РЕЦЕНЗИИ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 1997
РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ
ПРОЩАНИЕ С ВЕЧНОСТЬЮ
Светлана Алексиевич. Чернобыльская молитва. — «Дружба народов», 1997, No 1.
Одно только благо- знание, и одно только зло — невежество»., в отличие от Сократа, мы обнаруживаем в любом знании элементы невежества, а значит, и зла. И никуда от этого не деться. Чем ближе мы подходим к тайнам природы, чем самоуверенней и фамильярней обращаемся с ней, тем оглушительней и неожиданней вспышки ее испепеляющего гнева.
Человек стал геологической силой задолго до образования ноосферы, поставив тем самым под вопрос саму возможность ее существования. Чернобыльская катастрофа напоминает прежде всего об этом. Прогресс науки в условиях неравномерного социально-экономического и культурного развития стремительно приближает конец света.
Конечно, вовсе не следует думать, что в условиях «ноосферы» человек может претендовать на бесконечную жизнь. Хотя живому присуща способность к созданию порядка из хаоса, однако «снижение энтропии в живых системах возможно только за счет повышения энтропии в окружающей среде». Неизбежное возрастание уровн хаоса — плата за краткую гармонию жизни.
К концу мира, как и к собственной смерти, человек должен быть готов всегда. На этом стоят все этические системы. Как светские, так и религиозные. Быть готовым — значит быть самим собой в каждый данный отрезок времени, жить своей жизнью, реализовывать свой план бытия.
Кто знает, возможно, призвание человеческого рода именно в том, чтобы возвратить все живое в первичное состояние, к чистоте и равновесию истоков. Может быть, это и есть наше призвание — снятие усталости жизни с плеч бесконечно творящей материи? Тем более, что разрушение дается человеку легче всего. Тут тоже присутствует своя логика: пугающая вершина эволюции становится ее спасительной бездной… «Вечное возвращение».
«Чернобыльская молитва» — о том, как апокалипсис застает человека врасплох. Необходимое уточнение: советского человека. А еще точнее — «человека хрупкого идеократического общества», подобно обществам традиционным, проявляющего всю свою мощь только в экстремальных ситуациях, когда по телам индивидов — смертью смерть поправ — вид переходит пропасть беды.
О Чернобыле мы уже вроде бы кое-что знаем — как и о всех более или менее значительных событиях современности. Но знание наше — по большей части мертвое, лишь сумма информации, к тому же не всегда достоверной, идеологизированной, стремительно принимающей форму современного мифа и тем самым окончательно ускользающей из светлого круга сознания, чтобы неожиданно вынырнуть иррациональной и слепо разрушающей энергией.
«После Чернобыля осталась мифология о Чернобыле… Поэтому надо не писать, а записывать. Документировать». Светлана Алексиевич пошла именно по этому пути. «Такое неимоверное количество лжи, с которым связан в нашем сознании Чернобыль, было разве только в войну». Ложь — оттого, что идеократическое общество — это «страна власти, а не страна людей». И поэтому «боятся не за людей, а за власть». Боязнь эта естественна и понятна: такое общество, лишенное власти, как песочный замок без влаги, мгновенно рассыпается. Все мы сейчас пытаемся выбраться из-под его обломков.
«Сошлись, — замечает С. Алексиевич, — две катастрофы: социальная — на наших глазах уходит под воду огромный социалистический материк — и космическая: Чернобыль… Я искала человека потрясенного. Ощутившего себя один на один с этим. Задумавшегося».
Но мысли, философствованье («С кем ни заговори о Чернобыле, всех тянет философствовать») — немного после. Сначала — массовый, жестко организованный бездумный порыв, падение в бездну вулкана тысяч Эмпедоклов, побуждаемых сакраментальным «надо!» — Родина велела. Надо так надо. И на атом — с лопатой.
«Мы не знали, что смерть может быть такой красивой!»
«Это была свобода… Страх и свобода! Живешь на полную катушку. Такое чувство я не испытывал даже в любви!»
«Свободен и необходим. И русский человек в такие моменты показывает, как он велик… А герои всегда найдутся!..»
