АНДРЕЙ ВАСИЛЕВСКИЙ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 1997
ПО ХОДУ ТЕКСТА АНДРЕЙ ВАСИЛЕВСКИЙ * НАЗНАЧАЮЩИЙ ЖЕСТ 1 Как-то мне казалось, что полемика на эту тему полюблю новатора, брошу консерватора давно угасла, просто со временем сошла на нет. Но удивительное рядом. Раскрываю номер нового питерского поэтического журнала «Невский альбом», собственно, один номер пока и вышел 1 . Среди прочего (даже и любопытного) имеетс рубрика «Полемика». Две статьи. Как принято говорить, программные. Одну написал поэт Юрий Колкер. Другую поэт Александр Танков. Первая в лучших полемических традициях называется «Почему я ретроград» 2 . Вторая в тех же лучших традициях «Почему я не ретроград». Под первым заголовком видим: «Читано 13 февраля 1995 года, в School of Slavonic and East European Studies, University of London, в качестве введени к стихам» (мол, знай наших…). Вторая обозначена вызывающе-скромно: «15.06.95. Электричка Петербург Оредеж» (а чихали мы на ваши европы…). Статьи Колкера и Танкова даны последова тельно, одна за другой как два энергичных монолога. С помощью ксерокса, ножниц и клея для удобства читателей (и просто из удовольствия искромсать чужой текст) превращу их в подобие не менее энергичного диалога.
Начинает Юрий Колкер:
«Русская поэзия переживает далеко не лучшие дни. Поэта или школы общенационального значения и звучания не видно в ее ландшафте… Доверие к поэтическому слову и внутреннее достоинство этого слова никогда не стояли так низко. Виноваты в этом, в первую очередь, сами пишущие, каковых многие тысячи»…
Тут вступает Александр Танков. Саркастически:
«Русска поэзия переживает не лучшие дни…» Вряд ли какие-нибудь слова произносят чаще и легче этих. А какие дни были лучшими для поэзии? Годы после Октябрьской революции? Или время после ждановского постановления о журналах Звезда» и Ленинград»?.. А если говорить о многочисленности пишущих то время, которое сегодня принято называть серебряным веком», не уступало нашему какая гимназистка не писала тогда стихов! Сегодняшние гимназистки предпочитают рок-н-ролл. Да и малодушная жажда сиюминутного признания» вряд ли более характерна для наших дней, чем для Древнего Рима…»
Снова продолжает Колкер. Хладнокровно:
«Откройте наугад дюжину книг современных поэтов. Простая статистика скажет вам: традиционные метры и рифмы восторжествовали. Обнажилась простая истина: просодию, как и конституцию, нельзя сочинить или изобрести. Она выявляется в ходе эволюции, в ходе жесткого естественно го отбора, в поту и крови народной истории, а революцию, переболев ею, отвергает…»
И снова вступает находчивый Танков:
«Открыв наугад дюжину книг, выпущенных (характерное слово!) в сорок восьмом или пятидесятом году нашего столетия, мы вообще не увидели бы там ничего нетрадиционного… однако вряд ли кто-нибудь всерьез приведет такую статистику в подтверждение благотворности консервативной тенденции дл русской поэзии. Просодию, как и конституцию, тогда действительно не сочиняли и не изобретали: ее диктовали сверху под страхом тюрьмы и смерти…»
Снова слово берет Юрий Колкер:
«Сегодн человек, берущийся за перо, знает, что первым делом он должен быть нов и оригинален. Погоня за оригинальностью превратилась в самоцель; похвалой стало безобразное словечко новатор, заимствован ное из заводского лексикона первых пятилеток… Мы хорошо знаем, чем обернулся для России и мира авангардизм в политике. Будь мы последовательны, мы признали бы, что и авангардное искусство имеет ту же тоталитарную, бесчеловечную природу… Посмотрев на поэзию при свете совести 3 , мы не можем отрицать, что глобальный эксперимент со словом провалился совершенно так же, как эксперимент с властью народа. Хлебников и Маяковский в кунсткамере литературы, в печальном панопти куме, где-то рядом с двухголовым ящером…»
И Колкер подсказывает выход: назвать вещи своими именами, признать, что король гол (да кто только об этом уже не кричал), и сознательно взять на себя аскезу традиционализма (хорошее выражение располагающее к себе, запоминающееся, что немаловажно). Далее идет собственно credo:
