АЛЕКСАНДР ПАНИКИН
Опубликовано в журнале Новый Мир, номер 11, 1997
Александр ПАНИКИН
*
ЗАПИСКИ РУССКОГО ФАБРИКАНТА
Предки мои по матери — с Тамбовщины, из деревни Хилково, что на реке Ворона. Из тех мест, куда ворон костей не занесет. Срединная Россия. Глухомань. Отец — выходец из кубанских казаков, состоял на военной службе. Его не помню совсем. Родители расстались, когда мне не было и года.
Рожден в Краснодаре, городе зеленом, щедром.
Решающее влияние на меня оказала жившая с нами бабушка Евдокия. По-крестьянски терпеливая, словно из другого мира, но не чуждого обыденному, преходящему, а, наоборот, проистекавшему из быта, из привычки к милосердию, из умения и прощать, и забывать, но одновременно и хранить что-то сущее, христианское, нами наследуемое. Не пытаясь ни нарочито воспитывать, ни потакать, каждодневным трудом, добром и терпением складывала она наш дом. Трудиться для нее было так же естественно, как дышать или верить в Бога. До самых последних дней (а умерла бабушка в 1974 году, восьмидесяти девяти лет) никогда не роптала на судьбу. А ведь пришлось хлебнуть лиха. Из шестнадцати детей выходить ей удалось лишь четверых.
Когда по вечерам, в изнеможении от уличных стычек, я входил в дом, мама сидела с усталым лицом на резном стуле с высокой спинкой, доставшемся бабушке очень давно и потому оберегаемом как семейная реликвия. С годами из-за болезни мама почерствела и реже посмеивалась над моими несуразностями. Она молчала, часами сидела у окна, всматриваясь то ли в окружающее, то ли в себя. Бабушка жалела дочь, долгие годы они прожили в любви, и теперь, видя, как растет в ней забвение, не тревожила маму ни лишними разговорами, ни собственными страхами.
Мама умерла, когда мне не было четырнадцати. Но сиротой в полном смысле я не остался. Меня взяли к себе наши волгоградские родственники. Жили они на самой окраине — в рабочем поселке. Мамин брат, мой дядя (к тому же мне крестный), взвалил на себя нелегкую обузу моего воспитания.
Между школой и улицей
На уроках — со второй парты левого ряда — я обычно исподтишка разглядывал педагогов.
Особенно привлекательна была литераторша: не от мира сего, будто нарисованная, поразительно стройная в черном облегающем бархатном платье с неизменным цветком на левой стороне. Причем вид и цвет искусственных глянцеватых бутонов, упругих, чистых, ярких и, как видно, дорогих, менялся с неясной последовательностью. В мороз — пунцовели розы; когда во дворах зелень — никли блеклые лилии; а то вдруг целую неделю — ромашки. У такой юной, миниатюрной, всегда приветливой и улыбчивой женщины была дочь. И тоже училась в восьмом классе — но не у нас, а в центральной спецшколе. То была другая жизнь, мною смутно ощущаемая, но не поддававшаяся разгадке. Даже наши лица менялись, когда «русичка» неслышно, словно в немом кино, вплывала в класс, грациозно тонкой рукой сдвигала журнал, неторопливо разглаживала страницы, наконец садилась и, усталым лебедем свесив голову, начинала опрос.
Почему же такой красивой так редко — считанные разы, почти никогда — бывала мама? Уходя из дома еще в темень и возвращаясь с работы затемно, она, усталая и опустошенная, привычно сбрасывала туфли и поскорее облачалась в халат, который уж не снимала нипочем. Я пытался представить себе доч- ку русички: как она встречает мать и что видит вечером. Но — не мог.
Англичанка же (как по-доброму установилось в школе — Марьяша) была в сравнении с Маргаритой Васильевной как-то привычней в своей шерстяной грубой юбке и самовязаной васильковой кофте; когда она, объясняя что-то, двигалась по проходу, от нее резко пахло табаком, чем-то неуловимо осенним… Я любил Марьяшу за ее одинокость, владевшую и мной, и свойственную ей странную терпимость, каковой не имел.
Как человека активного меня не раз пытались привлечь к работе в общест- венных организациях. Но как только попадал на какую-нибудь «должность», сразу превращался в демона-разрушителя и со скандалом низвергался. Начинал всегда самоотверженно, увлекался и сразу входил в конфронтацию с общепринятым. Когда мне поручили выпуск радиогазеты, я первым делом врубил песни «Биттлз». Шел 1965 год, меня тут же окоротили и вывели из редакционного совета. Я был слишком живым для рутинных школьных порядков.
Большую часть времени проводил на улице: футбол во дворе, драки, голуби, игры с ножами, якшание с блатными. Несмотря на авантюрные наклонности, время от времени прорывавшиеся во мне, я всегда ощущал грань, за которой нет возврата. И позже часто бывал на грани допустимого. Но не за гранью. Всевышний берег.
…Рабочий поселок располагался рядом с лесом, между ними лежало отлогое замерзшее поле. Поселок выходил к лесу тылами — серыми скотными дворами и гнедыми стожками прошлогоднего сена. Дома стояли довольно далеко от лесной закраины. Собачьи голоса теряли на расстоянии визгливость, доносились приглушенно, от них становилось менее одиноко.
За полгода до окончания школы произошла встреча, перевернувшая мою жизнь. Как-то я зашел в гости к своему школьному приятелю и познакомился с его старшим братом, показавшимся мне героем из мира моих мечтаний. Валерий работал журналистом, учась заочно сразу на двух факультетах Московского государственного университета, хорошо знал философию и литературу, коллекционировал издания по русскому искусству начала века.
В подражание моему новому другу я тоже начал читать стихи Пастернака, Мандельштама, Цветаевой, раннего Маяковского. «Серебряный век» звучало меж нами как пароль. Впрочем, нужно сознаться, тогдашнее увлечение поэзией было для меня скорее выражением юношеского снобизма, обозначением собственного отличия. Мы строили фантастические прожекты, днями напролет обсуждали, как заработать деньги и обрести неведомую свободу. Наша романтическая дружба (мне было семнадцать, а ему двадцать пять) взорвала мой привычный мир. Я впервые ощутил шальное чувство прорыва, предвкушение возможности освобождения от заурядной участи.
Если в начале десятого класса не знал, куда себя деть, то после знакомства с Валерием появилась уверенность, с чего начинать. Не считаясь с возражениями родственников, уехал с Валерием в Москву поступать на дневное отделение геологического факультета МГУ. Призвания к геологии или какой-либо другой науке не было: главное — остаться в столице.
В МГУ мы оба не прошли и ринулись в Московский текстильный институт. Валерий выдержал вступительные экзамены и был зачислен. Я провалился и — по настоянию тети — вернулся в Краснодар. Было все равно, куда уезжать из Москвы.
Мытарства
…Гарнизон в Вышнем Волочке существовал давно, приземистые штабные двухэтажные здания тянулись вдоль широкого проезда. Все дома военного городка стояли вдоль этой единственной бетонной дорожки, всегда чисто выметенной и необыкновенно гулкой. По ней тысячи раз прошагал и я, чаще в строю.
Отслужив в учебном авиационном полку, вернулся в Краснодар и устроился на завод слесарем. Тетя настаивала на получении высшего образования, но я не мог определиться с профессией, требующей вузовского диплома. Пока решал и решался, отработал слесарем два года. Желание уйти с завода припекало настолько, что вознамерился поступать на математический факультет Кубанского университета — только потому, что на эту специальность было проще попасть. Рабфак закончил в 1971 году и был зачислен студентом первого курса.