«Политики наши не способны думать о ценности жизни, но и сам человек тоже».
«Вам предлагают умереть, но обрести смысл».
От бессмысленности обыденного, всегда в какой-то мере порабощенного сознания — к трагической осмысленности бытия. Рывком, сразу. С выходом за пределы личного существования. Да, это русский характер, в котором сфокусировалась «тысячелетняя истори с космическим чувством Евразии». Отчасти прав и Александр Ревальский, один из героев-авторов, когда утверждает, что «Чернобыль — катастрофа русской ментальности». Производственная дисциплина в народном сознании — это репрессивный инструмент. «Народ… всегда мечтал не о свободе — о вольнице». И у российской верхушки практически не было выбора: всецементирующий порядок представлялся предпочтительнее всеразрушающего хаоса. Поэтому прогресс в России — это серия обессиливающих рывков и изматывающих торможений.
Российская «враждебность к прогрессу», по Чаадаеву, — это всего лишь отсутствие привычки к регулярному и свободному труду. Но с этой враждебностью очевидно сочетается — особенно сегодня — любовь к ярким плодам прогресса, к сливкам цивилизации. Сливки хороши (разумеется, если это не помои), но, к сожалению, они с чужого молока. Едва ли пойдут впрок — и тем, кто их потребляет, и тем, кто соблазняет ими. Психология паразитического потребления, которой заражен «третий мир», угрожает цивилизации в большей степени, чем атомное оружие и издержки современных технологий.
Чита «Чернобыльскую молитву», где трагическое и героическое противостояние небывалой беде явлено с поражающей достоверностью — каждый говорит о том, что пережито, — невольно задаешься вопросом: а что было бы, если бы подобная катастрофа все-таки случилась у них? Или даже у нас, но спустя десять лет, сейчас, когда оставшиеся в живых ликвидаторы голодают, чтобы выколотить положенные им гроши? Кто и за какие деньги пошел бы туда, где «умирали роботы»? Конечно, можно сказать, что это вид варварства — отсутствие страха за себя. Ну а вдруг это все-таки иная, пусть и варварская культура, оперирующая не единицами, как демократическая, а множествами, как традиционные или архаические культуры прошлого и как природа в целом?
Вероятно, Чернобыль произошел именно там и тогда, где и когда могли его укротить. Хотя бы на время. И даже именно на той станции, на примере которой был разработан типовой и, разумеется, секретный план ликвидации аварии. Кстати, сейчас ученые связывают многие катастрофы, в том числе Чернобыльскую и гибель «Челленджера», с энергетической активностью Земли. По сегодняшним представлениям, Земл — плазмоид, сложная электромашина, находящаяся в энергетическом обмене с космосом и резко сбрасывающая излишки энергии. Возможно, со временем человек научится использовать эту энергию, и тогда наша сегодняшняя технологическая деятельность будет казаться просто варварством. Но и тогда «Чернобыльская молитва» сохранит свое человеческое содержание.
«Много говорили о деньгах. Но не за деньги там работали… Тысячи добровольцев и «специальный воронок», по ночам карауливший запасников. Студенческие отряды, денежные переводы в фонд пострадавших. Сотни людей, безвозмездно предлагающих кровь и костный мозг. И в то же время все можно было купить за бутылку водки… Нормальный русский хаос».
Философствовали под самым реактором. «Живем не на земле, а в мечтах, в разговорах. К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы ее понять. Даже рядом со смертью».
Массовый героизм, как и такое вот философствование, — это вершины человеческого духа. Но человек — существо многоуровневое. И Чернобыль, как и любое испытание, высветил и человеческую низость. Впрочем, это естественное расслоение в экстремальной ситуации обыденного, усредненно-гуманистического образа человека, которого нет в реальности, но который существует в сознании как некая статистическая модель.
Чернобыль взорвал устоявшееся общество, он поставил перед миллионами простых людей вопрос о ценности жизни — твоей, исчезающе-малой и беззащитно-хрупкой. «Новое, непривычное чувство, что у каждого из нас есть своя жизнь, до этого она как бы не нужна была».
