать к писателям, живущим “на воле”, — к антисоветчикам и диссидентам.
Все мы вышли из комиссарской шинели.
Выше продемонстрированный подход — это настоящий, даже не социологический, а партийный подход.
Како веруешь?
“О, эти прекрасные по своей яростной чистоте и наивности споры 70 — 80-х, когда так легко было доказать, чем и почему Саша Соколов лучше Юрия Трифонова, а Веничка Ерофеев — Василия Шукшина”.
Для “формалиста”, “сноба” и “эстета” (то есть для судьи по гамбургскому счету) таких споров просто не могло быть — слишком разные эстетики у Юрия Трифонова и Саши Соколова, Венедикта Ерофеева и Василия Шукшина. Но для “социолога литературы” и “партийца” пары подобраны удачно.
Действительно, социальный слой, который изображали Юрий Трифонов и Саша Соколов, — один: интеллигенция Москвы, близкая к власти. И социальный слой, который изображали Шукшин и Ерофеев, — тоже один: “простой” народ и маргиналы.
Здесь есть о чем спорить, не так ли?
Как есть о чем спорить, имея в виду идеологическую позицию этих четырех писателей…
Шукшин и Трифонов остановились на той черте, что отделяла честного советского писателя от писателя антисоветского.
Саша Соколов и Венедикт Ерофеев эту черту перешагнули…
Но это все не “эстетические” споры… Политика, социология. Как угодно — только не литература.
Что такое “гамбургский счет” по моему мнению? Есть писатели — прославленные, знаменитые. И все знают, что эти писатели — знаменитые.
Кто не знал, что Бродский — великий поэт?
Все знали. КГБ знало (или знал?). Я — знал. Берг — знал.
Но это — еще не гамбургский счет.
И есть писатели — незаметные, не-прославленные, но специалисты, профессионалы; те же самые знаменитые и прославленные писатели (“судьи из Гамбурга”) знают: вот эти-то незаметные и не-прославленные, не-успешные и не-удачливые и есть чемпионы; без их “неудач” и “неуспехов” не было бы нашей славы. Их “неудачи” — тяжелые издержки производства в истории литературы, которые стоят иных “удач”.
Всем известны прославленные американские писатели Хемингуэй и Фолкнер.
И кто знает Шервуда Андерсона?
Правильно… Почти никто.
Однако именно его называли учителем и Хемингуэй, и Фолкнер.
Такими чемпионами по гамбургскому счету полнится история литературы.
Рид Грачев (Рид Иосифович Вите) — его известность не сравнить со славой Довлатова, с нобелевским лауреатством Бродского, с массовым советским признанием Веры Пановой.
Он жил в нищете при социализме, он ушел из дома и исчез после социализма…
У него не было никакой “референтной группы”.
По всем признакам он должен бы попасть в “группу честных советских писателей” — ту, где Битов, Шукшин, Трифонов, — и не попал. Его просто не печатали. Для самиздата же он был недостаточно эксцентричен.
Он оказался — “никем”.
Но это его “никтожество” не мешало Вере Пановой называть его гением, Довлатову написать: “Он выпустил единственную книжку — └Где твой дом”. В ней шесть рассказов, трогательных и сильных”, — а Бродскому сочинить Риду Грачеву целую охранную грамоту, в которой были следующие слова: “Ибо Рид Вите — лучший литератор российский нашего времени — и временем этим и людьми нашего времени вконец измучен”.
Панова, Довлатов, Бродский — судьи по гамбургскому счету, а не “референтная группа”.
Их признание не прибавило Риду Грачеву ни денег, ни успеха. Но это и был настоящий гамбургский счет, а не боевой смотр сил перед штурмом твердыни тоталитаризма.
…О чем же написал статью Михаил Берг? Он написал статью об “успехе” и свободе художника в условиях странно капитализирующегося общества.
Проблематика статьи Берга далека от проблематики статьи Шкловского, как марксизм далек от формализма.
Смена стилей, направлений, литературных школ интересует Шкловского — и вовсе неинтересна Бергу.
Шкловский — механик. Ему интересно, из чего свинчен текст. Берг — социолог. Ему интересно, из чего свинчен успех.
“Что такое слава сегодня, когда уже нельзя проснуться знаменитым, опубликовав повесть или роман в └Новом мире” или └Октябре”?” — спрашивает Берг.