И все-таки что-то не складывалось: слишком однообразно и тоскливо тянулись будни. Скрашивала существование дружба с моим однокурсником Володей Заикой, блестящим математиком и гитаристом. В восемнадцать лет он играл сложнейшее для исполнения гитарное переложение «Чаконы» Баха, под его влиянием увлекся игрой на гитаре и я. Музыкальных данных не было, но желание играть было превыше благоразумия. Результатом стало естественное решение взять академический отпуск, а фактически бросить институт еще до начала первой сессии. Этот поступок перечеркивал несколько предшествующих лет, но обручиться с математикой было мне не по силам.
Новую жизнь начал предельно просто: сел в поезд и поехал завоевывать Москву во второй раз. Уровень моей тогдашней самоуверенности был за гранью разумного. Не имея ровно никаких музыкальных способностей, в двадцать лет впервые взяв в руки гитару, уже через год ехать в столицу с желанием стать музыкантом-профессионалом! Разумеется, это было и не единственной, и не действительной причиной отъезда — скорее внешним поводом, предлогом, чтобы вырваться из Краснодара.
Предновогодье — двадцать восьмое декабря семьдесят первого года. Стою у Казанского вокзала с пятью рублями в кармане; в Москве знакомых нет, ночевать негде. Перевод на шестьдесят рублей (краснодарская квартира сдана внаем) должен прийти через неделю. Где переночевать? Весь день бродил от вокзала к вокзалу, приглядываясь к прохожим. Немудрено, что все от меня шарахались: уж очень я был колоритен в тонком пальто на морозе.
Первую ночь пришлось провести в зале ожидания; следующий день закончился также безрезультатно, нигде зацепиться не удалось. Но мысли о возвращении в Краснодар не было, я считал для себя мосты сожженными. Ведь когда человек решается на какое-то действие, у него всегда есть шанс добиться желаемого: если решаешься на движение — рождаются и возможности.
От соседа по вокзальной скамье услышал о гостинице на ВДНХ «Заря Востока», известной рублевыми номерами. Попадаю в одиннадцатиместный номер. И вот тут повезло: в номере жила компания армян, приехавших торговать на московских рынках. Поскольку я тоже был с юга, они отнеслись ко мне по-дружески и кормили несколько дней.
Получив перевод, я набрался духу — позвонил Владимиру Владимировичу Славскому, автору известного в то время учебника игры на гитаре. При встрече Владимир Владимирович, оценив мое упорство и закрыв глаза на скудные способности, согласился время от времени меня консультировать. Помог най-ти и комнату для проживания — у Петра Панина, феноменального гитариста с необычной исполнительской техникой.
Славский — инвалид без обеих ног, но человек поразительной жизненной силы. Лидер от природы, он весь гитарный мир держал в кулаке и даже враждовал с самим Ивановым-Крамским. И сегодня, когда бывает трудно, я вспоминаю этого человека, полного энергии и оптимизма.
Из шестидесяти рублей, ежемесячно приходивших переводом, тридцать я платил за комнату, а на остальные жил «вполне нормально». Рацион стандартный: картошка, хлеб, молоко, вечером чай с сухарями. Новых знакомых в Москве не заводил; целыми днями фанатично твердил гаммы. Все же через полгода каторжного труда понял, что виртуозом не стану. Понял, что Владимир Владимирович занимается со мной всего лишь из уважения к моему упорству и ради мелких услуг, которые я ему, инвалиду, оказывал.
Тогда решился круто все поменять и ехать в Сибирь на заработки. Однажды в воскресенье вдвоем с приятелем мы забрались через окно в какое-то учреждение и по междугородному телефону обзвонили райцентры Зауралья в поисках строительных объектов, на которые требовалась рабочая сила. Прилетев в Кемерово, организовали бригаду и подрядились строить коровник в захудалом совхозе.
Деньги нам обещали большие — по тринадцать тысяч каждому за полтора месяца. Как водится, начальство обманывало и платить нам не собиралось. Да к тому же случались конфликты с местными. Однажды даже схватился за топор, и кончилось бы все кровью, но противники мои дрогнули и отступили, все обошлось.
Год академического отпуска оказался, что и говорить, очень насыщенным. Но в Кубанский университет я уже не вернулся.
Для нового витка жизни оказалось достаточно случайной встречи с Александром Гогавой, которого не видел со второго класса. Его мать, Тамара Давыдовна Гогава, была в Краснодаре женщиной известной — работала главным режиссером городского драматического театра. Теперь она руководила Театром оперетты Кузбасса и пыталась сделать из сына актера — причем не драматического, а актера оперетты, хотя он не имел для этого данных.
Возможность познакомиться с театральной средой показалась мне заманчивой, и я при первом удобном случае воспользовался приглашением Саши приехать к нему в Кемерово. Летом семьдесят второго театру предстояла гастрольная поездка в столицу, и меня приняли рабочим сцены. В Москве я извернулся и смог экстерном получить диплом гитариста. Ничего не пропадает даром — год отрешенных музыкальных упражнений в том числе.
Придя на работу в кемеровский театр ради разнообразия, ради возможности прокатиться в столицу, я с удивлением обнаружил, что в разлинованном однорядье государственных пастбищ театр — единственное место с привкусом свободы: провинциальный театр, но в нем кипела жизнь. И там, как и везде, присутствовал, конечно, коммунистический казенный идиотизм, но отчасти комичный. В театре не утихали внутренние склоки и войны, но властвовала игра как принцип существования. Театральная труппа представляла собой артель, и нравы там, при всем советском антураже и демагогии, царили особые.
После гастролей, вернувшись в Кемерово, я стал преподавать игру на гитаре. Организовав так называемые кружки самоокупаемости при дворцах культуры, я зарабатывал в месяц около двух тысяч рублей — сумасшедшие по тем временам деньги. Приобретя навыки у лучших московских педагогов, я давал весьма крепкую школу игры в отличие от обычной для музыкальных кружков халтуры. И даже создал ансамбль «Гитаристы Кузбасса».
Результатом кемеровского житья-бытья стало решение поступить в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии на факультет экономики и организации театрального дела. Другой такой подходящей для меня специальности в советское время было не найти. Нужно сказать, что и сам факультет открылся в институте совсем недавно.
Так состоялся выбор пути. Поздновато, конечно, — к двадцати четырем годам.
Первый бизнес
Мне всегда нравилось придумывать способы зарабатывания денег.
Первый опыт состоялся еще во втором классе. Далекий тысяча девятьсот пятьдесят восьмой год. Изобретенная мной нехитрая проволочная ловушка не давала монетам сваливаться в поддон уличного телефонного автомата. Когда на вызов не отвечали и соединения не было, они накапливались в приемнике. Утром ставил капканы, после занятий собирал добычу. Посиживая за партой, я с наслаждением, как бы сверху, видел телефонные будки, в которых, уже независимо от меня, но по моей воле, копилась мелочь. Я здесь — и я там.
Были и другие опыты.
Футбольный сезон шестьдесят второго года стал на редкость удачным для краснодарской команды «Кубань», когда она попала в пульку и играла за право выхода в высшую лигу. Подвернулся случай и мне перейти на другой уровень. Первая игра, во многом решающая, предстояла с командой «Труд» из Воронежа. За две недели до матча, не ленясь, загодя, задолго до открытия касс, тащусь на стадион. Я — первый в очереди, за мной — длинный хвост. Покупаю полсотни билетов ценой в двадцать копеек, а в день матча, когда в городе, понятно, ажиотаж, продаю их уже по червонцу. Впервые на руках такие деньги — двести пятьдесят рублей. Маме и за три месяца столько не заработать. Я — магнат, Крез, Демидов.
