ЧЕЛОВЕК - ЭТО МЫ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 7, 1997
I. НАТАЛЬЯ ГОРБАНЕВСКАЯ. Не спи на закате. Избранная лирика. М. «Лики России». 1996. 303 стр.
Баснословные времена — шестидесятые годы! То, что теперь — в спокойном обороте культуры, в крепких обложках, откомментированное — на книжных полках, тогда ходило по рукам в виде листочков с бледной машинописью. Придешь к себе на истфак на лекцию — и передают по рядам, а ты впервые читаешь то «Перед зеркалом» Ходасевича, то «Решку» Ахматовой. Из поэтов же современных чаще других циркулировали тексты Бродского и Горбаневской. «Послушай, Барток, что ты сочинил?» — кто не твердил тогда про себя этих строк; а чуть позже звезда Горбаневской взошла и на другом небосклоне: диссидентская активистка, она с грудным ребенком в коляске вышла на площадь, протестуя против оккупации Чехословакии; начался ее крестный путь по дурдомам, дело кончилось эмиграцией.
На Западе — и в США, и в Париже — у поэта вышло несколько книг, но в посттоталитарной России ее поэзию знают покуда мало; изданное наконец объемное избранное отчасти и восполнит эту поэтическую лакуну.
Поэзии Горбаневской пришлось решать задачу очень непростую: с одной стороны, верная заветам отечественной поэзии и своему общественному темпераменту, она не стремилась лишать свою лирику публицистического пафоса, с другой — уже не могла решиться писать «попросту», «напрямую», как это делали некоторые ее старшие сверстники. В ее лирике есть приемы новейшей поэзии, чуждой повествовательного благонамеренного резонерства. …В ту пору — знамение времени — светом в окошке представлялась Польша, самая свободная из стран социалистического концлагеря; Горбаневская, как и Бродский, учит польский язык, становится горячей «полонофилкой», сделав для польского освободительного движения не меньше, чем для российского. А в ответ благодарная поэтика польской лирики XX века помогла нашей неофициальной поэзии — и поэзии Горбаневской в частности — определиться на новых путях развития.
Такое обширное «избранное» — несмотря на небольшие объемы отдельных стихотворений, выглядящих порою просто как выхваченные из временного потока зарисовки душевной реальности, — всегда эпично и по-своему эпохально; это — как срез старого дерева со множеством годовых колец, по которым реконструируешь былую конкретику, куда вмурована и частица твоей жизни тоже. Замечательны самоотдача, бескорыстие лирики Горбаневской, начисто лишенной адаптационно-конъюнктурной жилки. Ее голос — при всем пафосе — был изначально рассчитан не на Лужники, даже не на страницу советского журнала, но на круг культурных и идейных единомышленников, составлявших, в общем-то, соль нашего тогдашнего общества. Вообще самиздатские тексты настолько, казалось, срослись со своим «исполнением» — машинописью, что типографская печать стала потом для них сущим испытанием. А уж тем более — время.
Но и четверть века спустя читаешь с тем же щемящим чувством: «Раскатаны полосы черного льда на промокших аллейках / алеют полоски зари в бахроме абажура… / И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим / впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим / прильну и приникну примерзну притихну поймешь ли простишь ли / сбегая ко мне по торжественным лестничным маршам».
…Своеобычность поэзии Горбаневской — и с годами, в эмиграции, это качество усиливается — в том, что большинство ее стихотворений лишены линейного развития: зачин — развитие — разрешение; лапидарные необъемные тексты сразу вводят в суть дела, они и есть — кульминация. Стихи Горбаневской словно без несущих конструкций, образно говоря, это не «дома», а «гнезда». Есть в ее лирической героине и впрямь нечто от птицы-труженицы, неустанно эти гнезда лепящей: всегда деловита, всегда в клюве новая и нужная веточка, всегда при деле. И читатель вдруг чувствует, что для него честь быть современником этой неутомимой бесстрашной работницы, волевой, а порой и жесткой. И некоторая фонетическая, ритмическая и образная неразбериха — тут скорее органическая черта стиля, а не изъян.
«Удлинись, дыхание, — говорю. / Улыбнись, мой дальний друг, на заре. / Погляди, каким огнем я горю / в этом подмороженном феврале».
Какой поразительный феномен: из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие — бытие в лирическом слове, в постоянной соподчиненности жизненного и творческого дыханий, когда сочинительство отнюдь не профессия, но самое существование вне каких-либо меркантильных ставок.
Правда, тут есть другая опасность: опреснить событие стихосложения — будничностью. Ведь многие как: достигли какой-то средней планки и пишут как заведенные, выше ее уже не поднимая, ничего по сути к прежним текстам не добавляя, забывая, что стихотворение — откровение.
Но, так сказать, сам драматизм натуры лирической героини Натальи Горбаневской не позволяет ей заклишироваться; ее поэтике — надоесть или примелькаться.
«…и те же славянские плачи / мы правнукам завещаем, / путь покаянья, как путь греха, / нескончаем».
II. СВЕТЛАНА КЕКОВА. Песочные часы. М. — СПб. Издательство «Atheneum». «Феникс». 1995. 95 стр.
СВЕТЛАНА КЕКОВА. Стихи о пространстве и времени. СПб. Издательство «Новый город». 1995. 112 стр.
СВЕТЛАНА КЕКОВА. По обе стороны имени. М. Издательство «Арго-риск». 1996. 32 стр.
