рассказ
ГРИГОРИЙ ПЕТРОВ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 1997
ГРИГОРИЙ ПЕТРОВ
*
СТРАСТНАЯ СЕДМИЦА
Рассказ
Это как раз Вербное воскресенье было, шестая неделя поста. Возле церкви народу — полный двор, все с вербами. Из храма пение негромкое: “Из мертвых воздвиг еси Ла-за-ря…” А как пение кончилось, выходят на паперть две Божии старушки — Палаша и Прося. Им обеим уже за шестьдесят, а они всё — Палаша да Прося. Вот Палаша и рассказывает:
— Сон сегодня умилительный был. Ангела видела. Идет ко мне и человека какого-то за руку ведет. Тот босой, в рубище, лицо незнакомое… Только я сразу признала — Алексей это, человек Божий. Он и говорит мне: “Завтра будет вам большая радость”. Просыпаюсь я, а у меня в руке записка…
И показывает она смятый клочок бумаги. Все смотрят, удивляются. На бумажке печатными буквами коряво написано: “Агафон”.
— Что еще за Агафон? — спрашивают. — Кто такой?
— Известно — кто, — отвечает Палаша. — Подвижник святой. Который возле вокзала жил…
— Точно — возле вокзала, — поддакивает Прося. — А потом имущество свое оставил и ушел из дома. Вроде Алексея, Божиего человека. Проходит путь своей жизни странником…
— Не может такого быть, — сомневается кто-то. — Откуда в нашем городе святому подвижнику взяться?
— Может, может, — говорит Палаша.
— Может, — вторит ей Прося.
На другой день, в понедельник, Палаша и Прося сразу после утренней службы прямо из церкви — на рынок. Народу в этот час на рынке еще мало, одни бродяги бездомные, которые всегда здесь. И опять только и разговору что о каком-то Агафоне.
— Вот ведь как подгадал, — говорит Палаша. — На самую Страстную является…
Вокруг все спрашивают друг у друга:
— Какой же это Агафон? Что за Агафон?
А тут на рынке Подкорытов оказался, Степан Панкратьевич, картошку подешевле ищет. Он и говорит:
— Знаю я его… Сосед мой бывший… Мы с ним на одном этаже раньше жили. Точно — Агафон…
— Что за человек? — спрашивают тогда у него.
— Чувствительный человек, — отвечает Подкорытов. — Все переживал, что они с женой не расписаны. Дочка у них уже, а они все никак оформиться не могли. Очень он это чувствовал и страдал. Я, говорил, может, большие дела мог бы делать… Может, говорил, мир мог бы перевернуть… А вот вина перед женой не дает подняться. Давит меня, говорил…
— Ну и что — расписались они потом? — спрашивают у Степана Панкратьевича.
— Не знаю, — говорит Подкорытов. — Я вскоре женился, переехал. Жену его как-то встретил… Говорит — мол, пропал Агафон неизвестно куда. А я так думаю: сделай он тогда какое-нибудь дело — богатым человеком теперь бы был.
Палаша перебивает его:
— Богатство мира — смерть для души. А он спасает себя для жизни будущей. Взял себе образ нищенства…
— Ну, точно Алексей, человек Божий, — вставляет Прося. — Дивен на земле явился, ангелам и людям на радость …
Тут один из бродяг, лохматый, обросший весь, говорит:
— Слышал я эту историю про Алексея… В тюрьме рассказывали… Я ведь сидел, еще когда телевизоров в тюрьмах не было. Сказители у нас были… Вот один и говорил, ученый человек…
— Давай, Полковник, рассказывай, — просят лохматого. — Пока машин нету.
Лохматый оглядел всех и начал:
— Дело давнее… Семья у Алексея богатая… Слуг до трех тысяч… Обручили его с девицей из царского рода. А он кольцо с пальца снял и девице обратно. Сам ушел… В другую землю… Тогда Грузии еще не было, одна Греция. Вот он в Грецию и ушел.
— Семнадцать лет там жил, — кивает головой Палаша. — В рубище, на паперти церковной… Подаянием питался… Лучше, говорил, Творцу повиноваться, чем родителям своим…
— Иссох весь, — поддерживает Прося. — Одни кости остались… Ослеп почти…
— Так вот, нищим, домой вернулся, — продолжал лохматый. — Отец не узнал его. Он и жил в сарае возле дома, как чужой…
— Слуги родительские глумились над ним, — опять вмешивается Палаша. — За волосы таскали… Помои на него лили… Он все терпел.
— Вот и наш Агафон так же, — заключает Прося.
В это время кто-то крикнул лохматому:
— Полковник, машины!
Оглянулись все — три грузовые машины на рынок въезжают.
— Эх, договорить не дали, — сказал Полковник и пошел к машинам.
Через минуту рукой машет:
— Давай сюда! Начинай разгрузку! Только осторожно — яйца не побейте…
— Сколько, Полковник? — спрашивают у него.
— Как обычно, — отвечает Полковник. — Машина — три бутылки.
Только бродяги начали машины разгружать, таскать коробки с яйцами на третий этаж, человек какой-то к ним подходит:
— Люди — о чем, а мы — о том же… Возьмете в компанию?
Палаша с Просей как увидели его, так к нему и кинулись:
— Агафон!
Тот поглядел на них и только поморщился:
— Слетелись, сороки… Боже да Боже, а на деле все то же! И откуда только про мой приезд узнали? Чисто сороки…
А Полковник глянул на подошедшего и говорит:
— Так ведь это же Гаша! Кто его не знает? Какой же это Агафон?
Пока остальные разгружали машины, Полковник с Гашей пошли по базару закуску искать. Полковник идет между рядами, улыбается:
— Нюсечка, пожертвуй старому солдату огурчик…
Скоро они возвращаются, полную сетку несут — яблоки, огурцы. Палаша с Просей все тут же стоят, на работающих смотрят.
— Трудящимся Бог посылает милость…
Как разгружать кончили, Полковник говорит Гаше:
— Теперь за встречу надо…
А тут Подкорытов подходит, Степан Панкратьевич.
— Ты странник? — спрашивает он у Гаши. — Что же ко мне не зайдешь, к соседу бывшему?
Гаша узнал его и говорит:
— Думай не думай, а быть тому так… Принимай гостя…
— Вот и хорошо, — обрадовался Подкорытов. — Я тебя с женой своей познакомлю. Она у меня весь мир объездила…
Привел Подкорытов Гашу к себе домой. А у него квартира, как склад — заставлена вся. Коробки какие-то, ящики. Посреди коридора на полу сумка большая, набитая доверху. Дорогу загораживает — не пройти. Подкорытов с порога кричит:
— Граня! У нас гость!
А из кухни голос:
— Какие еще гости? Я с ног валюсь… Еле живая… А ты — гости.
Гаша глаза опустил, смиренный такой:
— Странника убогого, недостойного примите?
Жена Подкорытова вышла из кухни и говорит:
— Я только что с поезда… Еле дотащилась… Чуть не сдохла…
— В Китае была, — вставляет Подкорытов.
Жена поглядела на сумку и сдвинула ее в сторону с прохода.
— Вот — одежда, обувь… Мотаюсь взад-вперед как пруклятая. Измучилась — сил нету.
— Зато страны разные повидала, — говорит Подкорытов. — Япония, Корея, Турция…
— Какой там повидала! Как собака, язык высунув, ношусь с сумкой. Ты подними ее, попробуй…
Гаша тем временем прошелся по квартире, оглядел ее:
— Не так вы живете, не так…
— Вот скоро дочь придет, обедать будем, — говорит Подкорытов. — Она у нас в спецшколе… Гимназия теперь называется. Представь себе — Закон Божий у них изучают .
Он усадил Гашу на диван, на самое лучшее место. Как пришла дочь Подкорытовых Аля, стол перед диваном был уже накрыт. Подкорытов поднес рюмочку Гаше:
— Угостись, сосед… За встречу…
— А я выпью, — говорит Гаша. — Выпью. Ты думаешь — не выпью?
Жена Подкорытова ставит перед ним тарелку щей.
— Горячие, — обрадовался Гаша. — Давно я горячего не ел.
За обедом жена Подкорытова рассказывает:
— Что кругом творится? Вот у меня груз вроде небольшой, без пошлины можно… А ведь все равно везде плати. Таможенникам за каждый килограмм, за место на рынке, за “крышу”, чтоб охраняли… Вот на руках ничего и не остается. Сплошная обираловка. Грузчикам плати, на весах плати…
Гаша поел щи, на спинку дивана откинулся.
— Вот я и говорю… Не так вы живете. Вон у вас суета какая, заботы… По всему миру… А я свободен. У меня мир в душе. Мне и не надо ничего. Ни к чему не привязан. Тем добро, что все равно…
Тут дочь Подкорытовых его спрашивает:
— Неужели вам по-людски жить не хочется?
Гаша равнодушно так отвернулся, в окно смотрит.
— Служить этому миру? Нет уж, увольте! Благодарю покорно! Не желаю я участвовать в общем зле! Не хочу!
— Зла вокруг много, это точно, — вздыхает Подкорытов.
— Воровство и разбой! — продолжает Гаша. — Это же хищники! Глотку друг другу рвут! Ладно бы, еще честно наживаться. Куда ни шло… Так ведь нет же! Норовят исключительно обманом! Проще своровать, чем заработать. Одно только название что коммерсанты. А так — обычные жулики!
Как пришло время на ночь ложиться, стали со стола прибирать.
— Ты здесь на диванчике и ляжешь, — говорит Подкорытов. — Мы тебе здесь постелем…
— Нет-нет, — протестует Гаша. — Недостоин я, недостоин… Мне бы где-нибудь в коридоре, на коврике…
— Вы только помойтесь перед сном, — говорит жена Подкорытова. — Запах от вас.. .
Вот сидит Гаша в ванной, в теплой воде, слышит — на кухне Подкорытов с дочерью разговаривает. Аля как раз посуду мыла.
— Ну, как тебе мой сосед? — спрашивает Подкорытов.
— Бездельник он, вот и все, — отвечает Аля. — Бесплодная смоковница.
— Какая еще смоковница?
— Которую Христос проклял. В Евангелии написано… Засохла она и не дает плодов. Так и сосед твой. Не желает трудиться… Мог бы, кажется, делом заняться… Пользу приносить… Раб лукавый и ленивый!
— Это еще почему — раб лукавый?
— Зарыл в землю дар Господина своего… Вместо того, чтобы приумножить его трудом… Скрыл его. Сухая душа у него, не родит плода духовного…
Ночью Гаша спал плохо — отвык от чистого белья. Все крутился, ворочался. “Не надо было мясо за обедом есть”, — думает он. И вот увидел он себя на пустынной дороге. Вокруг него, слева и справа за заборами, — виноградник. Гроздья сочные, спелые, а его жажда замучила. В воротах работники стоят. Гаша просит у них винограда, а виноградари гонят его: ступай отсюда, пока цел… Не видать тебе плодов наших. Потом вдруг кто-то из них крикнул: “Хозяин!” Смотрит Гаша — впереди на дороге пыль столбом, как облако мутное. А в середине облака ворочается что-то — не то баран здоровенный, не то теленок. И шум крыльев оттуда. Потом пыль наконец рассеялась, и видит Гаша — верзила какой-то перед ним. Обликом вроде как человек — руки, ноги. Только голова диковинная — вместо одного лица, как положено, у этого — четыре, на каждую сторону по лицу.
Виноградари пали перед верзилой на колени, руки к нему простирают. А верзила смотрит на Гашу и говорит ему:
— Открой рот и ешь, что я дам тебе…
Протягивает к Гаше руку, а в руке у него книга какая-то. На книге написано: “Плач, стон и горе…”
— Съешь эту книгу, — снова говорит верзила. — Она сладкая, как мед.
Пустился Гаша со всех ног бежать. Из квартиры Подкорытовых выскочил, еле одеться на ходу успел, — и на улицу. Народу на улице еще мало, час ранний; Гаша прямиком на рынок. Вчерашние работяги уже там. Кто мусор вокруг палаток убирает, кто ящики пустые с места на место перекладывает. Зашли по дороге из церкви с утренней службы и Божии старушки — Палаша с Просей, глядят на работающих.
— Блаженны бедные, — шепчет Палаша. — Наследуют они Царствие Небесное.
— Блаженны голодные, — поддакивает Прося. — Ибо будут насыщены.
Гаша все ждал, когда же самосвал за мусором приедет — вон его сколько накопилось. Наконец самосвал прибыл, Гаша сразу к водителю:
— Ты на свалку едешь? Возьмешь с собой странника?
— Езжай, — сказал водитель.
Гаша в кабину забрался, рукой старушкам на прощание машет. Те смотрят вслед, крестное знамение вдогонку шлют:
— У Господа милость и многое — у Него избавление…
— Вот он, Святой и Великий Вторник…
Как выехали из города, водитель говорит Гаше:
— Сейчас многие на свалку ездят. Тем и живут… Кормятся…
— Я тоже там одно время жил, — отвечает Гаша. — Приятели там у меня…
Гаша поглядел в окно, помолчал, потом продолжает:
— А что? Вокруг сейчас и есть одна большая помойка! Ничуть не лучше свалки! Как в свином хлеву! В одном углу шелудивые поросята, в другом их хозяева — воры и жулики.
На тридцатом километре свернули они с шоссе. Из низины дымком тянет — там и есть городская свалка. Не успели к мусорным холмам вырулить — бросились к машине люди. Есть даже очень прилично одетые, но большинство — в лохмотьях. Какой-то длинный в телогрейке раньше всех к машине подбежал. А водитель уже мусор высыпал. Длинный схватил первое, что попалось, — конфетную коробку. Тут же подскочил другой, в черном халате, и стал коробку у него из рук рвать.
— Не трожь! Это мое! — кричит в телогрейке.
Стоят они так и тянут друг у друга коробку. Гаша вылез из кабины и кричит:
— Паня! Отдай же ты коробку! Зачем она тебе?
— Как же — отдай! — огрызается в телогрейке. — В прошлом месяце точно такую же нашел, полную конфет…
Потом посмотрел на Гашу:
— Гаша! А я тебя не узнал.
Самосвал уже давно уехал, а люди сидят на корточках, в мусоре роются. Гаша смотрит на них — люди все незнакомые, не знает он никого.
— Где же приятели мои давние? — спрашивает он у Пани. — Где Вахрушкин Лактион ?
Паня сидит на мусоре, головы не поднимает:
— Здесь сейчас мало кто живет. Все приходящие. Утром пришли, вечером ушли.
— Где же Вахрушкин Лактион? — спрашивает снова Гаша.
— Лактион-то? Этот в рубашке родился. Ничего не скажешь — повезло человеку. Телевизор нашел… Новенький, прямо в заводской упаковке… Три недели вино пил, угощал всех. Потом смотрим — не вылезает он из шалаша. Заходим, он лежит… Думали — спит… А он — мертвый…
— А Свинарёв Дёма? — интересуется Гаша.
— Свинарёв? Пропал… Никто не знает, где он. Тоже ведь счастье… Наволочку старую подобрал… Она ему и не нужна вовсе. Просто так взял. А в наволочке — деньги… Он с деньгами и пропал.
— Ну а Туся, любовь моя?
— Туся сгорела, — вздыхает Паня. — Какого-то мужика к себе в шалаш привела. Неделю, наверное, жили… Потом шалаш вдруг загорелся… Они и выскочить не успели…
Паня поднялся с земли и стал ходить по мусорной куче, ковыряясь в ней палкой.
— Нет, а так жить можно, — продолжает он. — К нам тут как-то на свалку работяги какие-то с завода приходили. Говорят, третий месяц зарплату не получаем. Так мы их кормили здесь. Как раз перед этим колбасу залежалую выкинули. А мы ее на костре жарим… Есть можно, ничего…
В это время видит Гаша, с холма машина легковая спускается, с дороги сворачивает — и прямиком на свалку. Выскакивает из нее женщина. Одета хорошо, только растрепанная очень. Бежит, лицо сморщенное.
— Голубчики, миленькие! Беда у меня! Украшения свои драгоценные в мусорное ведро выбросила… Кинулась — а мусор уже увезли… Не находили здесь, миленькие?
Говорит, сама рыдает в голос. Все сначала молчали, а потом сразу кинулись на мусорную кучу. Кто на коленях ползает, кто руками, кто палкой. Собаки тут же откуда-то взялись.
Гаша глядел на них, глядел и тоже на кучу полез. До вечера они так ковырялись, ничего, конечно, не нашли. А как стемнело, Гаша говорит Пане:
— Я у тебя сегодня ночевать буду. Не прогонишь, странника?
Привел Паня его в свое жилье. А это шалаш из досок, сверху ветошь всякая, тряпки, брезент. Поужинали они жареной колбасой и легли спать.
— Нет, жить можно, — бормотал Паня, засыпая. — Я тут пару раз часы сломанные находил. Отремонтирую — и на рынок. Посуду сдаю. Одежда тоже часто попадается… Видел мое пальто? Нет, жить можно…
Утром, с первой мусорной машиной, Гаша уехал в город. Дорогой он все сон свой вспоминал. “К чему бы это?” — думает. Будто среди ночи в шалаш явились к нему какие-то женщины, все незнакомые. “Вот и среда пришла”, — говорят они. Смотрит Гаша — в руках у них лампы керосиновые. У всех лампы горят, только у одной не горит. И тут Гаша узнал эту женщину — не кто иной, как его жена Феня. “А у тебя почему не горит?” — спрашивает он ее. “Керосин забыла налить”, — отвечает Феня. Побежала она наружу за керосином. А женщины тем временем подняли Гашу и увели с собой куда-то. Вернулась Феня в шалаш — а там никого нет. И вот видит ясно Гаша, как бродит его Феня по свалке, мужа своего ищет. “К чему бы такое?” — опять думает он.
Между тем слух о нем, стараниями Палаши и Проси, все больше разносился по городу, пока и в самом деле не дошел до его невенчанной жены Фени. Когда Тетёркина Доня Мироновна, соседка, еще в понедельник встретила Феню во дворе, она первая сказала ей о Гаше. Феня сначала не поверила.
— Этого еще не хватало! — сказала она.
А тут через день, как раз в среду, звонит к ней в дверь Завертяева с третьего этажа:
— Твой-то, Феня… Ну точно Алексей, человек Божий! В родном доме не узнанный…
Феня только с ночного дежурства, из больницы, ее в сон так и клонит.
— Да ты говори толком. В чем дело-то?
— В церкви я была на заутрени… Сегодня Среда Великая… Возвращаюсь, а в подъезде твой на лестнице, у дверей. Так возле батареи и сидит…
— А мне какое дело! — ответила Феня и захлопнула дверь.
Вернулась она в комнату, хотела прилечь выспаться, но сон как рукой сняло. Будит она тогда дочь Лесю и говорит:
— Ладно уж, сходи вниз, позови отца…
Сама платье новое надела, накрасилась, волосы взбила. Вот Леся возвращается.
— Ну что? — спрашивает Феня.
— Не идет, — отвечает Леся. — Говорит — недостоин…
Феня даже топнула ногой с досады.
— Иди скажи — я зову… Скажи, что прошу…
Леся еще раз сбегала вниз и опять одна возвращается.
