ЛАРИСА МИЛЛЕР
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 1997
ЛАРИСА МИЛЛЕР * УЮТНЫЙ ДОМ С ВИДОМ НА БЕЗДНУ
Свет далекой «Звезды» No 9 за 1996 год долетел до меня с большим опозданием, потому и отклик мой — запоздалый. И касается он исключительно тех страниц, что посвящены творчеству Александра Кушнера, недавно отметившего свое шестидесятилетие. «Поэт нормы» — так Фазиль Искандер назвал свои в целом интересные заметки, в которых пишет: «Он — поэт уюта, поэт окультуренного человеком мира… Вопросы, на которые Кушнер не находит ответа, и не ставятся в его стихах. Он никогда не зависает над бездной, не вглядывается в нее подобно Тютчеву и Блоку. Но это общее свойство поэтов дома».
«Муза А. С. Кушнера — муза оседлой жизни, муза покоя и заведенного порядка», — вторит Искандеру Евгений Голлербах. «Поэт слагает стихи лишь о том, что видит, о тихой, привычной и до боли родной среде обитания…» Прочла я все это — и несказанно удивилась. А удивившись, сняла с полки сборники поэта и принялась их перечитывать. Едва я перелистнула несколько страниц, как на меня посыпались вопросы. Те самые, на которые поэт не находит ответа, но которые тем не менее настойчиво задает себе, читателю, вечности, пространству:
Кто, кто так держит мир в узде,
Что может птенчик спать в гнезде?
………………………….
В деревьях — ужас нежитья
И ветра шорох с краю,
Как чей-то крик: а как же я?
И чей-то вздох: не знаю.………………………….
Какое счастье — сон вдвоем,
Кто нам позволил это?
«Не суй свой нос, не лезь к миропорядку / С расспросами» — одергивает себя поэт, но вопрошает и вопрошает:
На свете, где и так все держится едва,
На ниточке висит, цепляется, вот рухнет,
Кто сделал, чтобы ты жива и нежива
Была, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет?
Заразившись вопросительной интонацией цитируемых мной стихов, не могу не задать вопрос: как сопоставить эти строки с утверждением, что поэт «никогда не зависает над бездной»? Да, по-моему, он только и делает, что над ней зависает, цепляясь за всякую мелочь, всякую подробность быти и быта, чтоб удержаться на краю:
И голый ужас, без одежд,
Сдавив, лишил меня движений.Я падал в пропасть без надежд,
Без звезд и тайных утешений.
Ополоумев, облака
Летели, серые от страха.
Чесалась потная рука,
Блестела мокрая рубаха.
И в целом стоге под рукой,
Хоть всей спиной к нему прижаться,
Соломки не было такой,
Чтоб, ухватившись, задержаться!
Такой соломинкой служат поэту стихи, которые «Не пишутся — идут, / Раскинув руки, над обрывом, / И камешек то там, то тут / Несетс с шорохом счастливым / Вниз…».
Впрочем, кое с чем из сказанного о Кушнере — «поэт оседлой жизни, покоя, уюта, дома» (первым поэтом дома Фазиль Искандер считает Пушкина) — можно и согласиться. Кушнер действительно поэт дома, но дома, стоящего на краю пропасти, о которой он не забывает даже занимаясь вполне обыденными делами: кипятя молоко или став на стол букет шиповника. Не знаю, в чем больше мужества — в том, чтобы постоянно вглядываться в бездонную черноту, или в том, чтобы, повернувшись к ней спиной, радоваться простым вещам.
За дачным столиком, за столиком дощатым,
В саду за столиком, за вкопанным, сырым,
За ветхим столиком я столько раз объятым
Был светом солнечным, вечерним и дневным!………………………………..
В саду за столиком… А дело в том, что слишком
Душа привязчива… И ей в щелях стола
Все иглы дороги, и льнет к еловым шишкам,
И склонна все отдать за толику тепла.
И как не захотеть «все отдать за толику тепла», если и дом твой, и сад лепятся на краю пропасти, а значит, весь твой налаженный быт, и оседлая жизнь, и заведенный порядок — сплошная фикция. Особенно если живешь в России, где кроме метафизической бездны существуют вполне реальные ямы и провалы, где даже безмятежный сон на чистой простыне в собственном доме, когда «Не трясут за теплое плечо, / Не подступают с окриком и лаем», — великая роскошь.
Кушнер — поэт уюта? Может быть. Но, читая его «уютные» стихи, я постоянно вспоминаю знаменитую ахматовскую строку: «Ты уюта захотела? Знаешь, где он — твой уют…» Наверное, такова интонация стихов (даже на первый взгляд безмятежных) Кушнера, что не вспомнить эту строчку невозможно. И сколь бы настойчиво поэт ни заклинал судьбу, обещая «привязчивой душе», что «не канет ничто, не пройдет», он отлично знает, что и пройдет, и канет. И все же именно неотвратимость конца рождает особую зоркость и остроту чувств: «Но и в самом легком дне, / Самом тихом, незаметном, / Смерть, как зернышко на дне, / Светит блеском разноцветным», освеща пленительным и неверным светом самые заурядные вещи:
И даже номер на машине
ЛИИ — 12-50,
И те журналы, что в кабине
Багровым веером лежат.
………………………
Кому объяснить, для чего на примете
Держу и вино, и сучок на паркете,И зыбкую невскую прыть,
Какую тоску, шелестящую рядом,
Я призрачным этим полночным парадомХочу заслонить?
«Кому объяснить?» Это не вопрос. Это крик отчаяния. Кто-то мудрый сказал: «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Нарушив этот принцип, я бросилась объяснять. Правда, не столько своими словами, сколько с помощью строк самого поэта. Зачем это делаю? Затем, наверное, что меня поразила сама возможность такого полного несоответствия между словом поэта и восприятием этого слова.
Вот что писала об одной из его книг Лидия Гинзбург: «└Дневные сны” рассказывают о счастье жизни и о неутихающей за него тревоге. Это ключевая тема книги, и отсюда ее лирическая напряженность. В ней осуществляется взаимосвязанность жизнеутверждающего и трагического» («Человек за письменным столом»). То же самое можно сказать и о последней книге поэта — «На сумрачной звезде».
В отчаянье или в беде, беде,
Кто б ни был ты, когда ты будешь в горе,
Знай: до тебя уже на сумрачной звезде
Я побывал, я стыл, я плакал в коридоре.
Чтоб не увидели, отводил глаза.
Я признаюсь тебе в своих слезах, несчастный
Друг, кто бы ни был ты, чтоб знал ты: небеса
Уже испытаны на хриплый крик безгласный.
Не отзываются. Но видишь давний след?
Не первый ты прошел во мраке над обрывом.
Тропа проложена. Что, легче стало, нет?
Вожусь с тобой, самолюбивым…
Поэт открытым текстом признается в своих слезах и в том, что отводил глаза, чтоб скрыть эти слезы. Но стихи Александра Кушнера говорят о том, что ему это плохо удается. Отсюда драматизм и сила его поэзии.