В этом вопросе — невысказанная обида, затаенная горечь… Повезло же тем, кто сподобился, подсуетился — напечатал повесть вовремя в “Новом мире” — и проснулся знаменитым!
Я плохо знаю историю “Нового мира”, но вот несколько эпизодов из истории тоже знаменитого столичного журнала — “Юности”.
В конце 60-х Сергей Довлатов опубликовал в этом журнале свою повесть “Интервью”. Ну и что? А ничего. Как был неприкаянным забулдыгой, так им и остался.
Не только не “проснулся знаменитым”, но даже получил от приятеля стишки по поводу своего текста и своей фотографии в журнале: “Портрет — хорош. Годится для кино, но текст — беспрецедентное говно”.
Фридрих Горенштейн в 1964 году в том же журнале опубликовал один из лучших своих рассказов “Дом с башенкой” — и снова ничего-ничегошеньки не случилось. На следующее утро он не проснулся знаменитым. Остался нищим, неприкаянным провинциалом.
Странно, но Берг невольно идеализирует то время.
Он человек умный и порядочный и потому всеми силами старается “оборонить” самого себя от этакой идеализации, но — нет-нет да и прорвется сожаление по тому времени, когда все было ясно, когда критерии оценки были “принципиально групповые, внутренние, как бы чисто литературные (└гамбургский счет”) — у богемы и обобщенно-объективные, сводимые к набору количественных показателей (а в конце концов и к коммерческому эквиваленту признания) — у истэблишмента”.
А потом все это “обломилось”, сгинуло… и что осталось?
“Современная западная культура настолько мощный, разработанный, конкурентоспособный механизм, ворочающий такими деньгами, что вполне может позволить себе быть деликатным и проставлять свои акценты пунктиром…”; “…Большая часть современного российского истэблишмента — отраженное явление… Луч, пущенный из района Садового кольца, получает стократное усиление где-то около Мюнхена или Бохума и возвращается обратно. А оставшийся внутри Садового кольца затухает на глазах, как паралитик, у инвалидной коляски которого отвалились все четыре колеса”.
(“Затухающий паралитик” — искренняя интонация искупает неточность тропа!)
“Десять лет назад многие писатели, поэты, художники андеграунда были не богаче, чем сегодня. Но их отличало чувство внутренней правоты, независимости от общества, которое выдвигало свои критерии успеха, и ощущение самодостаточности, ибо их легитимировала богемная среда, распавшаяся ввиду исчезновения противника в лице цензуры. Сегодня те же самые писатели и художники зависят от общественных вкусов и ориентируются на них, но их бывшие поклонники, для кого понятие └гамбургского счета” не исчезло, с недоумением взирают на то, что делают их былые кумиры”.
Мда… Ну просто-таки:
Земля, как в древности, лежала,
Но я не так соображал:
От Председателей Земшара
Сбежал куда-то их Земшар.
И погорельцами с пожара,
Не ожидая новых весн,
Мы очутились без Земшара,
Как паровозы — без колес.
(Н. Глазков)
Смутный и путаный, наукообразный и “вульгарно-социологический” текст Михаила Берга чем-то притягивает.
Потом догадываешься, чем: в тексте два голоса.
Один — слышимый, раскатистый, уверенный и самодостаточный, так и сыплющий “ученостями”: “референтная группа”, “вакуум фигуральных значений”, “стратегии в пространствах успеха”, “андеграунд”, “истэблишмент”, Б. Гройс, М. Ямпольский…
Другой — почти неслышный, тихий, чуть взвинченный, переходящий в еле различимое бормотание: “паралитик”, “инвалидная коляска”, “что-то вроде гиперболоида инженера Гарина”, “разница, как между Москвой и Жмеринкой”, “разбитая и рассеянная армия после сокрушительного поражения”, “литература на наших глазах превратилась из наиболее престижных в одно из самых непрестижных…”.
Первый голос напористо и умело объясняет второму (бормотуну, шептуну): все идет правильно. Иначе и быть не может! Надобно анализировать не “стиль автора”, не “текст произведения”, а “стратегию художника. Стратегия Пригова, стратегия Лимонова, стратегия Евтушенко, стратегия Солженицына, конечно, больше, нежели совокупность текстов”.