— Оставьте, говорит, меня… Недостоин…
— Ну, как знает, — рассердилась Феня.
Только хотела дверь захлопнуть, а на лестнице Гаша. Глянула на него Феня, даже испугалась сначала: оборванный весь, грязный.
— Вот ты зовешь меня, Феня, а я ведь недостоин. Ты гнать меня должна, Феня, гнать. Кто я такой? Одно слово — червяк…
Впустила Феня его в квартиру, сама в дверях стоит, что делать — не знает.
— Мама вот моя умерла, — говорит.
Тут она сразу схватилась, побежала на кухню. Гаша тем временем по квартире ходит, обстановку разглядывает.
— Ты, я гляжу, как все живешь… Миру служишь… Все у тебя есть…
Пальцем по пианино провел:
— И пыль вон не вытираете…
Потом видит — Леся в дверях стоит, на него смотрит.
— Ни к чему привязываться не надо, — говорит он ей. — И вещей этих не надо…
— А у вас что же? — спрашивает Леся. — Нет ничего?
— У меня-то? — отвечает Гаша и подмигивает. — Как же? Есть! Чайник без дна, только ручка одна… Из чистого белья — два фунта тряпья: драное покрывало, подушек вовсе не бывало. Еще красного дерева диван, на котором околевал дядя Иван…
Леся засмеялась и убежала на улицу. Феня тем временем собрала на стол, вынула чистую скатерть. Сели они, Феня и говорит:
— Я тут, Агафон, замуж собираюсь. Сватается ко мне один… Вроде бы человек хороший…
— Смотри, чтоб непьющий… И чтобы Лесю не обижал…
— Выходит так, что я вроде как предаю тебя, Агафон, — говорит Феня. — Грех ведь это… Я как Иуда, ведь правда?
— Да что там! — махнул рукой Гаша. — Для щей люди женятся, для мяса замуж выходят. Все так… Я ведь кто? Мошка, комар… Меня раздавить, и то жирно будет. Ведь я знаешь кем был? “Половичком”!
— Как это — “половичком”?
— А так… Тоска меня все время одолевала. Меланхолия. И с чего — не знаю. Все вроде есть, а по мне, хоть ничего не надо. Поначалу-то я не пил, держался. А потом начал… Ну, деньги, понятно, кончились. А у нас там в соседнем доме — Дуська-процентщица, ты ее знаешь. Душевный человек. Всегда бутылку в долг даст. Иной раз по два-три раза в день выручит. Вот долг-то громадный и вырос. А как отдавать? Дуська мне и говорит: ты, говорит, квартиру свою заложи, а сам ко мне перебирайся, на полный, значит, пансион. Я так и сделал. Приехал как-то Дуськин знакомый на иностранной машине. Повел меня к нотариусу, я и отписал ему квартиру. Перебрался к Дуське. Она меня в коридорчике определила, на коврике возле двери. Там уже двое таких же, как я, жили, тоже на половичках. Дуська — душа человек. Утром встанешь — она уже рюмочку несет. Сама слушает тебя, сочувствует… Только потом и те деньги кончились, что я за квартиру получил. Вытурили меня на улицу. Я и пошел в странники…
— Что ж, пить-то хоть бросил? — спрашивает Феня.
— Бросил… Как-то ночью однажды проснулся, я тогда на свалке жил, в шалаше… Проснулся, а выпить нечего. Смотрю — передо мной негр черный, в руках бутылка. Взял я у него бутылку, только ко рту поднес, а там — крыса. С тех пор и бросил. Глядеть на нее не могу.
Когда Гаша уходил, в дверях он снова оглядел квартиру.
— Неправильно живешь, Феня. К миру привязана. А человеку ничего не надо. Вот бездомному хорошо. Бездомному жить просторно. Печей нет, труб не закрывает, никогда не угорает, и гарью не пахнет…
Вышел Гаша на улицу, а возле подъезда на лавочке Завертяева сидит, с третьего этажа. Идет Гаша мимо, слышит — бормочет она что-то себе под нос тоненьким голоском, будто поет. Остановился он, прислушался: точно — поет.
— Простерла блудница руки к Тебе, Владыко, простер и Иуда свои руки беззаконные…
— Совершенно справедливо, мамаша, — вежливо так говорит ей Гаша. — Ах да рукой мах — на том реки не переедешь…
Поплелся Гаша снова на рынок. Там его приятели бездомные уже веселые ходят после разгрузки. Иные спят прямо на земле, иные просто так на ящиках сидят. Поздоровался с ними Гаша и говорит:
— Ах да ах, а пособить нечем. Вот я и говорю: всякая вина виновата. Думал у жены переночевать, а она замуж выходит…
— Есть у меня для тебя место, — говорит Полковник.
Вечером, как рынок закрылся, повел он Гашу в какой-то двор, тут же, недалеко от рынка. Во дворе — дом высокий: этажей восемь, у всех подъездов машины. Гаша даже перепугался:
— Куда ты меня ведешь?
— Сейчас увидишь. Третий подъезд…
Вошли они в третий подъезд, там за лифтом лестница вниз, в подвал. Только стали они спускаться, вдруг кто-то окликает:
— Гаша! Это ты?
Оглянулся Гаша — человек какой-то сверху спускается. Костюм новенький, галстук. Гаша его, конечно, признал: Удавихин это, старый знакомый, из той еще, прежней жизни.
— Как живешь, Гаша? — спрашивает Удавихин.
— Как живу? — отвечает Гаша. — День в воде, день на дровах, а камень в головах. Странствую я…
— А я вот здесь, на пятом этаже… Только что квартиру купил. Ты вот что, Гаша… Приходи завтра… Завтра у меня именины. Все свои будут.
Назвал Удавихин номер квартиры — и бегом на улицу: спешит. А Гаша спустился вниз, в подвал, вслед за Полковником. В подвале людей битком набито. На вошедших никто и не взглянул, все сидят, места свои стерегут. Полковник согнал с места возле стены какого-то стриженного наголо, тот руками машет, знаки какие-то делает — немой. Полковник положил на пол картон, сверху тряпки.