«Консервативная эстетика аскетична и обращена в будущее. Она отстраняет языческое божество, именуемое духом времени и сулящее сиюминутный успех. Тем самым она не оставляет места мании величи (увы… А. В.). Наконец она закрепляет за художником страдательную позицию, которая есть тяга к красоте и совершенству, лежащим за пределами досягаемости… В этом оправдание консервативной эстетики, эстетики традиционализма. Теоретически она все еще нуждается у нас в оправдании, ибо мы (? А. В.) по-прежнему не смеем отдать себе отчет в ее фактическом торжестве… Мы живем в эпоху показного потребления культуры… Мы можем обойтись без поэзии, сложившей с себя дело совести, но делаем вид, что она необходима нам, и покорно принимаем на веру суждения знатоков, часто ангажированных и небескорыстных…»
И далее:
«Возвращаясь к русской поэзии, остается сказать, что традиционные метры и рифмы по сей день составляют самую ее сущность, а жива она в той мере, в какой мы это сознаем. Служить ей значит ввериться путеводной нити наследственной благодати (экий оборот. А. В.), сесть в конце стола на пире отцов, отдаться беседе с дорогими тенями… Вот почему я ретроград».
Опять-таки: хорошо сказано. Хорошо значит не просто эффектно. А эмоционально убедительно. Конечно, и Танков за словом в карман не лезет, но, признаемся, доводы его как-то банально-бесспорны и, главное, проходят мимо сути дела:
«Говоря о метре, следовало бы уточнить, что такое традиционный метр? Один из двух классических двухсложников или один из трех трехсложников, со строкой не слишком длинной и не слишком короткой, и уж если ямб так на каждую стопу по одному ударению? Да в какой же традиции мы такое отыщем?! Какое стихотворение ни возьми в русской поэзии, оно строится на развалинах нескольких размеров, перетекающих друг в друга…»
И Танков бросается анализировать «Мой дядя самых честных правил…», напористо так, увлеченно. А Колкер гнет свое:
«Консервативная эстетика обращена в будущее потому, что не вверяет человеку дел сверхчеловеческих, не преувеличивает наших возможнос тей. Писать отчетливо, артикулировать свою мысль и свое чувство значит говорить с читателем как с равным, не самоутверждаясь за его счет».
Но неугомонный Танков тут же рассыпает пред нами свои контрдоводы:
«Если говорить все же о консервативной эстетике, попробуем понять на каком периоде культуры следует остановиться, что взять за эталон? Позаимствовав пример в живописи (как в искусстве наиболее наглядном), зададимся вопросом следовало ли остановиться на готическом искусстве, с его декоративными и одновременно экспрессивными плоскостными построениями, объявив недопустимым авангардизмом попытку Джотто решить формальную задачу изображения человеческой фигуры, наполненной мощной и величественной эмоцией?..»
И, предприняв некоторые отступления в мир живописи, Танков высказывает наконец и свое credo. Ему представляется, что
«продуктивны пути, наименее сопряженные с внешними эффектами, наименее рассчитанные на успех у публики, на сиюминутное признание «.
Но почти то же самое говорил и Колкер (см. выше). Зачем же это проговаривается в полемическом тоне? А потом, если бы Танков написал: не обязательно рассчитанные на сиюминутное признание… Кто же спорит? Но наименее рассчитанные? То есть, по сути, рассчитанные на сегодняшнее непризнание? Тут не оговорка, не описка. Что тогда? Гордыня художника? Всегда ли оправданная мерой таланта и убедительностью результатов?
Александр Танков продолжает:
«Да, мы живем в эпоху показного потребления культуры, подчеркнем массовой культуры, специально для такого потребления и существующей; но не искусства. И здесь лежит водораздел, здесь, а не в вопросе консерватизма. Массовая культура может быть и консервативной, и авангардной (и здесь мой оппонент, пожалуй, несколько опоздал: в наши дни массовая культура тяготеет скорее к консервативной эстетике, откликнувшись на усталость общества от авангарда, требующего даже для показного потребления большего усилия или, может быть, большего лицемерия которое тоже суть усилие)».
