ПО ХОДУ ТЕКСТА
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 6, 1997
ПО ХОДУ ТЕКСТА
АНДРЕЙ ВАСИЛЕВСКИЙ * «МАКУЛАТУРА» КАК ЛИТЕРАТУРА На кладбище сеется мелкий дождик. У глинистой ямы нестройно играет духовой оркестр. Ораторы, переступая с ноги на ногу, сменяют друг друга возле дешевого и почему-то закрытого гроба. Некто с недоумением глядит со стороны на происходящее — это его хоронят. Идут похороны Вымысла. Мне уже приходилось писать об этом в статье «Неизвестные результаты речи»1. И вот еще два газетных «некролога» укладываются в ту же папку. Поэт, прозаик и переводчик Андрей Сергеев, получивший большого Букера за свое мемуарно-автобиографическое произведение «Альбом для марок», высказывается по проблемам современной литературы.
«В наши дни существует большая проза и малая проза, а категории «роман», «повесть», «рассказ» — это достояние отошедшей эпохи. После того разгрома, который мы претерпели в ХХ веке, когда мы оглядываемся и пытаемся понять, что же случилось и что мы из себя представляем на текущий момент, то предпочитаем (это относится отнюдь не только ко мне) читать не конструкции, а реальные рассказы о реальных событиях в жизни реальных людей, названных собственными именами»2.
Для того чтобы разобраться, почему мы претерпели такой разгром в ХХ веке, не обойтись без невымышленной литературы с подлинными собственными именами реальных людей, тут Андрей Сергеев совершенно прав, но разве это единственный повод обращения к литературе? Да, усталость от литературы вымысла действительно наблюдается. Но вот что любопытно: она затрагивает, как правило, людей из литературных же кругов — людей, которые либо сами пишут, либо по тем или иным причинам получают деньги за чтение художественной прозы. Не говорю уже о тех, кто просто переел культуры. С нормальным же читателем дело обстоит иначе; нормальным я называю того, кто не имеет никаких внешних стимулов для обращения к роману, только внутреннюю потребность, и читает просто потому, что хочется, и в данном случае не важно, чего именно хочется — отдыха или ответа на экзистенциальные вопросы. Так вот, у таких нормальных читателей, которых гораздо больше, чем ненормальных (вроде меня и моих коллег), никакой усталости от вымысла я не вижу. Собственно, главным образом «fiction» публикой и потребляется (добавьте сюда еще и телесериалы, которых ждут с не меньшим воодушевлением, чем некогда читатели Диккенса — очередную главу его нового романа); более того, «fiction» еще и покупают — наши в большинстве своем небогатые граждане с удовольствием отдают за него далеко не лишние деньги. Скажут: за наркотики тоже платят, мол, массовые жанры — тот же наркотик. Но, возражу я, наркотиком при определенных обстоятельствах может стать все, что угодно: и классическая музыка, и богословская литература, и работа, и спорт, — не отвергаем же мы на этом основании спорт, работу и классическую музыку. Между тем есть немало охотников раздувать щеки при упоминании массовых жанров.
Вот я вырезал из газеты очередную статью питерского критика и филолога Михаила Золотоносова под громким названием «Писательство исчезает как профессия». Сначала, бросая недобрый взгляд на литературу ушедшего 1996 года, он отмечает, что «отдельные произведения появились, макулатуры издали с избытком, а Литературы не было»3. Я не хочу выглядеть большим оптимистом, чем я есть на самом деле, и не стану утверждать, что в нашей «настоящей», «серьезной» литературе не происходит ничего дурного. Процессы идут сложные и, может быть, энтропийные. Мне уже приходилось говорить4 о том, что литературы, может статься, и вовсе не будет, по крайней мере такой, какую мы, литературные люди, привыкли называть литературой. Но, в конце концов, такой литературы когда-то давным-давно и не было. Когда-нибудь ее больше не будет. А почему, собственно, она может или должна существовать вечно? Только потому, что мы, такие, как мы есть, привыкли… нет, даже не кормиться, а греться душою возле нее? Дальше М. Золотоносов пишет, что«Низкостатусная» — каково? Золотоносов, таким образом, читатель «высокостатусный»? Удивляет не презрение к «макулатуре», а презрение к массовому читателю. Читатель выбирает то, что не скучно. Он не прав? Наш кинематограф, среди прочего, рухнул из-за того, что режиссеры вообразили, будто после ликвидации Госкино и Идеологического отдела ЦК они будут свободно самовыражаться, а народ станет платить деньги, чтобы приобщиться к их самовыражению. Но массовый зритель почему-то предпочел интересное американское кино5. Поскольку литературное творчество не требует таких предварительных капиталовложений, как кино, — бумага да ручка, в крайнем случае компьютер, — то целая плеяда отечественных детективщиков и фантастов сумела быстро занять свой сегмент рынка, весьма и весьма потеснив зарубежных авторов. Конечно, художественный уровень их сочинений оставляет желать лучшего, это как раз общеизвестно, но «макулатура» и не нуждается в эстетическом признании со стороны критика Золотоносова.