Чернобыль оказалс детонатором социальной катастрофы, в проявлениях которой у человека, как ему кажется, есть навык ориентироваться. Поэтому возникло такое явление, как «самоселы», — оттуда, где просто убивают, а таких мест сейчас много, люди бросились туда, где тихо, где нет проблем с жильем и землей. Хот эта тишина лишает их будущего — детей. От знакомого страха люди спасаются под крылом неведомого ужаса. Люди живут без электричества, радио, телевидения. «Ничего от государства нам не надо… Не трогайте только нас!» И оно их не трогает — проблем хватает и без них.
Но вот о смысле сказано иначе:
«Если бы мы победили Чернобыль, о нем говорили бы и писали больше. Или если бы мы его поняли. Мы не знаем, как добыть из этого ужаса смысл. Не способны. Так как его нельзя примерить ни к нашему человеческому опыту, ни к нашему человеческому времени. Так что же лучше: помнить или забыть?» (Евгений Бровкин — один из расспрошенных).
Самый первый и самый распространенный ответ: фатализм. Все как-то образуется, само собой. «Случилось немыслимое, а люди жили так, как жили». Едва ли этот ответ такой уж примитивный, как считает А. Ревальский. Другое дело, что это ответ единственно возможный для миллионов людей. Человек реагирует только на раздражители, соизмеримые с возможностями его организма, психики. На запредельные раздражители не реагирует. «Вам, понимаю, любопытно. Тем, кто там не побывал, всегда любопытно. А это был все тот же человеческий мир. Нельзя же все время жить в страхе, человек не может, проходит немного времени — и начинается обыкновенная человеческая жизнь». Чернобыль подтверждает, что и перед концом света человек останется таким же, каким он был всегда. Ничего принципиально нового он предложить не может.
Могут ли быть великие ответы? Вероятно, могут. Но любое осмысление — всего лишь эхо события. Крепость заднего ума монументальна. Но столь же и бесполезна. К счастью, прошлое ничему не учит — иначе мы не сделали бы и шага вперед. Наше осмысление — в лучшем случае только психотерапия, заговаривание прошлого. Потребность в интеллектуалах-истолкователях, современных жрецах — налицо. «Чернобыль открыл бездну, что-то такое, что дальше Колымы, Освенцима и холокоста». Но у наших философов-интеллектуалов сегодня другие проблемы: выжить бы. Большинство знает только слово «Чернобыль», уже обкатанное как галька и скользящее по краю сознания.
«Чернобыльская молитва» Светланы Алексиевич несет энергию события и помогает ощутить происшедшее и происходящее там. Поэтому ее надо читать — и тем, кто был там, и особенно тем, кто не был. И в первую очередь интеллектуалам. Ведь не зря же считает один из героев, что «Чернобыль — для того, чтобы дать философов». Я могу согласиться и с мнением другого собеседника Алексиевич, Виктора Латуна, что «только на почве русской культуры и можно будет осмыслить катастрофу… Только она к этому готова».
Да уж действительно — всегда готова и ко всему. Это свидетельствует о биполярности нашей культуры с ее полюсами Достоевского и Толстого («Чернобыль — тема Достоевского»). Между ними можно поместить все, что угодно. Что это — свойство относительной молодости культуры или ее евразийская особенность?
Пока философы думают, дети дают свой ответ: «Они перестали любить классику… вокруг них уже другой мир». И звучит трезвый вопрос: «А вдруг вся наша культура — сундук со старыми рукописями?» В постчернобыльском мире люди лишились вечных вещей. Река, Лес, Трава, Земля — все было носителем жизни. Сейчас — пристанище смерти, но не честной, прямой смерти, открыто идущей на человека, а непредсказуемо подлой, мучительной, уродующей детей еще в чреве матери. Страницы, посвященные детям, — самые пронзительные.