Что тут интересно? Как бы мы ни воспринимали декларацию консерва тора Колкера как его подлинную экзистенциальную позицию, или как эффектный жест, или как то и другое вместе (и это возможно), в любом случае необходимо признать, что эта декларация неопровержима логическими средствами. А Танков упорно стремится завалить своего оппонента наилучшими, как ему кажется, аргументами, и чем больше, тем лучше… Нет, не лучше. Странно оспаривать чужую жизненную позицию. И нелепо спорить с жестом: ЛЮБОЙ ЖЕСТ НЕОПРОВЕРЖИМ. Жеста можно или не заметить, или противопоставить ему другой жест, не менее эффектный, но и такой «адекватный» ответ не сможет отменить первоначаль ного жеста, они все равно будут обречены сосуществовать в общем литературном (художественном, общественном…) пространстве. Кстати, энергичные консерваторы начинают пользоваться этим приемом не реже всех прочих… См. ну хоть… статьи Павла Басинского, ну хоть кого… 4
И только к самому концу Танков собирается с силами и дает последний аккорд на уровне оппонента:
«…если согласиться с мнением о фактическом торжестве консерва тивной эстетики, следовало бы вспомнить, что место поэта никогда не было в лагере победителей. Вот почему я не ретроград».
Хотя и тут можно спросить: неужели никогда? Но жест есть жест. Так конец? Нет еще… Дальше самое интересное, а на мой вкус, и самое смешное. Можно было завершить полемику какой-нибудь милой виньеткой, но редакция «Невского альбома» необдуманно или, напротив, намеренно дала два стихотворения, принадлежащие участникам полемики. Вот изящный Юрий Колкер. Силь ву пле…
Нежнейшая пора прикосновений,
Скользящий взгляд, прохладная рука,
На цыпочках уходят облака,
И ветерка легчайших дуновений
Недостает, и слышится река.Не разбуди его, он спит пока,
И это сон внимательных растений,
И золотистый локон у виска
Завит, но ты не видишь завитка,
А он во сне не видит сновидений.Это, чтоб было понятнее, «Киприда и Арей». Ему отвечает романтический Александр Танков:
До свиданья, утренняя, детская, домашняя Германия!
Как привык к твоей весне прохладной, чинной, черепичной.
До сих пор случайно нахожу в кармане я
То талон трамвайный рижский, то музейный таллинскийбилетик двуязычный.
Все, казалось, ждет напыщенная сонная Гранада,
Золотая плесень веницейская, тирренский розовый прибой…
Что ж, не будет этого, да вроде больше и не надо.
До свиданья, жизнь, нам было хорошо с тобой.Невозможно было придумать лучшего способа перечеркнуть или снять развернувшуюся полемику. Одно стихотворение не хуже и не лучше другого. Один стихотворец не хуже другого. Авторы не новаторы или традициона листы, авангардисты или консерваторы. Они оба профессионалы. Оба, используя термин из современной музыки, работают в пределах мейнстрима.
Главного течения. То, что когда-то было свежо, сегодня обыкновенно, но еще не старомодно. Традици без архаики. Кажется, что сегодня так пишут все. Анонимная, всеобщая поэзия 5 . Ну да, профессионалы. Общие места. Мастерство. Чувство уважения. Жалость. Ведь не всех жалко. Они и спорят-то (или делают вид, что спорят) в рамках одной УХОДЯЩЕЙ парадигмы. А на пороге совсем другая…
2 Повторю: ведь не всех жалко. В челябинском журнале с советским названием «Уральская новь» есть глубоко несоветская рубрика «Сальто мортальное». Читаю длиннейшую беседу критика Дмитрия Бавильского с поэтом Дмитрием Приговым 6 как непреднамеренное продолжение полемики в «Невском альбоме». Бавильский спрашивает, как уважаемый мэтр сам определяет то, что ищет, литература это или нечто иное? Ответ Пригова:
«Ваш вопрос больше относится к общеартистическому, общехудо жественному поведению, жесту. Которые, проецируясь в разные медиа, обретают разную степень реальности. В пределах литературного поведения это становится текстом, в пределах художественного поведения художественным объектом, в пределах как бы научного дискурса становит ся квазинаучным описанием… На самом деле это, вообще-то, эманаци онная пыль… Назначающий жест в современной культуре гораздо важнее самого материального объекта (здесь и ниже выделено мной. А. В.)».