— Вот устраивайся… Подушки только нет…
Лег Гаша, рядом немой пристроился, прямо на полу. Гаша говорит ему как бы между прочим:
— Меня тут на именины приглашают… Не знаю вот — идти или нет…
Немой рядом мычит, головой кивает — идти, значит. Лежит Гаша на своей подстилке, не успел глаза закрыть — вроде светает уже. И идет к нему жена Феня, через спящих перешагивает. “Откуда она узнала, что я здесь?” — думает Гаша. А Феня говорит:
— Что же ты? До сих пор не готов? Пора на именины, а у тебя одежды нет… Всю черви поели…
Повернулась она к стене и какую-то кепку на гвоздь вешает. А как совсем рассвело, стал Гаша подниматься, смотрит — на стене, прямо над его головой, чья-то кепка висит. “В чем же мне, на самом деле, идти?” — думает он. Только Полковник его успокоил:
— Нам бы только Гузнищева найти… Он поможет…
Весь день ходили они по подвалам, искали Гузнищева. Никто не знал, где он может быть. Наконец нашли его в другом конце города, в подвале какого-то клуба. Гузнищев сидел на ящике и курил. Лицо у него опухшее, мешки под глазами, на левой щеке — большое фиолетовое пятно от ожога. На стене рядом с ним висит морской офицерский китель с блестящими пуговицами. Гузнищев сразу сказал:
— Бутылка — и можете брать… Но только до утра… Утром чтобы китель на месте был.
Гаша и Полковник бегом на рынок. Там как раз машина с овощами стояла. Пока машину разгружали, то да се, бутылку Гузнищеву принесли — время уже позднее. Надел Гаша китель, Гузнищев поглядел на него и фуражку морскую достает:
— Бери и фуражку…
Только фуражка оказалась Гаше велика, на уши налезала — пришлось оставить.
Когда Гаша явился к Удавихину, гости уже все собрались, за столом сидели. Смотрит Гаша — там полно знакомых: Одолеев, Клешнёв, другие еще — этих он хорошо знал. Покусаев и вовсе когда-то лучшим другом был. Все смотрят на Гашин китель, улыбаются.
А как за стол Гаша сел, все про него вроде забыли. Едят, пьют, друг с другом разговаривают. Одолеев напротив него — тот к соседке своей повернулся, что-то ей рассказывает. До Гаши слова долетают:
— Фирма… Акции… Дивиденды…
Соседка его, Наяда Платоновна, ему вторит:
— Прибыль… Доходы…
Тогда Гаша встает и говорит:
— Есть что покушать, было бы что послушать… Вот я вам сейчас фокус покажу.
Берет он стакан и наливает в него вина до самого края. Потом оглядел всех и вдруг переворачивает стакан вверх дном. Все так и ахнули: сейчас скатерть зальет. Только смотрят — вино из стакана не выливается. А Гаша еще раз оглядел всех и возвращает стакан в обычное положение. После этого стал он гостям из своего стакана вино разливать. Разливает, а вино в стакане не убывает. Как был полный стакан, так и остался. А как всем разлил, весь стакан выливает во внутренний карман своего кителя.
— Мало пито, да много лито, — приговаривает.
И вдруг швыряет пустой стакан на пол. Наяда Платоновна даже вскрикнула. А стакан не разбился, катится себе по полу. Удавихин вскочил, поднял стакан и обратно Гаше возвращает. На дальнем конце стола кто-то захлопал. А у Гаши новый фокус. Кладет он стакан все в тот же карман своего кителя и принимается снаружи по карману бить. Все за столом явственно слышат, как хрустит в кармане стекло. Потом Гаша лезет в карман, все думают — руку теперь порежет, а он достает из кармана горящую свечу.
— А где же стакан? — спрашивает Удавихин.
— Стакан? — удивляется Гаша.
Он снова лезет в карман и вместо осколков достает оттуда куски белого хлеба. Гости во все глаза смотрят, не знают — смеяться или нет. А Гаша вдоль стола ходит, перед каждым кусочек хлеба кладет:
— Ешьте и пейте, землячки, в свое удовольствие… Головы вы смекалистые, мимо рта не пронесете…
Тут уж все стали смеяться от всей души. Клешнёв рюмку с вином Гаше протягивает:
— Угостись, Гаша!
Гаша взял рюмку, понюхал и говорит:
— Аромат — не зелье, пить — одно веселье…
Потом взял и выплеснул рюмку себе за спину, прямо на стену.
— Жара здесь у вас… Прямо пекло… Чертей только не хватает…
Все просто помирают со смеху. А Гаша не унимается:
— Бывает, ты за пирог, а тут черт поперек… Так и у вас, друзья сердечные, тараканы запечные… Зубов нет, а пироги кусаете…
Болтает Гаша, а самому кажется, что Одолеев высокомерно так морщится в его сторону. Стал он тогда рюмку пустую обратно на стол ставить, да так неловко, что опрокинул соусник. Соус прямо на платье Наяде Платоновне. Все так и покатились со смеху. Одна Наяда Платоновна красная сидит, злая. А Гаша вроде бы даже не заметил своей неловкости.
— До чего чудная женская нация, — веселится он. — Платья модные, никуда не годные. Одна в шляпке, другая в тряпке, третья вовсе без подкладки…
Гости еще пуще смехом заливаются. Покусаев, рядом с Гашей, отдышаться никак не может, на глазах слезы.
— У нас тоже во дворе юродивый был, — наконец выдавливает он из себя. — Дал он как-то моей бабке два кусочка сахару. Та их в сахарницу кинула. А в сахарнице у нее деньги хранились. Так вот пока эти два кусочка в сахарнице лежали, деньги у нее не переводились. А потом вдруг сахар растаял… И деньги у моей бабки перевелись…
Гаша слушает Покусаева, сам обертки с конфет снимает. Набрал полную тарелку фантиков. А как Покусаев кончил, взял и на голову ему все фантики высыпал.
— Ешь конфеты, завтра некогда будет… И палку с собой не забудь, пригодится… Чертей отгонять…
За столом все так и грохнули.
— Велик смех, не мал и грех, — продолжает Гаша.
Хотел он было еще фокус показать, только видит — Удавихин знаки ему делает: мол, в коридор выйди.
— Извини, голова, — говорит Удавихин в коридоре. — Шел бы ты домой…
— Я еще живого кролика могу показать, — говорит Гаша.
— Нет, живого не надо… Ты лучше домой… Гости просят…
— Как — просят? — не понял даже Гаша.
Кинулся он обратно в комнату.
— Вы что же — гоните меня? — спрашивает.
Одолеев ему и говорит:
— Ерема, Ерема, сидел бы ты дома…
— Мил гость, что недолго гостит, — поддерживает его Клешнёв.
— И где ты его выкопал? — спрашивает Покусаев Удавихина.
Удавихин только плечами пожимает. Гаша поглядел на всех и глаза опустил:
— Вы правы, земляки. Мне здесь не место. Разве я ровня вам? Кто я такой? Мое место на лестнице.