«Думалось нам, что это нерушимое, что то, что в чугунке кипит, вечное». И в итоге главный и точный вывод, сформулированный Лилией Михайловной Кузменковой: «Мы лишились бессмертия — вот что с нами случилось». Не знаю, к счастью ли, а может, и к несчастью, но народ привык пока обходиться без интеллектуалов. Получается это у него неплохо, что подтверждает и «Чернобыльская молитва». Еще слово Лилии Михайловне: «А по телевизору я вижу, как каждый день убивают. Стреляют. Сегодня стреляют люди, без бессмертия. Один человек убивает другого человека… После Чернобыля».
Начинает «Чернобыльскую молитву» одинокий человеческий голос — монолог Людмилы, жены пожарника Васили Игнатенко, до последнего дня — их было всего четырнадцать, как и предусмотрено медициной, — остававшейся с мужем, а заканчивает одинокий голос Валентины Панасевич, жены ликвидатора. Чернобыль и любовь. Казалось бы, вещи несопоставимые. Но человек способен противопоставить пугающему и огромному, сминающему — свое слабое, простое, но подлинное чувство. И тем самым утвердить себя в неколебимом противостоянии. «Нет насилия, которое могло бы лишить нас свободы выбора», — это слова не чернобыльца, не лагерника, но философа Эпиктета.
Есть периоды в истории человечества, когда никакая фантазия не угонится за реальностью. Тогда писателю достаточно быть зеркалом — если ему это позволяют, — чтобы история навечно запечатлелась в его произведениях.
В случае со Светланой Алексиевич мы имеем дело с безусловно новым явлением, хотя вроде бы документализм сам по себе не такая уж и новость. Но до сих пор нам всего чаще встречался документализм идеологизированный, то есть рядящийся под документальность и не заинтересованный в реальности. То, что делает Алексиевич сегодня, можно назвать новой литературой факта. Именно гласность, открытость общества сделали возможным появление ее книг. В них звучит неприкрашенный голос народа. В сущности, писатель выполняет работу целого института по исследованию народного сознания. Благодаря ее книгам мы точнее представляем, в какой стране и с какими людьми мы живем.
Материала, собранного и явленного в «Чернобыльской молитве», иному писателю хватило бы на целую жизнь. Но именно этой высокой концентрацией фактов, деталей, эмоций, мыслей достигается особый художественный эффект. В нем нечто от лавины, засыпающей неосторожного путника. Разнообразие точек зрения делает картину объемной, стереоскопической. Благодаря такому множеству, практически исчерпывающему все возможные мнения или типы мнений, каждый находит в тексте что-нибудь свое. Поэтому «Чернобыльская молитва», как и предыдущие книги Алексиевич, обречена стать бестселлером.
Предельная откровенность реально существующих людей вызывает абсолютное доверие читателя. Привлекает и «отсутствие» писателя. Никакой авторитарности, учительства, навязывания своего мнения. Предельный — в соответствии с запросом времени — демократизм. Разумеется, не надо забывать, что вначале было доверие героя-собеседника к писательнице. При всей переполненности пережитым, люди раскрываются далеко не перед каждым. Но для ее героев она — своя, дочка сельских учителей с Полесья. И чтобы вынести груз доверия, тяжелую энергию печали — для этого нужны незаурядные душевные качества, особая прочность психики. «Понять печаль» простых людей, которыми никто никогда не интересовался, и «понести печаль людям» — редкий дар, талант души. Надо вспомнить и о мужестве, которого требует любая работа в Чернобыльской, все еще радиоактивной, зоне. В итоге возникло произведение, которое позволяет глубоко чувствовать и «дает повод много думать». А это, по Канту, и является признаком искусства.
«Событие, рассказанное одним человеком, — его судьба, многими людьми — уже история». И в этом смысле Светлана Алексиевич — писатель исторический. Но писатель-исследователь по преимуществу, а не писатель-психотерапевт. Смысл ее работы — в демифологизации сознания. Притом, разрушая старые мифы, она — что очень важно — не создает новых. Ее видение мира сродни спокойной уверенности старой крестьянки: все знает, все испытала, ко всему готова и поэтому все переживет. И вырастит внука, что остался сиротой. Светлана Алексиевич упорно прививает литературе дичок народного сознания. Пока еще существующего и страхующего культуру на всех крутых поворотах истории.
Валерий ЛИПНЕВИЧ
.