А как же к вам пришел принцип «маски»? спрашивает критик. Поэт скромен:
«Если бы это было моим личным изобретением, это было бы мало интересно и как-то мало вписывалось в большие художественные процессы, возникшие в постутопический период… Я просто попытался представить, что же в сфере литературы является аналогичным творящемуся в изобразительном искусстве… Забежавшему вперед историку культуры все это, конечно, будет литературой. Не потому, что тексты, но потому, что я себя идентифицирую, назначаю литератором».
Пригов, назначивший себя литератором, переходит к своим опять-таки не текстам, но имиджам. Был большой гиперсоветский тип. Были его модификации советский-лирический тип, советский-мифологический («Милицанер»). Писал как лирический поэт. Как женский поэт. Пять сборников: женская лирика, сверхженская лирика, женская сверхлирика, невеста Гитлера, старая коммунистка и царь-коммунист. Писал как английский поэт. Сборник назывался «Русские стихи советского содержания на английском языке». Как эротический поэт. Как гомосексуальный поэт. Писал как философско-тютчевско-метафизический поэт. За пределом пяти начинается «много», имиджи перемешиваются. Был и такой имидж традиционного русского лирического поэта; это,
«собственно говоря, всегда отсчетная точка, куда я всегда возвращаюсь и в которой этот имидж становится пухлым и мерцающим» .
Но если Пригова так МНОГО, то почему его одновременно как бы и НЕТ? 7 спрашивает Бавильский. Поэт невозмутим: ВСЕ ПРАВИЛЬНО,
«потому что я реализуюсь в фантомной области. Это как раз то, что мне удалось реализовать: не важно конкретное, материальное количество стихов. Важен этот имидж или образ (при небольших примерах) множества. У меня всего две маленькие книжечки. Для тех, кто читает тексты, я зафиксировался на уровне автора стихов «про милицанера», дальше этого не идет. В поп-культуре человек утверждается одним имиджем… А, этот, который «про милицанера», достаточно… Мне важен не тот, кто следит на уровне анекдота, но тот, кто понимает стратегийность поведения. Таких немного…»
А есть ли такой персонаж Пригов Дмитрий Александрович? НУ, ТОЛЬКО ОН И ЕСТЬ. Еще раз:
«Ну, только он и есть. Персонаж Пригов Дмитрий Александрович участвует в социальной жизни, во всяких культурных акциях, в интервью например».
Как ни странно, но в конце интервью тоже стихи. Большой цикл «Всейная провинция» (1992). Вот стихи:
Стоит-шумит зеленый лес
И стонет массой лиственной
Как кто-то на верхушку влез
И бесится присвистываяИ ветки ломит у дитять
И ломит матерь родную
И слёзы льют и не понять
Как вывертность народную
Всё это
Или наоборот понять всё это
Как народную вывертностьПригов как Пригов. Узнаваемый. Потом идет послесловие Бавильского. И я вдруг подумал: что, если и эти стихи написал Бавильский? (И зачем такая ерунда в голову лезет?) А впрочем, смог бы?.. Смог бы. Кстати, и сама публикация зачем-то анонсирована на обложке «Уральской нови» так: «Дмитрий А. Пригов в переводах Д. Бавильского». Ну вот тот и сочинил за этого. Ну и что? Скажут: Бавильский написал как Пригов. Пригову всё в плюс. Прав А. Танков: поэту не место в лагере победителей. ОН САМ ПОБЕДИТЕЛЬ. А Бавильский его спрашивал о том, как это Пригов себя ощущает в качестве маргинальной фигуры. (Чего-чего?) А поэт скромно так поддакивает: да, маргинал я. Вот такой. На самом деле, по отношению к Пригову все маргиналы. Классик, генерал, номенклатура. Его еще в школе будут проходить. Сначала факультативно, а потом и в обязательном порядке (если уже не проходят). А Колкера и Танкова не будут никогда. Пригов лучше других понял, как сегодня надо себя вести. А упорства и трудолюбия ему не занимать. Вот любопытное и неожиданное сему свидетельство, не имеющее, на первый взгляд, отношения к поэзии:
«Странно Вы как-то играли и разыгрались, Дмитрий Александрович!.. Мы с Витькой превращали игру в игру, слонялись с ленцой вокруг бильярдного стола, играючи цедили офицерские сальности, с подчеркнутым онегинством натирали мелом острие кия, целились, карикатурно отклячив задницы… А для Вас игра не игрушки. Это было некрасиво: Вы брали бильярд нахрапом, ложились животом на стол, сопели, потели. Высунув от усердия кончик языка и чиркая кием по сукну, проталкивали шары в лузу. Разве так делается у порядочных людей?.. Поэтому, когда Вы выиграли первую партию, я свысока порадовался за Вас, но положил про себя, что больше поддавков не будет. И выстроил шары свиньей для второго боя. Вы взялись за старое, но вскоре удручающее зрелище Ваших дилетантских потуг приобрело зловещий оттенок, и я начал мазать. К полночи Вы обыграли меня всухую 13 : 0. Вы превратили балет в групповое изнасилование, и я посмотрел на Вас с новым интересом» 8 .
Ну как есть победитель. Пухлый, мерцающий. О, этот жест. Назначаю щий. Пригова Главным Поэтом 9 . Колкера Штатным Консерватором (да все равно не поможет). Танкова не понял кем. Василевского, ползущего как тать по страницам малотиражной прессы, критиком. Отчего-то. Да………………………………………………………..
……………………………………………………………
…………….. Закрыть бы лавочку да вывеску убрать.
Все надо вовремя и жить и умирать.
Закрыть бы лавочку, да свет в ней погасить
И ничего не предлагать и не просить.
Закрыть бы лавочку на внутренний замок,
Все шумы времени меняя на шумок
Воды, что булькает в заржавленной трубе…
Того же самого не хочется ль тебе? 10
1 1996, No 1. Главный редактор Б. В. Аверин. Тираж 500 экз.
2 Каковую Юрий Колкер одновременно напечатал в журнале «Нева» (1996, No 7), что и было добросовестно отмечено в новомирской «Периодике» (1996, No 12).
3 Хрестоматийное «поэзия при свете совести» переводится в «почти бытовой план» («посмотреть на поэзию при свете совести»). Но юмористический эффект тут, кажется, не планировался.
4 Из выступления Евгения Шкловского на «круглом столе» критиков в «Вопросах литературы» (1996, No 6): «На нашем обсуждении… продемонстрировал поэтику жеста А. Василевский: дескать, вы вот серьезно и взахлеб спорите, хорош или плох роман Г. Владимова… а я, признаюсь честно, его не читал и ничуть этого не стыжусь».
5 Подобная опытам «анонимного» творчества учител русского языка Ивана Игоревича Соловьева (1944 1989), чьи стихи посмертно опубликованы в «Новом мире» Михаилом Эпштейном (1996, No 8).
6 1996, No 3. Главный редактор Рустам Валеев. Тираж 500 экземпляров.
7 «Кто же это?.. Художник? В каких галереях можно насладиться его творениями? На страницах каких изданий беснуются критики, обсуждая его новую выставку? Он литератор? В каких издательствах я могу скупить тираж его последней книги? Мыслитель?..» неистовствует читатель Н. Семин («Независимая газета», 1996, 27 декабря), не на шутку раздосадованный другим приговским интервью («Независимая газета», 1996, 15 декабря). Ответ понятен: критики НЕ БЕСНУЮТСЯ, книги НЕ НУЖНЫ и т.д.
8 Гандлевский Сергей. Трепанация черепа. История одной болезни. СПб. «Пушкинский фонд». 1996.
9 Выражение из статьи В. Курицына «Поэт Милицанер» («Октябрь», 1996, No 6).
10 Стихотворение Ларисы Миллер.