Жизнь и творчество Артура Кёстлера
РУССКАЯ КНИГА ЗА РУБЕЖОМ
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 3, 1997
РУССКАЯ КНИГА ЗА РУБЕЖОМ
М. УЛАНОВСКАЯ. Свобода и догма. Жизнь и творчество Артура Кёстлера. Иерусалим. 1996. 175 стр. (Евреи в мировой культуре).
Первая на русском языке биография Артура Кёстлера (1905 — 1983) вышла с обидным опозданием. Интерес к автору «Слепящей тьмы», вспыхнувший у нас в стране в конце 80-х в связи с публикацией его знаменитого романа (который даже полвека спустя после написания стал литературно-общественным событием), нынче явно сошел на нет. В представлении российских читателей, которые судят о писателе по единственному переведенному у нас роману, Кёстлер ассоциируется с разоблачением сталинизма и московских процессов, с демифологизацией нашего тоталитарного прошлого — и там, в этом прошлом (от которого мы поспешили откреститься, устав разбираться), остался. Это верно лишь отчасти. Книги Кёстлера, неотделимые от минувшей эпохи, — действительно не из тех, которые хочется перечитывать. Возможно, для большинства из них время и впрямь прошло. Парадокс, однако, в том, что личность Кёстлера значительнее отдельных его вещей. Теперь, на расстоянии, видно, что самым ярким его творением была собственная жизнь, и эта невыдуманная история, в которой отразился век, заслуживает нашего внимания и прочтения. Но описать ее чрезвычайно трудно.
Не только потому, что Кёстлер — «последний homo universale нашего века» (по слову Улановской) — отличался редкой широтой и разнообразием интересов и его работы, посвященные психологии, биологии, философии, истории науки и истории как таковой, требуют от биографа соответствующих знаний. Проблема состоит еще и в непривычном смешении жанров (если позволено так сказать о жизни). Биография Кёстлера дает материал для авантюрного романа — и для драмы утраченных иллюзий, для хроники политической борьбы времен тоталитаризма и революций — и для философского эссе о духовных странствиях человека, томимого жаждой Абсолюта и не способного ни поверить в Бога, ни принять жизнь и мир без высшего смысла. Кёстлер так и просится в герои «романизированной биографии» в духе цвейговской «Совести против насилия». Но, конечно, для подобного художественного исследования нужен талант Цвейга, его психологическая проницательность и дар сопереживания. Не говоря уж о пере. Так что оставим пустые мечтания и обратимся к книге нашего автора.
Улановская не пытается нарочито «оживить» образ или подогнать его к некой заранее заданной концепции и навязать читателю свою точку зрения. Объективность, научная основательность и корректность — вот очевидные достоинства «Свободы и догмы», обеспечивающие ей знак качества. И потребовавшие, добавим, огромной предварительной работы. В самом деле, Улановская внимательно прочла не только все книги Кёстлера (а их около тридцати) и статьи, разбросанные по старым газетам, но б
ульшую часть того, что о нем написано; выделила, отобрала самое существенное и сумела уложить всю необходимую информацию на каких-нибудь ста семидесяти страницах. Прежде всего именно информацию — о событиях жизни и содержании произведений Кёстлера. Такова первая задача, которую ставит себе — вынужден ставить себе — автор, открывая русскоязычному читателю Кёстлера и «кёстлериану». (Отсутствие переводов несомненно во многом обусловило принцип подачи материала.) Улановская предъявляет нам факты и тексты, дабы мы могли составить себе собственное представление об этом выдающемся писателе, публицисте, общественном деятеле, который «разделял с самыми яркими представителями своего поколения их заблуждения и славу… менял убеждения, привязанности, страны и оставался самим собой… оспаривал признанные авторитеты и законы природы и умер по своей воле на избранной им самим родине» (то есть в Англии).Здесь не место пересказывать, вслед за Улановской, прихотливый сюжет кёстлеровской судьбы. Нужно лишь обозначить ее основные моменты и противоречивые черты личности, эту судьбу предопределившие. Человек действия и мечтатель с трезвым аналитическим умом, индивидуалист, жаждущий общественного служения и почти болезненно со-страдающий обездоленным, Кёстлер с молодости жил в состоянии «хронического негодования», яростно бунтовал против несправедливости и гонялся за утопиями земного рая, а посему оказывался в самых горячих точках; был сионистом, коммунистом и — до конца своих дней — антифашистом; агентом Коминтерна, узником франкистской тюрьмы и французского концлагеря, наконец, антикоммунистом и «рыцарем холодной войны» — и все это время неустанно «бил в барабан», то есть писал романы, статьи, репортажи, памфлеты, очерки, документальные книги, обращения к общественности, пытаясь своим словом повлиять на ход исторических событий (как ни удивительно, в некоторых случаях это ему удавалось). А после пятидесяти, разочаровавшись в политике, Кёстлер с тем же жаром, с каким воевал за очередное «правое дело», отдался поискам ответа на вечные вопросы о смысле жизни и истории, бунтовал против ограниченности науки и несовершенства человеческой природы (каковую надеялся исправить с помощью некоего чудесного энзима) и упорно мечтал о вере, которая «предоставит моральное руководство, научит потерянной способности созерцать и восстановит контакт со сверхъестественным, не требуя отречься от разума».