…За двенадцать лет, минувших после футбольной комбинации, мной было перепробовано многое: наверное, я изначально был склонен к предпринимательству — мне казалось, что мои действия естественны и вытекают из самой ситуации. Только позже я понял, что подавляющее большинство людей живет иначе: их действиям присущ автоматизм, они идут по раз найденной колее. Тем более, что социализм — «равенство в нищете» — не располагал к свободе выбора, и очень многих это устраивало. А я уже в двенадцать лет решил писать собственный сценарий.
Первое серьезное дело началось летним днем в Краснодаре в 1974 году, за месяц до поступления в институт. Моя одноклассница, c которой не виделся года два, за это время вышла замуж и обосновалась в Ленинграде. К моим планам поступить в театральный институт молодожены, как и следовало ожидать, отнеслись весьма скептически. Обычный незначащий разговор. Если бы не одна фраза мужа моей давней знакомой:
— Масками занимаюсь. Обходятся гипсовые маски в копейки, а берут их по пять рублей. И берут хорошо.
Видный питерский фарцовщик Толя-Воркута, родом из Заполярья, в тот момент решил отойти от криминальных гешефтов и заняться масками, только входившими тогда в моду. Обыватели украшали ими стены своих жилищ: стилизованные физиономии то ли африканских, то ли восточных идолов почему-то пришлись им очень по вкусу.
Отнюдь не в отпуск приехал фраер из Питера в Краснодар, а поставить дело, но целую неделю не мог достать гипс. Настал мой черед — в своем пруду быть на виду. Через два часа гипс был.
Итак, мы начали. Первую заливку сделали вместе, и к концу дня появились первые маски. Такой прыти от себя не ждал, но впервые в жизни вышел продавать и к концу дня держал в руках аж двести рублей.
Опытный делец Толя-Воркута никак не ожидал, что я поступлю в институт и окажусь в Ленинграде. Он готовил тылы, рассчитывая оставить меня на деле в Краснодаре.
Действительно, шансов поступить в Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии на факультет экономики и организации театрального дела у меня практически не было. На первый курс набирались всего двадцать человек, и было очевидно, что еще до экзаменов почти все места расписаны для детей театральных именитостей. Ведь, разумеется, далеко не все чада из семей, причастных к богеме, имели способность к традиционным специальностям; эта околотеатральная молодежь и составляла основной круг абитуриентов нового факультета. Пусть не на сцене, да рядом.
Как мне, в этой компании человеку случайному, без всякой протекции, удалось поступить в ЛГИТМИК, до сих пор ума не приложу.
И проставленная в трудовой книжке запись о работе в Кемерове заместителем директора клуба мне вовсе не помогала. Приемной комиссии для спущенной сверху процентовки нужны были студенты из рабочих.
Накануне экзамена по истории, последнего, на котором срезали очень многих, разговорился в коридоре с симпатичной блондинкой и в запале как на духу выложил ей все свои опасения. На следующее утро захожу в аудиторию и вижу среди экзаменующих вчерашнюю собеседницу. Подготовился по билету, а идти к ней не могу — совестно сдавать экзамен знакомой. Счастье, что чем-то озабоченный экзаменатор (как потом выяснилось, сам ректор) мне поставил четверку. Набранных баллов в обрез хватило для поступления.
Предстояло жить в Ленинграде, и очень скоро я понял, какие необычайные возможности открылись передо мной.
Став студентом, по-наезженному подрабатывал преподаванием игры на гитаре. Но у меня никак не шла из головы идея серьезно наладить производство масок. С сырьем и материалами проблем не предвиделось, основная трудность была с помещением, в котором можно было бы работать с большими объемами гипса и резко пахнущим лаком. Волка ноги кормят: исходил цент-ральную часть города вдоль и поперек, нашел-таки пустующую мастерскую для художников на последнем, шестом, этаже старинного дома, всего в квартале от Невского.
Как студент театрального института, я вполне мог причислять себя к художественной богеме. С этой уверенностью и свободными манерами познакомился с начальницей местного ЖЭКа, опрятной ядреной бабенкой, немногим старше меня, почти ровесницей, к тому же холостячкой. Красивая женщина хороша сама по себе, а подступиться неловко, будто ищу благосклонности по делу. И все ж решился: пригласил ее на свадьбу сокурсников…
Встречались мы недолго, но расстались по-доброму.
Вскоре на мое имя была оформлена аренда помещения в сто квадратных метров. Явление совершенно невероятное по тем временам.
Чисто организационно поставить производство масок было делом несложным. Основная трудность — изготовление форм для заливки гипса. Известные мне дельцы хранили тайну строго. Я упорно крутился среди кустарей и постепенно по обрывкам фраз разузнал, что формы отливаются из формопласта. Засел в библиотеке, пересмотрел горы справочников; познакомился с самим изобретателем формопласта, но он не помог, так как с производством связан не был.
Вдруг недавний знакомец, художник Виктор, без всяких просьб однажды спрашивает:
— Тебе вроде формы нужны были? На, Сашок, возьми три штуки.
Я от неожиданности опешил, не соображу, что и сказать. А он продолжает:
— Знаешь, как формы лить? Не знаешь? Ничего, я сейчас тебе покажу. — И открыл все секреты, все тонкости, которых ни по каким книгам не узнать.
Его жест казался необъяснимым — он поступал вопреки коммерческой логике: маски приносили ему основной доход, а я становился конкурентом. А он, зная мои планы, поделился от широты души. Позже мы подружились. Именно Виктор придумал гипсовые маски и изобрел всю технологию. Я пыжился, хитрил, разведывал, а он секретов своих не хранил и благодетельствовал направо-налево — вот такой бессребреник. Только позднее я понял, что мы были по-разному устроены: я уже тогда смотрел на маски как на бизнес, а для него важнее был не конечный результат, а образ жизни. Ему нравилось заниматься модным делом, быть «нужным человеком», вокруг которого кипит жизнь: деловые связи, престижные знакомства. Для меня смысл изготовления масок заключался в получении денег, которые сами по себе, правда, тоже не были самоцелью, а являлись абстрактным инструментом достижения больших степеней свободы. И все же я мыслил предметно и хорошо видел последствия всех действий в коммерческой плоскости.
Наличие огромного помещения требовало иной схемы производства, отличающейся от принятой другими кустарями, работавшими в своих квартирах и привлекавшими домочадцев.
Чтобы производить ежемесячно несколько cотен изделий, для мастерской понадобились примитивные приспособления. Их быстро изготовили по моим чертежам. Не использовать дневные часы для работы в мастерской было просто не по-хозяйски. Поскольку днем я учился, естественным решением стал найм подсобного рабочего. Сам того не ведая, как какой-то средневековый капиталист, я преодолел следующую важную ступень на пути развития соб-ственного дела. Маски пошли потоком. Предстояла их реализация.
Можно, конечно, было ориентироваться на сбыт через других. Но в этом случае я попал бы в зависимость, не говоря уже о потере существенной части доходов. Поэтому торговал сам на ступенях одного универмага на окраине Ленинграда. Рисковал непомерно, достаточно было одного привода в милицию, чтобы вылететь из вуза. Преодолеть стеснение и неловкость помогли прохожие, проявлявшие явный интерес к моему товару. В разговорах и пересмешках пообвыкся с новой ролью, прилюдным актерством. Фартовость и удачливость выбирают веселых и уверенных. С милицией тоже как-то обошлось.
Впервые в жизни я почувствовал себя независимым. Первым из студентов института купил автомашину и полгода просто наслаждался возможностью тратить деньги почти не считая. В двадцать пять лет у меня уже было все, что я хотел бы иметь.
Впрочем, период легковесного времяпровождения, детски-наивного восхищения собственным могуществом длился недолго, всего несколько месяцев: удовольствия наскучили и навалилась хандра. К собственному удивлению, я обнаружил, что мера свободы и счастья не связана напрямую с деньгами.
Обладание ими — все же очень важный момент. Либо жажда еще больших денег неутолима и потребление становится самоцелью, либо человек продолжает поиски собственного предназначения. Деньги — хорошие слуги, но плохие хозяева. Не стоит тратить жизнь, чтобы убедиться в этой житейской мудрости.
Набег на Москву
В тот момент за неимением четких критериев и ясного мировоззрения я поставил перед собой цель вполне земную — заработать круглую сумму денег, которая при всех обстоятельствах обеспечила бы жизнь по собственному разумению. Некий, пусть иллюзорный, бастион свободы.
Начал искать новые подходы к организации дела. Со своим напарником мы рассматривали два варианта. Он предлагал летом ехать в Иркутск поездом и по пути продавать маски. Меня же необъяснимо тянуло в Москву.
Решено: едем в столицу. Невероятные приключения вихрем закружились с первых шагов. Главным горем-злосчастьем оказался наш кованый сундук дореволюционных лет. В него без труда влезал взрослый человек, вмещал он под сотню масок и весил груженый сто двадцать кило, мы вдвоем его едва поднимали.
Тронулись в путь за час до отхода поезда. Предстояло поймать грузовик, в легковушку сундук просто не влезал. Посидев по русскому обычаю на дорож-ку, подтаскиваем сундук к выходу. Неожиданно дверной замок заклинивает, с трудом выбиваем дверь и выбираемся на улицу. До поезда сорок минут. Улицы пустынны. Как успеть? И вдруг из переулка выползает на живую нитку схваченная, дребезжащая полуторка, какую только в музее увидишь. На вокзале лихорадочно ищем тележку, мечемся в поисках вагона. Под номером ноль — зарылся в центре состава. Проводники, лицезрея нашего мастодонта, отчаянно отбиваются; нахрапом заносим сундук в тамбур. Поехали.
В Москве опереться не на кого. Город помнился плохо. Договариваемся с бабулей из дома, что напротив магазина «Подарки» в Столешниковом переулке, присмотреть за сундуком, пока будем торговать. Загружаем сумки, движемся к ЦУМу. Наползает страх. В Ленинграде-то продавал по окраинам, а тут центр Москвы, везде милиция. Так и не решившись открыть сумки, отправились на ВДНХ. И там продавать некому — на выставке выходной. Тут началась цепочка оказий, приведших к небывалой удаче. Маршрутка от выставки до метро по дороге сломалась. Ну, невезучий день, и все тут! На последние берем такси. Тянет выговориться, излить желчь. Как-то интуитивно чувствую, что таксист, мужик тертый, может подсказать дельное. Кляну столицу на чем свет стоит: студенты мечтали заработать, а маски никто не берет. Шофер проникся и посоветовал двинуться в магазин «Весна», что возле театра «Ромэн».
Заходим. Снова липкий страх, сердце вот-вот выскочит. Беру в каждую руку по маске, становлюсь возле прилавка с сувенирами. Продавщица, слава Богу, пока молчит. Тягостная минута. Похоже, будет хорошо, если нас отсюда просто выставят, а то и можем угодить прямиком в милицию. И вот когда внутри дрогнуло, подходит изысканная, уверенная дама средних лет и громким голосом — даже вздрагиваю — на весь магазин спрашивает:
— Молодой человек, вы эти маски продаете? Сколько стоят?
Набираюсь наглости и тихо так:
— Десять рублей.
Почему такую безумную цену загнул, сам не понимаю. В основном маски по пятерке шли.
— Боже мой! Неужели всего десять рублей? Какая прелесть! У вас еще есть?
Заклубилась толпа, сразу продали на четыре сотни.
Окрыленные, мчимся в Столешников, загружаемся и едем уже на Калининский проспект. Становимся с масками по-наглому, открыто. За полчаса продали все. Выручка под тысячу рублей — по пятьсот на брата. Если сейчас на меня свалится нежданно миллиард, уже не испытаю и доли того восторга, который выпал в тот день в Москве.
Настоящее Эльдорадо! Никем не разработанное. В Ленинграде масками кормилось человек сорок. В Москве не было никого! Наша продукция в диковинку. Милиция в сравнении с питерской явно сговорчивее. Когда служивым выгодно, вдесятером тебя в упор не видят. Карты ложились в масть. Освоить Эльдорадо предстояло мне.
Впрочем, каждый воспринимает удачу по-своему. Мой напарник загулял и исчез на все лето.
С осени жизнь определилась. Недельный распорядок одинаков: первые четыре дня в Ленинграде, ночь в поезде, три дня в Москве, ночь в поезде. По четвергам загружал триста масок в чемоданы, затаскивал их в московский поезд. Пассажиров донимал запах свежего лака, и скандалы не утихали всю дорогу. Наконец вокзальная камера хранения. Продавал по накатанному маршруту: ГУМ, ЦУМ, Калининский. В месяц в среднем выходило чистыми три тысячи рублей.
Несмотря на вынужденные отлучки, учился я неплохо. Рассчитывать на снисхождение со стороны преподавателей и помощь однокурсников не приходилось. На лекциях появлялся нерегулярно, надолго исчезал, то смотрелся франтом, то босяком. Свои пятерки и четверки зарабатывал с большими усилиями. Камнем преткновения был английский. И надо же так случиться, что семинар приходился на пятницу, день активной коммерции в столице. Дай Бог здоровья англичанке, как бы не замечавшей мое отсутствие по пятницам.
…Двадцать восьмое декабря 1975 года. Опять в Москве перед Новым годом. Остановился в гостинице «Академическая». Торгуем три дня, на четвертый почувствовал себя отвратительно, температура за сорок, голова мутная — грипп. Болеть не позволяют обстоятельства: если срочно не забрать из квартиры, где хранились маски, четыре тысячи рублей — выручку за предновогоднюю торговлю, они могут запросто пропасть. Вызываю «скорую помощь» и уговариваю врачей заехать на эту квартиру. В приемном покое меня раздевают, груды денег вываливаются из пальто на пол. Медики изумлены: заработать такие деньги они могли года эдак за три, не менее. Проваливаясь в беспамятство, требую их пересчитать и оформить на хранение. Последнее, что помню, — руку медсестры, протягивающую мне квитанцию.
В сознание пришел в коридоре женского отделения, среди бабок в цветастых халатах. Из-за эпидемии мужское отделение больницы оказалось переполненным. Благодаря этому познакомился с Ольгой, студенткой-практиканткой. Начался наш бурный роман. Через «больничный коридор» перебрался в Моск-ву навсегда.
Осенью решили сыграть свадьбу. В видах Москвы задумал летом заработать одним чохом тысяч двадцать. Для изготовления трех тысяч масок нужно было переработать более пяти тонн гипса.
Риск вырос неимоверно. Я начинал игру с крупными ставками и, соответственно, должен был быть готов, в случае неудачи, к серьезным последствиям. Приходилось опасаться милиции уже по-настоящему: при обнаружении бизнеса в таких масштабах меня однозначно ждали бы тюремные нары, и не на один год. Операция предстояла небывалая.
Договорился в Москве с работягами о складировании товара в одном из выселяемых домов, имевшем удобные подходы. Грузовой транспорт жестко контролировался ГАИ, особенно на въезде в столицу. О заявленной транспортировке не могло быть и речи. Знающие люди подсказали ловить попутку на выезде из Ленинграда. И надо же было так случиться, что первая остановленная мною машина везла сигареты в коробках точно таких же, как и те, в которые мы упаковали свои маски! Совпал даже цвет упаковочной бечевки, и нам не пришлось маскировать груз. С шофером я договорился всего за пятьдесят рублей. А рисковал он, между прочим, по тогдашним законам годом тюрьмы. Тем не менее на мое предостережение философски заметил:
— Живем один раз, а год можно и на одной ноге простоять.
За этой фразой стояло очень многое. И не в пятидесяти рублях было для него в конечном счете дело — просто он оставался самим собой. Национальные «авось да небось» спасали от рабства, с одной стороны — милиция и суды, а с другой — вот такие неробейки, безалаберные и свободные. Я был не один.
Разогнавшись, с выключенным мотором подъехали к нужному подъезду в пять утра без свидетелей. Быстро в мертвой тишине разгрузились.
Чистая прибыль в день набегала до пятисот рублей.
Всего трижды подвозили к временному складу маски по той же простой, как все гениальное, схеме. В конце концов истинно советские граждане, милые соседи, настучали в милицию, почувствовав что-то неладное в обилии коробок из-под сигарет. От серьезных неприятностей спасла нехитрая техника безопасности: пустые коробки немедленно уничтожались; милиция не смогла определить масштабов всей операции.
Я жалостливо и искренне разъяснил свое положение сотрудникам ОБХСС, что женюсь, что продаю продукт своего труда, что гипс купил в магазине. Талон на посещение салона для новобрачных переломил ситуацию.
Единственной потерей в финале оказались двести рублей, все же вытянутые следователем.
К августу желанные двадцать пять тысяч обратились в реальность.
Московская бурса
Документы для перевода в московский ГИТИС мне выдали в альма-матер с нескрываемым удовольствием: одним трудным меньше. И в новом деканате встретили на удивление благосклонно: парней на факультете не хватало. Сразу подписали письмо о переводе и попросили зайти через несколько дней. Но при следующем обращении в учебную часть повеяло ледяным холодом. С деланной любезностью пояснили, что звонил из Ленинграда неназвавшийся доброжелатель, предупреждал о тяжком счастье иметь такого студента. Выставили требование отучиться семестр на заочном отделении — вот так, без привода и суда получи испытательный срок. В конечном счете казенные условности перевесили их опасения. Первую положительную резолюцию не смоешь, а формальных оснований для отказа не нашли, зачислили-таки на второй курс дневного отделения.
Ожидал праздника, продолжения питерской раскованности, а погрузился в затхлое болото, в душную атмосферу всеобщей подозрительности. Может, близость серых громадин ЦК на Старой площади была тому причиной? Или близость Лубянки?
Наш факультет — «подвал», как мы его звали, — размещался в темном подвальном помещении, что меня особенно поразило после ленинградского дворцового великолепия. Еще меньше факультет походил на храм искусства внутренней стороной — формализм и откровенная скука. Мельпомена сей чертог не жаловала, и как следствие — посредственность и преподавания, и студенческой среды. Замечу, что почти все выпускники моего курса не только не состоялись как профессионалы, но и просто не смогли прижиться в театре.
Не стараясь, да и не желая вписываться в устоявшиеся порядки, я безотложно превратился для деканата в головную боль: в суждениях независим, откровенно нечинопочитаем, на занятия является когда хочет, еще и увлекается карате — подмывает опоры просто своим присутствием. Поскольку рассчитывать на снисхождения при неудачах было бы опрометчиво, пришлось основательно взяться за науки. Первую сессию, включая — о, небывальщина! — выс-шую математику, сдал на безупречные пять баллов.
…Запущенный мной механизм безостановочно приносил доходы для безбедного проживания. Столичное житье-бытье походило на прежние качели, кольцевые гонки, но теперь уже в обратную сторону. На одной стороне — учебные тяготы, на другой — по-мусульмански непреложный пятничный обряд: выезд за продукцией в Ленинград. В мастерской маски множились с кроличьей плодовитостью, но без хозяйского присмотра делу грозила кома.
Потихоньку-полегоньку за неполный год удалось переместить производство в Москву. Поначалу отказался от еженедельных поездок в Ленинград, маски стал привозить посыльный. А когда удалось устроиться с помещениями — начальники ЖЭКов за пятьдесят целковых в месяц охотно предоставляли их в аренду, — пуповина с Ленинградом оборвалась окончательно.
Два года жизни в величественном, строгом, соразмерном городе освободили меня от провинциальной безыскусности. И я уже другим ступил на жесткую московскую землю, более подходящую для практичного человека и рискового дела. Моей жене казалось, что все уже состоялось. Доходы превышали потребности, и устоявшееся размеренное существование для нее было достаточным. Мне до сих пор удивительно, как еще до свадьбы — а мы встречались около года — она не смогла разглядеть, что я живу по иным законам, по соб-ственным представлениям. Я все больше уходил в дело и этим выстраивал свою жизнь. Я был свободным человеком, которого дом, семья, государство могли привязать к себе сколько-нибудь крепко, только когда совпадали с внутренней сверхидеей. Никто и ничто не может меня заставить принять что-либо вне этого. Если в искушении или по слабости уступлю, то ненадолго. Так и до сих пор.
Увлеченность делом не только разрушила семью, но и ненароком осложнила мое положение в ГИТИСе. На моем «Жигуленке» к зданию института подкатила сваха пересудов и раздоров, родная сестра зависти. Шлейф догадок и сплетен на мой счет переродился в жгучую ненависть. Смычка странного студента с вальяжной профессурой окончательно разорвалась на вокзальной платформе. Профессорский косяк в приятном возбуждении направлялся в Северную Пальмиру. Вежливо поздоровались, обменялись репликами, что мир тесен, что только что виделись на занятиях, а тут — приятная неожиданность — вместе путешествуем, одним поездом в город-герой. Улыбки сдуло, когда обнаружилось, что поезд-то один, вагоны разные: они — в купейном, я — в мягком. Весеннюю сессию осилил едва-едва, воловьим упрямством.
На третьем курсе отношения с администрацией приняли фантасмагорический оттенок. Дело в том, что однокурсники, как говорится, приподняли головы и попытались выбраться из-под железной пяты деканата. К тому же нас покинула дама от политэкономии, злой гений вуза, затейница и кружевница по части интриг. На какой-то период деканат утратил контроль за происходящим, мое влияние на однокашников возросло, и они в пику администрации избрали меня старостой курса. Это стало сенсацией. В деканате пришлось со мной считаться как с должностным лицом.
Вообще странное было время — застой. С одной стороны, процветали советские лженауки вроде той же сталинской политэкономии, с другой — страна, несмотря на все коммунистические догмы, жила и развивалась все больше не по щучьему велению, по коммунистическому хотению, а по своим соб-ственным законам — естественным законам социальной жизни, правда изуродованным донельзя. Всерьез я над этим тогда не задумывался, хотя моя соб-ственная экономическая деятельность подпольного предпринимателя последовательно перечеркивала всю коммунистическую премудрость каждый день пункт за пунктом. И в душе отдельно взятого «советского человека» до поры до времени уживались совершенно разные тенденции: тяга к коллективной жизни — и махровый индивидуализм, презрение к «совку» — и гордость за победу в великой войне, покорность коммунистическим табу — и ежедневное их нарушение. В этом отношении я, сочетавший в одном лице одновременно черты «общественника» и «антиобщественного элемента», был типичным представителем своего времени.
Конфликт с руководством продолжился и на четвертом курсе. Поскольку исключить меня за неуспеваемость не удавалось, мастера закулисья решили взять реванш, направив на практику в Московский областной театр драмы.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Замысел старателей учитывал, что этот никому не известный, забытый и Богом, и зрителями театр находился в Ногинске. Ежедневно три часа туда-сюда электричкой. Следовать предписанию — чистое безумие. Жесткий график моего дела был бы сломан и я бы понес безвозвратные потери.
Как переоформить направление? Вспомнил, что волгоградский дружок из зеркальной мастерской как-то поведал, что недавно маялся с зеркалами по заказу директора Московского театра эстрады. Гладкий, как хорошее яблоко, Павел Макарович принял и уверил, что с его стороны препон не будет, но поменять место практики через голову декана возможно только при визе минист- ра либо заместителя оного. Всего-навсего!
Однако собираюсь в министерство. Одеваюсь неброско, с легким шармом: опытному глазу должны быть заметны и определенный стиль, и привычка к независимости. Фланирую по зданию. По коридорам во множестве снуют клерки, но все не те. Наконец примечаю человека с усталым от постоянного общения с просителями лицом. Извиняясь, осведомляюсь, как пройти в приемную министра. Столоначальник оглядывает оценивающе:
— В чем дело, молодой человек?
В двух словах объясняюсь, ненавязчиво кладу на подоконник в полупрозрачном пакете презент — блок «Мальборо» и бутылку коньяка.
— Я — референт министра. Ждите.
Через час выносит подписанное министром письмо.
Подходит к концу преддипломная практика, получаю блистательную, просто восторженную характеристику. Захожу в родное гнездо, а там уже пребывают в предвкушении удовольствия от вытяжения жил — выяснили, что в Ногинске ноги моей не было. Вкрадчиво, участливо расспрашивают, где же я был все это время. Показываю отношение из Театра эстрады.
Мне объясняют:
— Мы же вас направляли в Ногинск, под вас специальная программа была. Вы, Саша, целых полгода отсутствовали. У нас просто нет другого выхода. Вы уж готовьтесь, голубчик… к худшему, вынуждены вас исключить.
Когда они слегка подустали, я как бы между прочим:
— Вот тут документ один есть.
— Да? Что же это за документ? Давайте посмотрим этот ваш документик.
Когда разглядели бланк с подписью министра культуры РСФСР, на них нашел столбняк. Воздух раскрытыми ртами глотают, наглотаться не могут — немая сцена из «Ревизора». Раз в пять лет видели в ГИТИСе министра Мелентьева живьем. И потом еще год в кабинетах шелестели, ощущая всю свою чиновную малость: «Министр был. Министр видел. Министр сказал…» И вдруг какой-то студентик, шпак, козявка безродная, приносит из заоблачных высот письмо самого.
На полгода радетели оставили меня в покое.
Госэкзамен по специальности встречал во всеоружии. Юное создание, беспросветная отличница, по договоренности и задешево заготовила ответы из двух-трех прописных истин на все их мыслимые вопросы. Нам год за годом скармливали наукообразные вирши типа: «Театр заполняется на тридцать процентов случайными зрителями, это критический предел для того-то, и потому-то…» Наставники, будто по уговору, воплощали в деяниях пословицу: «Кто умеет — тот делает, кто не умеет — тот учит». Наскребли по сусекам осколки идей по организации промышленного поточного производства, перенесли их на ниву театра, слепили колобок — и давай раскатывать лапшу, принуждая ошалелых слушателей исследовать глубины пересохшей лужи.
Способ защиты очевиден: превратить экзекуцию в доверительную дискуссию. Выход на авансцену — в середине экзамена. Госкомиссия, предвидел, притомится от правильностей, ослабеет, помягчает. С веселым отчаянием полемизирую, словно задыхаюсь от полноты знаний. Нахала оценивают на четверку.
Диплом ГИТИСа в кармане.
За кулисами
Филармония, куда pаспpеделили служить во втоpостепенном отделе на ближайшие три года, не привлекала. Прозябать ничтожным клерком? Колея не для бульдозера.
Бреду по Неглинной без определенной цели, подумываю, за что зацепиться. Боковым зрением отмечаю вывеску «Управление культуры Мосгорисполкома».
Рабочий день закончился, и секретаря в приемной нет. Cтучусь в дверь кабинета начальника отдела кадров. За столом — кустодиевская красавица лет под сорок. Вначале веду необязывающий разговор, наконец излагаю и свою заботу. И вдруг — в ответ:
— Для вас все складывается удачно, сейчас как раз в Театре имени Ермоловой освободилось место главного администратора.
Предложение — как недостижимая жар-птица. Должность главного администратора, могущественного распорядителя билетов, всегда манила культуртрегеров. Получить ее обычным порядком, без протекции, — для меня, человека с улицы, удача редкостная, несбыточная. Разве не чудо: оказался в нужное время в нужном месте.
…Цепь обстоятельств, приведшая к свободной вакансии, завязалась с приходом в Ермоловский нового директора, Кирилла Адамовича Сухинича, функ-ционера из Моссовета. Подвизался когда-то в кордебалете, из-за касательства к искусству партия бросила на театр. По советским традициям, он первым делом уволил опытного заместителя. С ним ушли и администраторы. На освободившееся место свежеиспеченный назначенец устроил своего приятеля Кирилла Сергеевича Бителева, тоже в прошлом балеруна, человека невредного и незлобивого, но на редкость неспособного оpганизатора. Потом из нашего театра он перешел в швейцары, да и в гостинице надолго не задержался.
Опасения за карьеру (гастроли на носу) заставили Сухинича срочно искать администратора всеми доступными способами, в том числе и официально, через отдел кадров. Из своих заветных нерестилищ первым забросом выловить подходящего большелобика не вышло. Но еще пару дней — и вакансия была бы занята, свято место пусто не бывает. Появление дипломированного разночинца явилось для руководства театра более чем своевременным, за меня ухватились обеими руками.
Как учили в институте, на первых порах я попытался ознакомиться с объемами продаж билетов за последние пять лет. На невинную просьбу показать отчеты среднепожилые голубицы из бухгалтерии пугано вспорхнули из-за конторок, затопали, запричитали, истерически заголосили. Ссылаюсь на свои права и их обязанности. В ответ — оскорбления, а в глазах — девственный ужас ожидания насильника. Но не начинать же в театре с поражения! Словно раскаленный, вырвавшийся из ухвата чугунок, предстаю перед директором. Сознательно пережимаю. Признаться, этот афpонт мне ничем не грозил — уволить молодого специалиста в течение трех лет против его желания законом не разрешалось.