В дверях Гаша говорит Удавихину:
— Доходы, доходы — вот что вас губит. Нажива любой ценой. Не так вы живете, не так …
Вышел Гаша на лестницу, а как стал спускаться, показалось ему, что на площадке этажом выше кто-то хихикает. Обернулся он — тень на стене. И то ли почудилось ему, то ли на самом деле — рога торчат. А тень кривляется, в ладоши прихлопывает. Выскочил Гаша на улицу и скорей подальше от дома.
Идет он сам не зная куда, темно уже. Слышит — люди какие-то сзади бегут. Обогнали его — и дальше. Остановился Гаша, оглядывается. Тут парень еще мимо него топает. Гаша подумал, подумал — и за ним.
— Стой! — кричит. — Держи его!
Парень не оглядывается, только ходу наддает. Свернули они за угол, а там милиция. Фургон милицейский дорогу перегородил. Людей бегущих хватают и в фургон запихивают. Парня, за которым Гаша бежал, тоже забрали, а затем и самого Гашу в фургон засадили. Не успел опомниться — он уже в отделении милиции.
Народу в комнате много. Все стоят, чего-то ждут. Вдруг тот самый парень Гашин из толпы выходит, в руках пузырек с бесцветной жидкостью. Поднял он вверх руку с пузырьком и кричит:
— Прошу в моей смерти винить милицию!
Опрокинул склянку себе в рот, выпил ее залпом и тут же рухнул на пол. Милиционеры к нему кинулись, хотят поднять, а он хохочет:
— Здорово я вас, чертей, надул!
Повели Гашу куда-то во двор, потом в другое здание, там — по коридору. Открыли железную дверь, за ней — камера. Народу в камере как сельдей в бочке. Одни на нарах сидят или лежат, другие в проходе стоят друг за другом. Воздух такой тяжелый, что если сразу с улицы, то задохнуться можно.
Гаша нашел место возле двери, сел на пол, спиной к стенке. “Как же теперь с кителем быть? — думает он. — Его же утром вернуть надо…” Рядом с ним какой-то тощий, голову на грудь свесил, дремлет. В камере жара, а на нем — зимняя шапка. Вдруг сосед встрепенулся, прислушался и к Гаше обращается:
— Ты не слышал сейчас стук коляски?
— Какой еще коляски?
— Инвалидной… Не слышал?
Гаша посмотрел на соседа и говорит:
— Нет, не слышал…
— Значит, мне показалось… Я теперь всегда прислушиваюсь: не стучит ли?
Сосед в зимней шапке опять было задремал, а через минуту снова его голос:
— Вспыльчивый я очень… Как-то на жену осерчал и выгнал ее из дома в чем была. А на дворе зима. Она ноги и отморозила… Потом ходить не могла… Коляску инвалидную купили. А она все равно умерла. И вот теперь, где кому помирать, она и является. Стук коляски явственно так слышен… Вот я теперь всегда и слушаю. Может, мне помирать пора…
Спать Гаша ночью так и не спал, лампочка в камере всю ночь над головой горела. Сосед в зимней шапке тоже не спал. Время от времени он бормотал:
— Разбойник я… Распять меня мало…
А как рассвело, он в дверь колотит:
— Стражники! Распните меня! На крест меня! Разбойник ведь!
Охранник вошел и сказал:
— В карцер захотел?
Гаша тогда подходит к охраннику:
— Мне в город надо… Китель вернуть… До утра брал…
— Вызовут, жди, — ответил охранник.
Днем в камеру еду принесли: макароны, черный хлеб, чай. Только после обеда уже, ближе к вечеру, вызывают наконец Гашу. Опять повели через двор в ту комнату, где он был накануне. Гаша как вошел, сразу увидел — сидят на лавочке возле двери Палаша и Прося.
— И здесь разыскали, сороки, — удивляется он.
А Палаша с Просей смотрят на Гашу, бормочут:
— Кротость и смирение… Смирение и кротость… Ты только не ропщи, Господь все устроит… А ты терпи…
Милиционер за перегородкой, не тот, что был вчера, а другой, знак им делает, чтобы молчали.
— Ты, стало быть, без определенного места жительства? — спрашивает он Гашу. — Так бы сразу и сказал. Мы думали, ты с теми, с бандитами… Банду мы вчера взяли…
А Палаша поднимается с лавки и к Агафону:
— Какой сегодня день, знаешь?
— Пятница вроде, — отвечает Гаша. — Вчера четверг был, именины… А что?
— А то, что в эту ночь взят был под стражу Иисус Христос. Крестный путь на Голгофу… Вот где страдания и скорбь… Какую муку на себя принял…
Милиционер опять спрашивает:
— Ты что же, совсем один? Никого у тебя нет?
Гаша бормочет что-то непонятное:
— Захотел у собаки кулебяки… Ни в сито, ни в решето…
— Так есть или нет? — снова спрашивает милиционер.
Тут Палаша не выдержала:
— Да есть у него… Родители есть… Мать с отцом, старики уже…
— Что же он с ними не живет? — обращается милиционер к Палаше.
— Так ведь это же Алексей, человек Божий, — отвечает Палаша. — Неужели вы не видите?
— По документам он Агафон, — говорит милиционер. — Никакой не Алексей…
— Так то по документам. А по духу он — Алексей. Не узнанный возле родного дома…
— Ну, так вот и ступай к своим родителям, а не шляйся по подвалам. Ищи работу…
Палаша с Просей даже прослезились от радости. Вышли на улицу, Палаша и говорит:
— Мать с отцом тебе бы хорошо навестить…
— Хорошо бы, хорошо бы, — поддакивает Прося. — Кто не утешает земного отца, гневит и Небесного…
— Ладно, навещу, — обещает Гаша. — Завтра, в субботу, и навещу. Мне теперь китель вернуть надо…
Принес Гаша китель Гузнищеву, думал, тот сердиться будет. А Гузнищев — ничего, даже не поглядел в его сторону. Постелил на пол свое пальто и говорит:
— Куда же ты пойдешь? Оставайся уж здесь ночевать.
Вот лежат они вдвоем на одном пальто, Гузнищев и рассказывает:
— Моя квартира здесь, в этом доме, прямо над нами. Я раньше хорошо жил, работал. Потом новые времена пошли… С работы я уволился: денег все равно не платят. Пока искал другую, запасы все кончились. Тут фирма какая-то… Предложили обмен… Мою квартиру на комнату с доплатой. Я и клюнул. Теперь ни квартиры, ни комнаты, ни денег… Хожу, гляжу на свои окна…
— Что тут говорить? — зевает Гаша. — Нынче времена шатки, береги шапки.
— Однажды вот так вышел, — продолжает Гузнищев. — Стою под своими окнами, смотрю… А они там все поменяли… Свет другой, занавески. Вдруг окно распахивается — и из него образина… Скажу тебе, такую рожу я еще не видел. Свинячье рыло, все синее, и клыки торчат. “Что ты смотришь? — кричит. — Здесь теперь я хозяин! Все здесь мое”. Потом как плюнет в меня… Прямо в левую щеку… Меня так и прожгло. Вот пятно осталось…
Уснул Гаша, а среди ночи оказался в какой-то комнате. Посреди комнаты стол, на столе младенец сидит, мокрый весь, будто только из воды. Сзади него человек стоит, на плече полотенце. Вгляделся Гаша и узнал своего отца. Гаша спрашивает:
— Кто этот младенец?
И чей-то голос отвечает:
— Это ты и есть…
А отец вытирает младенца и говорит:
— Мой это сын, мой… Только раньше он оставлен был мною, отцом своим. Отказался я от него… А теперь вот он снова со мной, снова мой…
Утром проснулся Гаша и говорит Гузнищеву:
— Мне родителей навестить надо.
— Конечно, надо, — соглашается Гузнищев.
А родители Гаши на другом конце города, полдня на трамвае трястись. Приехал Гаша на самую окраину, только во двор свой свернул — навстречу Колотыгина из тридцать первой квартиры.
— А мы думали, ты помер… — говорит Колотыгина.
Дверь Гаше открыла мать, глянула на него — и так испугалась, будто привидение перед ней. Палец к губам приложила, у самой руки трясутся.
— Ты потише… Отец дома…
А из комнаты голос знакомый:
— Кто там?
Мать смотрит в лицо Гаше, на глазах слезы.
— Это наш Фонечка. Проведать зашел… Навестил… Он на минуту…
Сказала — и скорей Гашу на кухню. Там все по-старому, как раньше, ничего не изменилось. Стол в углу, клеенка протертая, вся в дырах. На стене шкафчик со сломанной дверцей. На подоконнике пустые банки, горшок с пыльным столетником — все хорошо знакомо. Мать сразу засуетилась, за что браться — не знает.
— А у меня и угостить нечем… Хоть бы предупредил…
— Чем же отец занимается? — спрашивает Гаша. — Что делает?
— А что ему делать? Коммерцией занялся на старости лет. Наших пенсий разве на что хватит? Только за квартиру да на хлеб. А он что придумал? Каждый вечер, как стемнеет, мусорные бачки в нашем районе обходит. Макулатуру отбирает. Домой принесет, всю комнату завалит. Потом сортирует, в пачки увязывает. Бумагу отдельно, коробки. В субботу тащит в магазин. Есть тут у нас на улице такой, “Стимул” называется… Сдает им макулатуру, а сам у них всякого товару набирает — лезвия для бритья, бумагу туалетную. Они ему по дешевке дают. И в воскресенье — на рынок. Стоит там, торгует. Навар, конечно, небольшой… Но молоко или кефир купить можно…
Как чай пить сели, мать опять всплакнула, вспоминать стала:
— Ты когда маленький был, болел сильно… Совсем помирал… Мы так и думали с отцом — помрешь. Молилась я Божией Матери… И вот является она ко мне… Совсем как на образе “Споручница грешных”. Я ей говорю: то не мой Фонечка лежит, то мое сердце болит. А Богородица спрашивает: а ты уверена, что он останется таким же чистым, как сейчас? Таким же безгрешным… Можешь поручиться? Я говорю: конечно, могу. Как же иначе? А потом, Фонечка, как стал ты жить не по-людски, испугалась я. Испугалась вечных мук, какие ждут грешников. Отец смеется надо мной. Проси, говорит, Божию Матерь обратно. Пусть забирает… А я и то думаю: не погиб бы ты для жизни будущей…
Вытерла она слезы и продолжала:
— Я уж все прошу отца — прости ты Фонечку, пожалей его…
— А чего меня жалеть? — говорит Гаша. — Меня жалеть не надо…
Гаша нарочно говорил громко, чтобы в комнате было слышно, даже встал со стула.
— Вы думаете, может, что мне живется сладко? Мол, ушел легкой жизни искать… Если б я вам рассказал, что мне испытать довелось…
— А ты расскажи, — просит его мать и за руку тянет, чтобы на стул обратно сел.
Гаша долго отнекивался, потом стал рассказывать:
— Да разве все перескажешь? Вот в одной деревне, к примеру… Ведь чуть не погиб… Выпили мы вина по случаю встречи… Я и пошел куда-то. А у них там мост недостроенный… Ну, провалился я между досками, повис вниз головой. Ноги застряли. Так до утра и висел. Хорошо, люди рано на станцию шли, вытащили. Только я после этого все равно повредился. Месяц лежал… Как мертвый был… Руки-ноги свело… Лежу колодой, от мух и клопов отбиться не могу.
Мать слушает Гашу, слезы по щекам в три ручья. Уж целует она его, нацеловаться не может. Как попили чаю, стала она его провожать.
— Мне и дать тебе с собой нечего…
В дверях она громко так говорит:
— Вот и уходит наш Фонечка… Погостил, проведал…
Помолчала, потом опять:
— Уходит наш Фонечка…
Отец в комнате кряхтел, кашлял, но выйти так и не вышел. Гаша в дверях сделал так: приставил к носу большой палец левой руки, а другими пальцами помахал и язык высунул в сторону комнаты.
— Где ж ты ночевать будешь? — спрашивает мать.
— Не знаю, — отвечает Гаша.
Мать вышла с ним на лестницу и дверь за собой прикрыла.
— Ты зайди к Жанне на первом этаже. Она в ночлежке работает. Я ей о тебе рассказывала. Может, она пристроит тебя…
Гаша сначала не хотел ни с кем связываться, вышел уже на улицу. Потом передумал и вернулся. Жанна как раз была дома. Поглядела она на него и сказала:
— Вот вы какой…
Повела она его в ночлежку. Это недалеко, на той же улице, сразу за домом с иностранными вывесками, где ночной клуб и казино. Раньше в этом доме комбинат бытового обслуживания был, Гаша хорошо помнит. Дорогой Жанна говорила:
— Ночлежку у нас немцы открыли. Немецкое благотворительное общество. Там и одежду дают. И кормят. Надо только на учет встать.