«писательство исчезает как профессия; людей, живущих на то, что они создают художественный вымысел, к тому же сопряженный с нравственной проблематикой, практически не остается. А тот вымысел, который издают и который приносит доход (книги Николая Леонова, Виктора Доценко, Даниила Корецкого, Александры Марининой, Марины Александровой, Андрея Измайлова, Инны Астаховой…), художественным никак не назовешь; даже в необозримом будущем эта макулатура не сможет приобрести эстетический ранг, так макулатурой и останется. Зато низкостатусная группа читателей получила необходимый примитив: произошло уникальное совпадение предложения и спроса (курсив мой. — А. В.)».
Кстати, другой критик, Сергей Митрофанов, обозревая новейшие «страшные сказки», высказывает предположение, что в гуще российских триллеров рождается ожидаемый читателем «адекватный времени и его эстетике социальный роман»6. Да и почему, собственно, в макулатурных детективах нет «нравственной проблематики»? Если под такой проблематикой понимать выбор человека между «плохим» и «хорошим» поведением (конечно, сформулировано грубо), то как же в детективе может ее НЕ быть? Я даже рискну предположить, что недобро помянутые М. Золотоносовым неприхотливые милицейские романы Александры Марининой («русской Агаты Кристи», как аттестуют ее в издательских аннотациях) гораздо нравственнее многих сочинений, ну, скажем, Виктора Ерофеева7. К тому же Марининой удается создать запоминающийся и привлекательный характер сыщицы Анастасии Каменской; подробности повествования забываются, образ героини остается — это уже немало.
Еще один критик, Григорий Ревзин, делится впечатлениями от новых российских детективов: «└Антикиллера” Даниила Корецкого я лично выбросил в мусоропровод. У меня нет знакомых, которым я мог бы отдать книгу, где половые акты со свиньей, кошкой, другими представителями животного мира и преступных группировок случаются через каждые три страницы. Причем пропустить их нельзя, потому что в момент совершения происходят важные для развития сюжета признания и события»8. Зоофилия, конечно, тема скользкая, на любителя. А интересно, много ли у каждого из нас знакомых, которым можно было бы подарить номер высокостатусного журнала «Знамя» с романом «Эрон» Анатолия Королева, который по части зоофильных эпизодов даст сто очков вперед любому Корецкому? Да и на фоне Владимира Сорокина Даниил Корецкий (этот «панк» русского детектива, как кто-то его определил) выглядит весьма простодушно, зато в его романах присутствует как минимум напряженный сюжет, тянущий читателя с первых страниц до самого конца и не позволяющий оставить книгу (а прочитав, что ж, можно и выбросить).
Смешно, конечно, но все мыслимые укоры в адрес «макулатуры» давным-давно высказаны. Знаменитый автор детективных рассказов о патере Брауне и христианский апологет Гилберт Кит Честертон вынужден был отвечать на них — оптом — еще в самом начале нашего века.Это из эссе «Шерлок Холмс».
«Если, как принято считать, публика любит книги за то, что они плохие, совершенно непонятно, каким образом одному вымышленному детективу (Честертон имеет в виду рассказы Конан Дойля. — А. В.) из тысячи удалось завоевать популярность у всех читателей до единого. На самом же деле простые люди предпочитают одного рода книги (не важно — хорошие или плохие) книгам другого рода, как хорошим, так и плохим, на что имеют совершенно законное право. Они предпочитают любовные и авантюрные истории, фарсы, словом, все то, что конкретно и осязаемо, психологическим изыскам и стилистической зауми… Читатели не виноваты в том, что психология и философия не утоляют их жажды к неожиданным развязкам и головоломным сюжетным хитросплетениям…»9
Другое эссе прямо так и называется — «В защиту └дешевого чтива”».Среди кинолент с пресловутым Шварценеггером есть несколько в своем роде очень хороших, в частности — «Last Action Hero». Там есть такой эпизод. Мальчику, герою фильма, показывают в школе отрывки из фильма «Гамлет». «Предательство, заговоры, секс, дуэль на мечах, сумасшествие, привидения, а в конце все умирают», — объясняет учительница. Смотреть на колеблющегося Лоренса Оливье невыносимо. «Ну, сделай это», — шепчет мальчик и мысленно представляет свою «экранизацию» шекспировской трагедии: под сумрачными сводами Эльсинора стоит огромный Гамлет-Шварценеггер. «Эй, Клавдий, — говорит великолепный Арнольд, раскуривая сигару. — Ты убил отца. Большая ошибка». И выбрасывает его из окна в мрачную пропасть. А что с ним еще делать? Так ему и надо.
«В наше время именно «высокая» литература, а никак не развлекательная откровенно преступна и нагло развязна. В самом деле, на наших солидных письменных столах лежат солидные издания, проповедующие распутство и пессимизм, от которых содрогнулся бы всякий неискушенный читатель… С невиданным доселе лицемерием мы честим уличных мальчишек за безнравственность, а сами в важной беседе (с каким-нибудь сомнительным немецким профессором) ставим под сомнение само понятие нравственности… Мы сетуем на то, что комиксы учат молодежь хладнокровно убивать, а сами прекраснодушно рассуждаем о бессмысленности бытия… В самом захудалом и наивном грошовом романе заложены прочные нравственные устои, по сравнению с которыми изысканно-утонченные этические построения лишь эфемерный блеск и мишура… Коварного и жестокого врага следует убивать — мораль, прямо скажем, не самая глубокая, но и эта мораль лучше прославления коварства и жестокости…»