«добрая, милая, славная»
СВЕТЛАНА ЧЕКАЛОВА
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 4, 1997
СВЕТЛАНА ЧЕКАЛОВА * «ЛЖИВАЯ, БЕЗЖАЛОСТНАЯ, НЕВЕРНАЯ» «ДОБРАЯ, МИЛАЯ, СЛАВНАЯ» Развернутые цитаты
» Вы что, Довлатова не знаете? Он пишет, как Тургенев, даже лучше.
Ну, если как Тургенев, этого вполне достаточно».
Это цитата из повести Сергея Довлатова «Сто восьмая улица». При всей стилистической несхожести Тургенева и Довлатова, сопоставление женских характеров, занимавших обоих, представляется не случайным (кстати, свою повесть Довлатов посвятил «одиноким русским женщинам в Америке с любовью, грустью и надеждой»). Любовные сюжеты повести Довлатова и романа Тургенева «Дым» до странности похожи, хотя вряд ли Довлатов, когда писал, думал о своем предшественнике. Он признавался, что знал английскую литературу лучше, чем русскую,да и ту, первую, не очень хорошо. Складывается впечатление, что оба писателя были уязвлены одной и той же жизненной ситуацией. Хотя, само собой разумеется, жизнь и литература не тождественны.
«Искусство нельзя принимать слишком буквально. …Особенно когда речь идет о любви.
Даже если искусство правдиво? спросил Уолтер.
Оно может оказаться слишком правдивым. Без примесей. Как дистиллированная вода. …Все ощущения, мысли и чувства, которые мы получаем от произведения искусства, чисты. Химически чисты, добавил он со смехом, а не морально» (Олдос Хаксли, «Контрапункт»).
Нередко прозаик возвращается к одной и той же мысли, образу, диалогу, подходит к одной и той же теме с разных сторон, конкретные детали кочуют из тома в том. Далеко за примерами ходить не надо вспомним Пруста. Если же говорить о женских образах, можно распознать родство Марфиньки («Приглашение на казнь») и Ольги Сократовны («Дар»), Аллы Черносвитовой («Подвиг») и Нины («Весна в Фиальте»), Наташи Ростовой и Кити Щербацкой, Настасьи Филипповны и Грушеньки, героинь тургеневских романов. Такая повторяемость психологического мотива имеет, как кажется, автобиографическую подкладку (Наташа Ростова Кити Софья Андреевна Берс) или опосредованное, быть может, литературное переживание, затронувшее автора, как в случае с Набоковым. Довлатов то и дело вставляет одну и ту же дневниковую запись в разные рассказы, самые удачные из которых построены на автобиографическом материале. В том, что нечто подобное происходило с автором на самом деле, убеждают именно повторы. Вот отрывок из «Сто восьмой улицы», где главная героиня вымышленный персонаж:
«Возвращаясь под утро, Маруся говорила себе ладно, обойдется. Что-нибудь придумаю в такси. Что-нибудь придумаю в лифте. Что-нибудь скажу экспромтом.
Дима удивленно спрашивал:
Где ты была?
Я?! восклицала Маруся.
Ну.
Что значит, где?! Он спрашивает где! Допустим, у знакомых. Могу я навестить знакомых?..
Если Дима продолжал расспрашивать, Маруся быстро утомлялась:
Считай, что я пила вино! Считай, что я распущенная женщина! Считай, что мы в разводе!..»
А вот диалог из во многом автобиографической повести «Записки ведущего»:
«Самое ужасное, что Тася перестала опровергать мои доводы. Каждый день я обвинял ее в смертных грехах. Тася лишь утомленно кивала в ответ.
Я спрашивал:
Где ты была?
Опять…
Я хочу знать, где ты была?
Ну, занималась.
Что значит ну?
Занималась.
Чем?
Не помню.
То есть как это не помню? Откуда у тебя заграничные сигареты?
Меня угостили.
Кто? Ничтожный Шлиппенбах?
Допустим.
Значит, ты была у него?