Надо же понимать:
“Вместе со свободой и рынком мы вступили в ту культурную ситуацию, которой, по крайней мере сейчас, управляем не мы, не издательство └Слово” или журнал └Птюч”, а престижные журналы и издательства, входящие в систему └contemporary art””.
А как по-другому?
“У современной России нет денег на собственный вкус!”
“Бормотун” в ответ не унимается, его “бормотание” уходит в “затекст”, прорываясь изредка нелепыми уродливыми метафорами вроде “затухающего паралитика, у инвалидной коляски которого отвалились все четыре колеса”.
Впрочем, бормотание реконструируется легко. Да что же это? Куда все делось? И надо было избавляться от партийной цензуры… чтобы теперь зависеть от… денежного мешка… Фу, это глупость, ленинизм какой-то… Пошлость антибуржуазная… Но что же это получается? Выходит, тогда было лучше? Захотел “продаться” — продался. Тут тебе и дача в Переделкине… Не захотел продаваться — тебе всеобщее уважение… “Старик, ты — гений!..” И все это исчезло, исчезло… Неужели прав этот кровопийца: либо — зависимость от партии (ну да, я знаю, от “референтной группы”), либо — зависимость от денежного мешка? И третьего не дано?..
Это — забавное явление, когда явная и открытая отсылка к одному тексту (“Гамбургский счет”) камуфлирует, скрывает даже от автора, от создателя связи с другим текстом, с хрестоматийным, в десятом классе советской школы тщательно законспектированным:
“Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в рамках и картинах, проституции в виде └дополнения” к └святому сценическому искусству”?” (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 12, стр. 104).
Ну, разумеется! “Партийная организация и партийная литература”, референтная, так сказать, группа и литература этой самой “референтной группы”.
Что лучше, что предпочтительнее для художника: зависеть от “спроса и предложения” в условиях рынка или зависеть от “референтной группы” в условиях отсутствия этого самого рынка?
Ведь это-то и есть невысказанная мысль, невысказанный вопрос Берга.
На этот вопрос Шкловский в “Гамбургском счете” не отвечает. Его (формалиста и эстета) это не интересует.
Зато на этот вопрос отвечает Владимир Ильич в “Партийной организации и партийной литературе”.
Разумеется, отвечает Ленин, художник всегда предпочтет зависимость от боевой референтной группы (партийной организации), сплоченной ненавистью к тоталитаризму (к миру угнетения) и любовью к свободе, зависимости от денежного мешка, от безличного рынка, “деликатно проставляющего свои акценты пунктиром”.
Берг не может принять этот ответ… Слишком много за этим ответом — крови и… плохой литературы (“советской” вместе с “антисоветской”).
Но и безличная власть рынка ему отвратительна — все-таки художник…
Как быть? Куда деваться? Что делать?
Неизвестно… Во всяком случае, не разрешать себе тосковать по тому времени, когда в твоей “референтной группе” о тебе или о твоих знакомых судили по “гамбургскому счету”.
Это был не гамбургский счет.
Берг — и не разрешает, но порой его “не-разрешение”, его первый напористый и самодостаточный голос, его “сверх-я” сбивается, путается — и тогда в тексте проступают черты “пратекста”, донельзя искаженного и потому комичного:
“Ощущение декоративности, призрачности, иллюзорности общественной жизни вызвано не тем, что “элита” страшно далека от народа, а тем, что она находится в вакууме фигуральных значений” (выделено мной. — Н. Е.).
Эта фраза кажется мне вполне символической. В этой крупинке текста, как в капле воды, отразился весь процесс формирования нашей современной общественной мысли. Естественному, достаточно точно зафиксированному ощущению (“ощущение призрачности общественной жизни”) дается верное объяснение (“элита” “страшно далека от народа”), но поскольку объяснение это уж очень одиозно звучит, то оно, в страхе за репутацию, отбрасывается и заменяется несусветной наукообразной чушью (“элита” находится “в вакууме фигуральных значений”).
Что тут скажешь? Действительность всегда не по душе литератору.
Литература — дело битых, обиженных, униженных и оскорбленных.
Когда литературой начинают заниматься уверенные в себе “генералы”, “вожди”, “инженеры человеческих душ”, “представители референтных групп” — никакой литературы не получается.
Но зато как греет душу ощущение причастности к “референтной группе”.
Может быть, оно и есть — ловушка?
С.-Петербург.