Об этом напряженном, полном крутых поворотов и острых конфликтов, побед и поражений пути автор повествует в спокойной, беспристрастной манере, в какой мы, бывало, писали рефераты в Институте научной информации, где работала до эмиграции Улановская, и этот холодноватый тон составляет странный контраст с высоким накалом кёстлеровской ангажированности. Впрочем, факты и тексты (Кёстлера) действительно говорят сами за себя. Хотя, конечно, в их отборе сказалась организующая воля исследовательницы. И все-таки мне порой недостает большей определенности авторского взгляда. Тем более, что повествование явно выигрывает, обретает энергию, когда Улановская нарушает нейтралитет. А происходит это в случаях особой личной заинтересованности (которая, право же, не мешает «научности» информации). Например, когда дело касается весьма двойственного, амбивалентного отношения Кёстлера к Израилю, еврейской проблеме и собственному еврейству, автор позволяет себе сдержанно-иронический комментарий, в котором я узнаю живой голос Улановской. Так же, как и в интересном критическом анализе «Слепящей тьмы». Но это скорее исключения.
Большей же частью Улановская скромно держится в тени, а если высказывается по ходу дела, то обычно слишком кратко и иной раз недостаточно внятно. Вот я читаю, к примеру: «…бывшим коммунистам грозит опасность стать крайними правыми или удариться в религию», — и останавливаюсь в недоумении, напрасно силясь понять, почему именно коммунисту «опасна» религия. Ежели судить по нашим начальникам-градоначальникам и прочим правителям, которые, в отличие от Кёстлера, все, как один, ударились в религию, то это совершенно безопасный номер. Но — шутки в сторону. Ведь речь идет о весьма серьезной и притом злободневной нравственной проблеме, которую мало кто из наших современников, вдруг сделавшихся светочами демократии, сумел решить пристойно. Бывший коммунист Кёстлер мог бы служить примером того, как достойно расставаться с недостойным прошлым.
Я хочу подчеркнуть это еще и потому, что Улановская рассматривает преимущественно одну сторону дела. То есть освещает «роковые» ошибки, компромиссы, умолчания, сделки с совестью, на которые Кёстлер шел во имя коммунистического идеала, широко цитируя при этом его автобиографические книги и удивляясь иным признаниям (которые «трудно переварить современному читателю»), но как бы не замечает, что свидетелем обвинения выступает сам автор, сознательно подставивший себя под удар — нам в назидание и предостережение. Воспоминания Кёстлера («Стрела в небе», «Невидимые письмена» и др.) несомненно заслуживают отдельного разговора. Это не просто правдивое жизнеописание-исследование пережитого, а редкая по искренности и беспощадности к себе исповедь. Акт покаяния, продиктованный обостренным чувством вины и неутихшей болью. Какой урок всем нам (и не только бывшим коммунистам)! …Жаль, что Улановская упустила эту возможность показать, сколь актуален Кёстлер.
В заключение я хотела бы, по заведенному обычаю, написать, что наши читатели наконец смогут познакомиться с жизненным и творческим путем Артура Кёстлера, но… Первая русская биография Кёстлера вышла в Иерусалиме. Возможно, ее прочтут те израильские граждане, которые в прежней своей жизни считали себя русскими интеллигентами. Что касается российских читателей, то я не уверена, что «Свобода и догма» попадет к ним в руки. Впрочем, судьбы книг, как и людей, непредсказуемы.
Майя ЗЛОБИНА.