Кирилл Адамович и сам в толк не мог взять, почему это мне отчеты не выдают. Переминался, озабоченно вздыхал, но воевать не хотел. И лишь замечание, что и от него что-то скрывают, подействовало. Получаю письменное подтверждение на карт-бланш. Запыленные папки отдают с молчанием, за которым чувствую тайну. Чего же это они так испугались? Ничего особенного, никаких подчисток, все оформлено надлежащим образом. Ведомость как ведомость. Единственная странность: все эти пять лет в любом месяце и практически независимо от постановки театр заполнялся на шестьдесят процентов. Центральный, из первой обоймы, со своим кругом почитателей театр с непостижимым постоянством из вечера в вечер оставался почти наполовину пуст! Своими глазами вижу: зал почти полон, зрителей много, по отчетам — мало. Дилемма.
Разгадка пришла позже. В это беспроигрышное лото играли не только в нашем театpе. Паpадоксально, но чем менее популярен театр, тем ощутимее был навар. Если популярный театр всегда заполнен полностью, то тут — привычны пустые места и есть возможность заработать. Схема проста: напечатать в типографии неучтенные, дополнительные комплекты билетов и сговориться с кассирами, работающими в самом театре. После начала спектакля билеты штамповались текущим днем и вкладывались как нераспроданные, а деньги изымались. Ревизоpов и в пpиpоде не было, а если бы они и были, не стали бы они, в самом деле, пересчитывать пустые места. Тем более нераскупленные билеты из сторонних касс возвращались в разные дни и приходовались раздельно. Так что ни в день спектакля, ни в последующие дни сопоставить число проданных билетов и число заполненных кресел никому в голову не приходило. Значительная часть выручки каждый день оседала в карманах посвященных. Наш новичок директор об этом не ведал. Не ведал и я, какое гнездо с ходу разворошил.
Растревоженный осиный рой кассирш вкупе с будущим швейцаром, пребывающим пока заместителем директора, стали методично оборудовать силки и расставлять капканы на зеленого правдоискателя. Решиться на бой с ними без союзника — значило проиграть до начала. Уязвимым местом в позиции моих противников было отсутствие у них поддержки главного режиссера. Недосягаем и возвышен, олимпийский бог над варварами, он являлся реальным хозяином в театре. Все остальные при нем, в свите, ходят на цыпочках, стеpегут священный покой. От главрежа Владимира Алексеевича Андреева я добился безусловного одобрения намеченных мной перемен.
Первый бастион, который предстояло взять, — касса. Обросшую связями и приятельством с театральным бомондом главную кассиршу, холодную и мерк- лую, как мародерша, сдвинуть с пьедестала было непросто. Пpишлось доказывать делом ничтожность их умысла.
Распространение билетов начиналось в первый день каждой десятидневки с так называемой свободной продажи в кассе театра. Здесь же в любых количествах приобретались билеты всеми сотрудниками, что и давало кассирше власть. Казалось бы, мелочь, но оказываемые ею любезности превращали пешку во всесильную гранд-даму, почти королеву, и низводили администратора до роли пажа. Как же обеспечить полную распродажу в первый день, оставив только бронь администратора? Кассирша ведь была заинтересована в обратном и чуть ли не отгоняла будущих зрителей. Удалось распознать — школы, ПТУ и техникумы имели пpаво оплачивать билеты по безналичному pасчету. Нагоняю волну, налегаю на профсоюзников, уговариваю на коллективные посещения.
Эффект ошеломляющий. В одиннадцать утра открывается касса, в очереди, как обычно, — несколько человек. Через час ими выкуплен весь наличный запас билетов. За контрамарками все в театре вынуждены обращаться ко мне. Все, включая главного режиссера и директора. Я сумел убедить их не делать никаких исключений и тем самым получил в руки ключ к власти.
Не без гордости докладываю Андрееву, что билеты на замечательные спектакли нашего театра попали в Москве в разряд дефицитных. Вообще-то, продолжаю, так могло быть и раньше, только вот административная работа должным образом поставлена не была.
Этот двухминутный разговор вознес меня на недосягаемую для команды швейцара высоту. Один мой приятель, тоже театральный администратор, как-то заглянув ко мне, наблюдал, как на просьбу Андреева зайти я сослался на занятость. Приятель обомлел. По его мнению, меня ожидало неминуемое увольнение за вопиющее непочтение к главному режиссеру. Для нас же это было естественным. Главpеж относился ко мне довеpительно, и мое влияние поспевало за ростом посещаемости театра. Колесо фортуны миновало первую мертвую точку.
Конфликт в театре тлел скрытно, то затихая, то взрываясь. Но выпадали и счастливые дни. В связи с предстоящими гастролями предложили проехаться по Прибалтике, ознакомиться со сценическими площадками.
Выехали вдвоем с женой, а вернулись уже втроем, с дочерью.
…Это был мой второй брак, который ничем не походил на первый. Складывался много трудней и дольше, а до сих пор крепок и устойчив. С Галей познакомился летом семьдесят седьмого, еще в Ленинграде, куда приехал с масками уже московского производства (подальше от столицы — меньше повод, если засветишься, для осложнений в ГИТИСе). Лето провели тогда вместе и расстались, не загадывая на будущее. Галя стоически терпела мой тяжелый, необузданный нрав, еще без театрального лоска. В следующий приезд позвал жить в Москву. Ничего не было еще решено, ничего не оговорено. Да и что мог обещать студент? Она бросила и учебу, и работу, покинула интеллигентную семью. Родители восстали, меня не приняли. До женитьбы около двух лет ютились по съемным углам, впрочем, как и последующие пять — до приобретения квартиры. Она — чуткая, интуитивная, схватывает любую ситуацию сразу. Мой первый советник на долгие годы и посейчас.
Мы не расставались никогда. Поехали вместе и в командировку, хотя была она на сносях. Перед возвращением, в последний час, когда выехали уже в аэропорт, начались схватки. Вовремя спохватившись, повернули в вильнюсский роддом. Судьба одарила девочкой, единственной дочерью.
Балтийские гастpоли должен был обеспечивать заместитель диpектоpа Бителев. Он pешил воспользоваться случаем и пpедпpинял последнюю pешительную атаку. Смехотворность его усилий была обусловлена тем, что действовал он по науськиванию команды, имевшей от махинаций профит, о котором он не знал. Создатель и конструктор тайной финансовой «империи», его предшественник, держал и после ухода из театра все нити в своих руках. Какой соблазн, какие деньги! Так что меня сознательно подставляли, посылая в Эстонию на позор и провал.
Бителев пpеднамеpенно затянул вpемя и ничего не подготовил, хотя гаст-роли — важнейшее событие в жизни театра. Он неожиданно вышел из игpы, будто заболев. Для всякого чиновника главнейшее — он сам, и потому он никогда не прирастает к делу и никогда до конца ему не служит. Пусть рухнет театр, да черт с ним, пусть такой ценой, но свалить чужака и восстановить статус-кво.
Сказочная архитектура Таллина удивляла недолго. Обустроить тут летние гастроли — предварительно не было сделано ровным счетом ничего, даже рекламные афиши не отпечатали, — казалось невероятным.
Зенит курортного сезона, людей в городе много, вечерами центр кипит, но нет никаких шансов ни оперативно распространить билеты, ни обеспечить жильем труппу. Самому ночевать негде, спасибо, такой же неприкаянный командированный впустил в свой номер тайно, устроил на одну ночь. Единственное, чего я смог добиться наутро, потрясая гербовыми подорожными грамотами, — это разрешения на собственное проживание в приличной гостинице. На просьбы о бронировании номеров для театра эстонцы за конторками реагируют ироничным и вежливым «не-э-по-они-ма-а». Какой уж тут русский театр, если по-русски говорить гнушаются. Полный провал, уволят, к чертовой матери, за развал работы. Что им бедный Йорик!