Ну, хорошо была.
Что значит хорошо? Была или не была?
Не помню. Что ты хотел бы услышать?
Правду.
Я и говорю правду, которая тебя не устраивает.
Я хочу знать, где ты была, и все.
Неважно.
Как это неважно?
В читальном зале.
……………….
Ну, и так далее…»
Сюжет этой повести заключается в том, что автор он женат и имеет двоих детей прилетает из Нью-Йорка в Лос-Анджелес на конференцию. Неожиданно в гостиничном номере появляется его первая жена, точнее, первая любовь, с которой он расстался около пятнадцати лет назад в Ленинграде. Она любит Ваню и беременна от Левы, она нахальна, легкомысленна, беспомощна энергично вселяется в его номер, тратит его деньги, покупает нелепого щенка в подарок, используя его брюки в качестве собачьей подстилки, а цветную гавайскую рубашку как тюрбан себе на голову, приходит на банкет вместе с автором повести, а уходит уже с другим писателем, автором романа под названием «Я и бездна». Короче говоря, выясняется, что она совсем не изменилась и ведет себя точно так же, как и пятнадцать лет назад.
«Тут я в который раз задумался что происходит?! Двадцать восемь лет назад меня познакомили с этой ужасной женщиной. Я полюбил ее. Я был ей абсолютно предан. Она же пренебрегла моими чувствами. По-видимому, изменяла мне. Чуть не вынудила меня к самоубийству.
Я был наивен, чист и полон всяческого идеализма. Она жестока, эгоцентрична и невнимательна.
Университет я бросил из-за нее. В армии оказался из-за нее…
Все так. Откуда же у меня тогда это чувство вины перед ней? Что плохого я сделал этой женщине лживой, безжалостной и неверной?
Вот сейчас Таська попросит: «Не уходи», и я останусь. Я чувствую останусь. И даже не чувствую, а знаю».
Но она, надо отдать ей должное, не просит остаться, а просит напоследок еще денег. остаться просит героиня тургеневского романа «Дым». В остальном сюжет, как ни странно, почти такой же, только на материале XIX века. Действие происходит в Москве, Литвинов и Ирина любят друг друга, но она пренебрегает этой любовью, выйдя замуж по расчету. Ему удается забыть ее, но через много лет они встречаются (кстати, тоже за границей, только не на конференции, как у Довлатова, а на водах), и история повторяется Ирина еще раз эгоистично разрушает жизнь своего возлюбленного: сойдясь с ним и обещая бежать, вторично предает его. Он тем временем отказывает своей любящей и преданной невесте с благородным сердцем.
Любопытно, что при несоответствии душевных качеств влюбленных роли всегда строго распределены, и, кажется, в литературе нет примера, чтобы мужчина и женщина поменялись этими ролями. Героиня может ошибаться в своем любовнике, идеализировать его, но после ее прозрения и разочарования разрыв неизбежен, пускай ценой ее разбитой жизни или даже гибели («Рассказ неизвестного человека» Чехова, «Обрыв» Гончарова), невозможно представить себе, чтобы Софья Павловна трепетала от любви, встретив Молчалина пятнадцать лет спустя после финальной сцены «Горя от ума». Именно женщина, легкомысленная и лживая или, еще хуже того, пошлая и вульгарная, но при этом полная жизни, обладает для мужчины неиссякаемым очарованием, притягивает его вопреки всем законам логики, неизменно рождая в его душе поэтическое чувство. Страницы, посвященные ужасной «Таське», пожалуй, самые лирические во всей прозе Довлатова. Можно еще вспомнить Кармен, а лучше не столь хрестоматийные примеры Катю из романа И. Меттера «Пятый угол», которая не принадлежит герою, но и не отпускает его от себя всю жизнь, или бывшую жену набоковского Пнина (помните?) она предупреждает Тимофея Пнина о своем приезде телеграммой, он мечтает о встрече, возлагая на нее восторженные надежды: в день приезда Лизы квартирные хозяева деликатно уходят из дома, чтобы дать им возможность побыть наедине, профессор Пнин надевает свой лучший костюм и встречает подряд пять автобусов. Однако весь визит длится не более десяти минут, и его цель заключается в том, «чтобы Тимофей откладывал каждый месяц немного денег для мальчика (ее сына от другого мужа. С. Ч.), потому что в данный момент совершенно невозможно попросить об этом Бернарда Мэйвуда но ведь она может умереть и кто-то должен тогда (и сейчас) посылать парню хотя бы небольшую сумму, как будто бы от матери, карманные деньги, понимаешь ведь он будет среди богатых сверстников. Она напишет Тимофею более подробно и даст адрес. Да, она никогда не сомневалась, что Тимофей такой чудесный («Ну какой же ты душка»). А теперь где здесь уборная? И, пожалуйста, вызови мне такси.
«Кстати, сказала она, тыкаясь и пытаясь попасть в ускользающий рукав, пока он, как всегда сосредоточенно его отыскивая, подавал ей пальто, я хотела спросить, Тимофей, откуда у тебя этот ужасный коричневый костюм: коричневый цвет так неблагороден».
Он проводил ее и пошел обратно через парк. быть с ней, удержать ее такую как она есть с ее жестокостью, вульгарностью, с ее неестественно голубыми глазами и ничтожными стихами, с ее толстыми ногами и нечистой, черствой, корыстной, инфантильной душой. Неожиданно он подумал: если люди встречаются в раю (я не верю в это, но предположим), то как я избавлюсь от этих скукоженных, беспомощных, ущербных поползновений, от ее души?» Все заканчивается его судорожными рыданиями.
Размышления с инфернальным оттенком о чарах, путах, обреченности на любовь, душевной зависимости до конца жизни и даже после нее есть и у Довлатова: «Сколько же это может продолжаться?! Сколько может продолжаться это безобразие?!
И тут я с ужасом подумал, что это навсегда. Раз уж это случилось, то все. Конца не будет. До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, до роковой черты».
А говорят, что вечной любви нет. Но вот только почему-то люди, любящие полноценной, равноправной любовью, остерегаются зарекаться на всю жизнь, не могут похвастать абсолютной уверенностью в ее непреходящей неизменности («как у Бродского: «Что сказать мне о жизни, / Что оказалась длинной…» и все может измениться).
Мысль, что человек любит не личные, душевные качества другого, а любит свое собственное чувство, которое, порой заблудившись, загадочным образом вызывается сомнительным, недостойным любви объектом, неприятна и пугающа. Она ужасала и Толстого, и Чехова не меньше, чем их героев.
Толстой, со свойственной ему безжалостностью к себе, называл это похотью, дьявольским началом, об этом его «Дьявол». У Толстого, как и у его героя, в молодости была связь с крестьянкой Аксиньей, которой он не мог ни простить себе, ни забыть всю жизнь.
«И с чего он выдумал, что она так и бросится к нему? У нее есть свой муж; только я один такой мерзавец, что у меня жена, и хорошая, а я бегаю за чужою». Так он думал, сидя в шалаше, протекшем в одном месте и капающем с своей соломы. А что бы за счастье было, если бы она пришла. Одни здесь в этот дождь. Хоть бы раз опять обнять ее, а потом будь что будет. Ах да, вспомнил он, если была, то по следам можно найти». Он взглянул на землю пробитой к шалашу и не заросшей травой тропинки, и свежий след босой ноги, еще покатившейся, был на ней».
Как не похоже на похоть отыскивание следов босых ног на мокрой земле! Скорее, это похоже на лирическое переживание. А лирика ведь не только душа поэзии, но и жизни, наверное, поэтому так трудно от нее отказаться, зачем тогда жить?