Кто-то сказал фразу столь афористичную, что в авторстве она уже не нуждается, словно существовала всегда: «Поэзия должна сопротивляться разуму почти успешно». Тут все дело в этом почти: понимание и ускользание от понимания совместно дают особый эффект, заставляющий сладко сжиматься сердце…
Существует поэзия лобового удара, прямо бьющая в цель лирическим признанием или гражданским пафосом. И — поэзия, искусно сотканная из фантазий, ассоциативных связей, поэзия нетривиального образа мыслей, точнее, видения.
Мы привыкли считать, что вторая — как правило, более утонченная и не общедоступная — обитает в столицах, а первая — «простодушная» — обычно в провинции. Поэзия саратовки Светланы Кековой убедительно опровергает такой расклад. Латинист-филолог, человек с обостренным мистическим чувством (а ведь специфика времени берет свое: сейчас большинство добротных стихотворных миров начисто лишено метафизики), Кекова поэтически воплощает размытость и проницаемость границ реального с ирреальным. У Кековой космическое и жуткое интимно оповседняется, повседневное становится жутким. Она из той же «плеяды», что москвичка Ольга Седакова, петербуржанка Елена Шварц… Непринужденная игра воображения, рождающая причудливые и одновременно простодушные образы, ненатужный сюрреализм свидетельствуют о визуальном влиянии Босха, Брейгеля, о близости к школе обэриутов. Эпохи, страны, реалии небесные и земные находятся у Кековой в прямом и органичном единстве. Но если у Шварц это подкреплено постоянными сбивами и перепадами размера, а ее своенравная героиня, с толикой инфантильности, в какой бы ипостаси ни выступала — монашенки ли, блудницы (прямо как в докладе Жданова об Ахматовой), имеет явные склонности к оккультизму, то героиня Светланы Кековой конфессионально и морально определеннее, хотя и не без слабости к астрологии; стихи ее гармоничны, рифмы точны порой до заглаженности. От Седаковой же ее отличает чистосердечный лиризм, а сближает с ней некоторая манерность стиля.
Беда современной поэзии — вещизм, перегруженность описанием вещей и окрестностей в даже нарочито занудливой интонации. Теперь тем более есть что описывать, так как невыездные прежде стихотворцы много ездят — только успевай ритмизировать впечатления, добавляя толику чувства или же его имитируя.
Кекова удачно избегает «гиперреализма» — в поэзии, клановой тусовки — в жизни. В этом плане существование на отшибе — на пользу: отсюда вольная незаангажированность творческого мира поэта — его, как мертвую бабочку, не насадить на булавку. Нет в этой поэзии и повествовательной обязаловки ради развития сюжета, каждая строка — пусть и с переменным успехом — достаточно неожиданна.
Ведь слова в стихе могут скрепляться вовсе не развитием темы, а на совершенно иных принципах: фонетических и даже — по близости расположения букв в алфавите. Внутренняя логика безусловно необходима, только не надо в поэзии искать примитивных причинно-следственных связей. Но и при отсутствии реализма поэзия Светланы Кековой, повторяю, вовсе не холодна, ибо лишена дежурной снобистской позы, отделяющей поэта от мира. Например, предельная, казалось бы, откровенность Иосифа Бродского достаточно напускная; невозможно представить, скажем, его лирического героя ведущим дневник: не та степень доверительности по отношению к миру, даже если эти записи обнародуются много десятилетий спустя. Зато героиня Кековой — при всей причудливости представлений — доверчивая, она «приручает» даже и Бродского: «…взять льняное полотенце, вызвать солнце из-за туч, / в зыбку спящего младенца положить железный ключ / и, порыв смиряя плотский, одолеть тоску и страх — / ведь живет Иосиф Бродский в одиночестве в горах, / собирает иммортели, и одежду перед сном / он кладет на край постели в синем сумраке лесном» — эдакий гамсуновский Пан, укорененный в природном миропорядке.
…Есть стихи продиктованные, стихи-откровения, есть, повторяем, высосанные из пальца, вытянутые из небытия щипцами. У Кековой — явная ненасильственность стихового потока, но тут ждут и свои опасности: поток этот все же нуждается в работе преодоления, это дает стихам качество основательности, весомости; иногда, когда он летит, кажется, уж совсем беспрепятственно, появляется излишняя облегченность — так выпелось, и все тут. Исподволь стиховая речь должна сопротивляться «почти успешно» не только разуму, но и собственному накату. И все-таки за текстом Светланы Кековой чаще всего чувствуются большие возможности, и ныне изданное рождает славное ощущение неисчерпанности, перспективы.
Три сборника за два года (но все они — первые, до того не было ни одной книги) — общий тираж… 2560 экземпляров. («По обе стороны имени» — 100 экземпляров, «в открытую продажу поступают 15».) И отнюдь не потому, что поэзия Кековой маргинальна, а время такое и такая книготорговля: поэтический сборник предлагается, как правило, в том городе, где издан, не поступая в другие…
«Ручьи пересохшие немы. Пустыней бредет караван, / волхвов в декабре к Вифлеему оптический гонит обман, / а с крыш городских на просторе под шум зацветающих лип / виднеется Мертвое море с прозрачными спинами рыб».
В Мертвом море, как известно, не водятся ни моллюски, ни рыбы, но из Саратова оно видится обитаемым. И это правильно.
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ.