стихи
ИГОРЬ МЕЛАМЕД
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 5, 1997
ИГОРЬ МЕЛАМЕД
*
В ЧЕРНОМ РАЮ
1
Мне восемь. Я вижу вас в жизни земной,
бессмысленной и незавидной:
у входа на рынок сапожник кривой
в коляске сидит инвалидной.В невзрачной коляске, знакомый до слез,
сапожник торгует шнурками
и тяжесть ее колоссальных колес
толкает больными руками.Я вижу, как, залпом глотая вино,
похмельный художник Алфимов
рисует в сарае при местном кино
афиши для завтрашних фильмов.Как толстая Дора за грязным столом,
приемщица нашей химчистки,
все пишет и пишет чернильным пером
какие-то скучные списки.До худшего дня, до могильной поры,
в убогой и тусклой отчизне
вы крест свой несли, а иные миры
вам даже не снились при жизни.За то, что грядущую участь свою
вы видели в образах тленья, —
посмертною родиной в черном раю
дарован вам сон искупленья.Покуда кружит в негасимых лучах
над вами мучитель крылатый —
я, маленький мальчик, в бессонных ночах,
беспомощный, невиноватый,вас вижу и плачу, и нет моих сил
к нему обратиться с мольбою,
чтоб дал вам забыться, чтоб вас не будил
своею безумной трубою.2
Я вижу, как в древнем своем пиджаке
и в мятой соломенной шляпе,
со старой пластинкой в дрожащей руке
приходит он вечером к папе.И спор их о роли Голанских высот
так жарок и так нескончаем,
что лишь иногда он до рта донесет
стакан с остывающим чаем.Я вижу, как, музыкой преображен,
забыв разговор бестолковый,
по комнате медленно кружится он
под легкий мотив местечковый.Он медленно кружится тысячу лет,
попавший в нетленное время.
И лампочки нашей немеркнущий свет
струится на лысое темя.Когда же там звук нарастает иной,
подобный далекому вою,
когда его там накрывает волной
протяжною и духовою,и темный над ним разверзается свод,
как будто бездонная рана,
и гневное пламя с поющих высот,
с небесного хлещет Голана, —я здесь заклинаю незримую власть,
недетским охваченный страхом,
чтоб в то измеренье ему не попасть,
где станет он пеплом и прахом.И может быть, он меня видит сквозь тьму
молящего о милосердье
о том, чтобы дали остаться ему
в его музыкальном бессмертье.3
Там, в детстве, она застревает в дверях:
с походкой нескладной и шаткой,
с рыдающим смехом, с рукой в волдырях
под мокрой зеленой перчаткой.Там скоро мне пять, ей — четырнадцать, но
мы как однолетки играем.
И пес наш дворовый, истлевший давно,
за нею кидается с лаем.Там гости за скудным столом говорят
и пьют невеселую водку.
Я вижу, как теплой струей лимонад
течет по ее подбородкуи как ее кутают в страшный платок
и шепчут о ней: — Извините… —
Но если не все еще в смертный клубок
незримые смотаны нитии если иная нам жизнь суждена
в земном нашем облике — разве
пречистому взору предстанет она
в блаженном своем безобразье?Я верю, дитя, — среди этих высот
за то, что была ты безгрешной,
твоя красота расцветет и спасет
нас всех для отчизны нездешней.Но яростный ветр не доносит сюда,
какую б ни выплатил дань я,
ни скрежет возмездья, ни трубы суда,
ни тяжкий глагол оправданья.Здесь только, терзая мой немощный слух,
за окнами поезд грохочет.
И бьется во тьме неприкаянный Дух,
и плачет, и дышит где хочет.