А может быть, чаще любят лишь в юности, молодости, а потом утрачива ют эту способность и держатся за прошлую любовь, тащат ее через всю жизнь? И надо ответить утвердительно на восклицание Пушкина: «Неужели вспоминание есть самая сильная способность нашей души?» В поздних стихах Бродского, например, вся любовь в прошлом, но именно она питает его любовную лирику. И потом, как иначе объяснить, что порой, несмотря на страшные унижения, обиды и боль, человек не в силах отказаться от прежнего?
«Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши. Да и я сам давно уж подозреваю, жидовка ты, скряга. А меня ты разлюбила, вероятно, за то, что я человек не экономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы… Ну что ж! Так тому и быть, а я все еще люблю тебя по старой привычке… Я привез тебе из-за границы духов, очень хороших. Приезжай за ними на Страстной. Непременно приезжай, милая, добрая, славная; если же не приедешь, то обидишь глубоко, отравишь существование. Я уже начал ждать тебя, считаю дни и часы. Это ничего, что ты влюблена в другого и уже изменила мне, я прощу тебя только приезжай, пожалуйста. Слышишь, собака? Я ведь тебя люблю, знай это, жить без тебя мне уже трудно. (А. П. Чехов О. Л. Книппер-Чеховой).
Шуточное письмо к невесте оказалось кошмарным пророчеством.
А Александр Блок и Любовь Менделеева, чьи отношения отличались принципиальной запутанностью, сидящие за завтраком вчетвером у нее роман и у него роман, душевная опустошенность и взаимные истязания, но
несмотря ни на что: «И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку, / Не дыша…» Или Маяковский, которого Брики запирали на кухне, пока занимались любовью, а он царапался в дверь, плакал и просился к ним, как рассказывала сама Лиля Брик А. Вознесенскому?Страшно жить на этом свете
В нем отсутствует уют…Или секрет в том, что несчастная любовь переживается сильнее, чем взаимная, постоянная, переходящая в привычку?
Или, быть может, есть изъян в человеческой природе, когда долг, привязанности, совесть, гордость, мораль, доводы рассудка все обращается в прах при появлении призрака «забытого, загадочного счастья»? Можно убедить себя в чем угодно, давая себе отчет о происходящем, «Но если по дороге куст / Встает, особенно рябина…». И не важно, что в этих стихах М. Цветаева говорит о любви к родине. Кстати, «забытое, загадочное счастье» тоже из стихотворения о родине. Чувство любви к человеку сродни вдохновению, душевному подъему, когда обыденная жизнь, немытая посуда, повседневные заботы отходят на второй план и уже не важно, что есть, во что одеваться и что будет завтра, когда человек сосредоточен лишь на одном чувстве ли, мысли, человеке.
«Не любовь, Катулл, это, / А влюбленность», возразил бы поэт, а любовь призвана как раз «пищу слуху давать и работу зренью».
Однажды рабфаковец на экзамене по литературе на вопрос о разнице между рассказом и романом наивно ответил, что в рассказе нет любви, а потом, подумав, добавил, что в рассказе она короткая, а в романе длинная (из записной книжки Л. Я. Гинзбург). А как провести границу между любовью и влюбленностью, и что же это за влюбленность, которая длится всю жизнь?
«Больше всего мне нравились утренние часы. Мы выходили из дома. Шли по освещенной фонарями улице. Завтракали в кафе на площади Мира.
Мы целую ночь были вместе. И теперь, после этой чрезмерной близости, равнодушие окружающих, все многообразие их далекой жизни успокаивало нас.
В такие минуты я чувствовал себя почти уверенно. А однажды чуть не заплакал, когда Тася едва шевельнула губами, но мне удалось расслышать:
Я так счастлива…»
Все это очень грустно, не правда ли?
Хотя, пожалуй, некоторое утешение заключается в том, что если представить себе постоянную жизнь с Тасей, Лизой, Ириной, или пусть это будет другая неверная, эгоцентричная, лживая, жестокая, беспомощная, страстная, безбожная, пустая, незабвенная какая еще? черствая, вульгарная, инфантильная, корыстная супруга, то все, вероятно, свелось бы вот к чему: «Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали» (см. Чехова).