Свернули они во двор, там в глубине дверь в подвал. Над дверью надпись: “Это не магазин”. У входа на ступеньках люди сидят, многие с костылями.
Стали Гаша с Жанной вниз спускаться — конца-края лестнице нет. Один поворот, другой, третий, а они все идут, идут. “Прямо как в преисподнюю, — думает Гаша. — Уж не здесь ли моя могила будет?”
— Это бывшее бомбоубежище, — говорит Жанна.
Внизу, в подвале, точно как в склепе — сырость, низкие потолки, на стенах плесень. Сразу, как входишь, — стеллажи деревянные, на полках — одежда. Не новая, конечно, но годная еще, носить можно. Жанна записала Гашу в какую-то книгу, выдала пальто горохового цвета, очень даже приличное, подкладка разве что сильно изношена. Тут же получил Гаша чашку горячего бульона и кусок хлеба. Потом Жанна отвела его в комнатушку, совсем крошечную, где стояли шесть коек, одна к другой. Ночлежников днем никого нет, все койки пустые. На одной только белобрысый какой-то лежит, глаза в потолок уставил. Лег Гаша рядом с ним.
— Новенький? — спрашивает сосед, головы не поворачивает.
Гаша молчит, о своем думает; закрыл глаза, и тут вдруг послышался ему вроде бы стук какой-то и скрип колес, будто коляску везут. Он сразу вспомнил соседа по камере в зимней шапке. “Уж не за мной ли? — думает. — Коляска инвалидная… Да не инвалидная, а погребальная… Мне ведь и впрямь помирать надо. Мне и родиться было незачем… На что было родиться, когда никуда не годится. Точно — за мной…”
Гаша даже почему-то обрадовался. Перевернулся на спину, руки на груди сложил и ждет смерти. К вечеру другие ночлежники стали приходить, на ночь устраиваться. Гаша все лежал, ждал. А под утро пришла к нему та самая Дуська-процентщица, у которой он “половичком” был. Подошла к его койке и говорит:
— Эта беда еще не беда — другой бы не было… Зачем тебе помирать? Ты живи…
Да так ласково на него смотрит, будто мать родная. Гаша даже рукой до нее дотронулся. Нет, не мать, точно — Дуська-процентщица. И так ему стало хорошо, что пробуждаться не надо. Хотел он рассказать Дуське про свои мытарства, пожаловаться ей, только смотрит — а это уже не Дуська-процентщица, а другой кто-то, да не один человек, сразу — двое. Открыл глаза — рядом Палаша с Просей, в руках узелки белые. А сами светлые какие-то, необычные, будто изнутри светятся.
— Со светлым праздником, — говорит Палаша. — Мы тут тебе яичко принесли, куличик освященный…
— С Красной Пасхой, — крестится Прося. — Вот ведь — Христос воскрес из мертвых…
Перекрестила она Гашу, потом соседа. А сосед все так же на спине лежит, в потолок уставился. Пригляделся Гаша, а у него глаза вроде незрячие.
— Вот тебе раз! Никак слепой!
— По грехам моим, по грехам, — вздыхает сосед.
— Какие же у тебя грехи, землячок? — спрашивает Гаша.
— Много грехов, много… Шатался я без дома… Где только не ютился. Одно время в больнице жил, при морге. Там это и случилось. Ночью однажды привезли какого-то… Машина его сбила. Перстень на руке, костюм заграничный. Я и позарился, черт меня под руку толкнул. Как ушли все, я покойника и обчистил. Пошел уже было прочь — а мне будто дьявол на ухо: рубашка у него дорогая… Вернулся я, стал рубашку снимать с мертвого… А он вдруг поднимается и садится. Сел и руки к моему лицу тянет. Я от страха как окоченел , шевельнуться не могу. Не успел опомниться, он глаза мне и выцарапал. Вот грешник я и вышел… Одно слово — разбойник…
Палаша перекрестила его:
— А сегодня Господь надежду нам дал. Ты имей только произволение благое, а уж Господь устроит твое спасение.
— Нет больше скорби, — радостно так вторит ей Прося. — Христос ведет нас… От смерти к жизни… От земли к небу…
Палаша перебивает ее:
— Слышите трубу Архангела? Это весть о новой жизни! Будущий век! Ветхий человек наш погребен, погибло тело греховное… Мертвые вы для греха, живые для будущего века!
— Прозреешь ты! — продолжает Прося. — Непременно прозреешь. Будешь видеть духовными очами…
— Ну, если только духовными, — бормочет сосед. — Тогда, конечно… Это я понимаю… Не телесное воскресение, а духовное… Вот в чем штука…
— А служба сегодня была — не передать, — говорит Палаша. — Благодать-то какая… В церкви уж как хорошо… Везде розочки — на образах, на куличиках… Плащаница розанами увита. Лампадки пунцовые, пасхальные… Огоньки малиновые. ..
Слепой слушает, бормочет:
— Духовными очами… Это я понимаю…
— После заутрени — Крестный ход, — рассказывает Палаша. — Батюшка в светлом облачении, с крестом… Звон колокольный… Сладко-то как, Господи… Умилительно… Будто ангелы на небесах поют: “Воскресение Твое, Христе Спасе…” Потом опять в храме, — не может остановиться Палаша. — Все христосуются… Свечки в руках… А уж как запели: “Падшим подай воскресение…” Это же просто ангелы сошли на землю. Радости-то что, радости… Ликование…
Тут и Прося не выдерживает:
— А батюшка как хорошо говорил… Из Иоанна Златоустого… Владыко наш, говорит, и последнего принимает, как первого. Богатые и убогие — ликуйте друг возле друга. Возвеселитесь сегодня. Трапеза полна, всем хватит. Никто не выйдет голодным. Пусть никто не рыдает о своем убожестве. Ибо явилось общее царство…
Палаша головой кивает, поддакивает:
— Пусть никто, говорит, не оплакивает грехов своих, ибо воссияло прощение из гроба… Пусть никто не боится смерти, ибо освободила нас смерть Спасова… Низложен ад и сокрушен…
Палаша с Просей долго еще говорили, перебивая друг друга, потом ушли. Давно уж их нет, а Гаша все лежит и повторяет про себя:
— Пусть никто не рыдает о своем убожестве… Пусть никто не рыдает… Ибо явилось общее царство… Общее царство…
А рядом слепой трогает рукой Гашу:
— Это я понимаю… Если только духовное воскресение — не телесное… Это другое дело… А то как же мне прозреть? Вот в чем штука… Это я понимаю…