Действовать традиционно, искать поддержку в горкоме я не мог, так как в паpтии не состоял. Последняя надежда — идти на прием к мэру.
— Мне в вашем городе уже все осточертело, — рублю прямо с порога. — Провал гастролей московского театра в Эстонии — это политический скандал. Шесть народных артистов СССР приезжают к вам в Таллин. Шесть! Ваше Министерство культуры просило. Наш вопрос уже слушался в ЦК. Давайте отказ, я звоню сейчас в Москву и немедленно уезжаю.
— Ну что ж. Уезжайте, — со скандинавской медлительностью твердо выговаривает мэр.
— Шутить изволите? Это — межнациональные отношения!
К лифту иду не слишком торопясь. Нажимаю на кнопку вызова. Зудит оглянуться, но держу марку. Шагаю внутрь кабины, и тут моего pукава мягко касается секретарша.
— Давайте спокойно разберемся. Что же вам, Александр Степанович, нужно? — уже по-приятельски осведомляется городской голова.
Надо отдать ему должное: мастерская пауза, держал в неопределенности до последней секунды. В ходе беседы все вопросы решились. Блеф со ссылкой на ЦК удался на славу, и мне отдали буквально все лучшие гостиницы: «Олимпию», «Виру», даже гостиницу компартии. Я стал самым крупным держателем номеров в разгар курортного сезона. Для разгрузки вагонов с реквизитом мне придали войсковую роту. Рекорд посещаемости русского театра в Прибалтике — проданы все билеты. Феерический успех.
И смешно и грешно вспоминать, но самым трудным во всей этой эпопее оказался не поиск в аккуратном древнем городе престижных гостиниц. Истинная интуиция и виртуозность птицелова понадобились при расселении артистов, рабочих сцены и оркестрантов в соответствии с непознаваемым для постороннего внутритеатральным табелем о рангах. Неожиданные осложнения вызвал приезд любителей недорогих морских купаний — полусотни дальних родственников и близких друзей премьеров и премьерш. Я вывернулся наизнанку и для них выбил приличные, незатрапезные опочивальни в центре. Но семейная челядь возроптала и потребовала у Андреева светской жизни в «Вире». Тогда пришлось вымести их из номеров и предложить жить в деревянных коттеджах в пятнадцати километрах за городом. Наглецы поутихли, честолюбцы обратились в агнцев. По утрам они толпились в пестрядевых халатах в вестибюле и приторно приговаривали:
— Ах, Александр Степанович, вы волшебник, кудесник. Ах, Александр Степанович, мы за вас молиться каждый день будем.
Директор Сухинич, оценив масштаб проделанного и отношение ко мне труппы, на какое-то время смирился с тем, что я непотопляем, а продолжительность собственного пребывания в уютном кресле прежде всего зависит от исхода моих деяний. Наши через одного повторяли: «Да что вы там в Москве думали? Бросили бедного парня совсем одного, он крутится как белка в колесе, а вы его совсем не цените». Не мешая мне упиваться профессиональным успехом, Сухинич просто-напросто заперся в номере, передоверив мне текущие заботы, а выходя, держался в тени, не подчеркивая свою значительность.
Театр заканчивал гастроли в Таллине в последний день июня, а уже на следующий день у нас должен был быть первый спектакль в Вильнюсе. Не учли, что поезда в расписании нет, а самолеты из-за непогоды не летали. Как успеть? Добился того, что pейсовые автобусы сняли с городских маршрутов и отправили в ночь с нашим скарбом.
В целом для меня эти гастроли — акция беспримерная по сложности, даже выдающаяся на фоне многого, что приходилось делать потом; работа по двенадцать — четырнадцать часов в сутки стала нормой.
По итогам балтийских гастролей главреж устроил тотальную чистку среди управленцев, перетряхивая и разгоняя застоявшихся иноходцев. Бителева убрали, но и мне новую должность, на которую по горячности рассчитывал, не дали. По молодости и свойственной ей амбициозности свое неповышение я воспринял как незаслуженное оскорбление, всякий интерес к театральной карьере сразу же растерял. Не из желания кому-то там отомстить, а утеряв почтение и вкус к административному вращению, я однажды даже запамятовал выслать билеты на выездной спектакль. Не случайность — судьба. Занавес раскрылся перед пустым, мертвым залом. Подобного прецедента в советском театре уж точно не было, и это настолько выпадало из рамок принятого, что меня из талантливых перевели в круг непригодных.
Впрочем, любые оценки моей работы в театре значения для меня уже не имели. Перевернулась очередная страница.
По здравом размышлении (и жена советовала) вернулся к маскам. Кстати, именно в дни начала андроповского террора по наведению трудовой дисциплины: в рабочие часы на улицах, в банях и кинотеатрах выуживали прогульщиков, даже студентов, сбежавших с лекций. А мы только начали разворачиваться и вышли на улицы со своими масками — наперекор этой лавине. Из мелкопоместных, но элитарных совслужащих шагнуть на вокзальную площадь — не безумие ли?
В целом, подводя итог моей театрально-чиновничьей карьеры, можно сказать, что я не вписался в этот мир. В то время престиж театра был высок, и советские партбюрократы втайне завидовали актерской популярности. Эта зависть постоянно проявлялась то в форме грубого, крепостнического покровительства, то в форме цензурных и экономических притеснений. Можно сказать, что у советского режима была «озабоченность» театром.
Вообще меня тянуло к искусству, но мне было интересно и реальное положе- ние вещей, действительное отношение людей друг к другу. Мера условностей театрального мира казалась мне избыточной. В актерах я видел издерганных, наивных людей, живущих иллюзорной жизнью и, при иногда несомненном сценическом таланте, неспособных трезво осознать свое собственное положение не то что в мире, а хотя бы в своей же театральной среде.
С театром я формально не расстался: в областном театре драмы числился распространителем билетов. Этот статус пригодился для налаживания необходимых деловых связей. Впервые в жизни ничем, ни учебой, ни работой, я не был связан с государственными институтами и мог полностью распоряжаться собой.
Сейчас давняя обида видится иначе. От театра главный режиссер отлучил меня именно потому, что понимал мою несовместимость с той системой и, как человек системы, действовал в пользу ее сохранности. Я должен быть благодарен Андрееву за то, что он прервал мою чиновничью карьеру. Осознанно или по наитию, по мудрости или нечаянно он выдавил меня из казавшейся тогда золотой клетки. Тот путь обернулся бы для меня катастрофой. Канцеляристы, многим из которых я мешал, принесли бы на подпись акт о списании каких-нибудь веников, а потом сигнализировали бы в ОБХСС. Бог уберег…
Артель
Поработав в театре, пусть нетипичном, но все же государственном учреждении, я укрепился во мнении, что собственное дело должно быть прежде всего неуязвимым, подогнанным, насколько удастся, под существующую систему и уж никак не криминальным. Чтобы добыть золотое руно и уцелеть, успешно пройти между сциллой и харибдой, требовалось только одно: все исходные материалы для производства масок должны были быть куплены вполне легально. В этом случае все мыслимые прегрешения сводились к административным нарушениям. Другим непременным условием являлось наличие законного основания на индивидуально-трудовую деятельность.
Каждый, кто начинал работать со мной, первым делом получал такой патент, что, в принципе, несложно было оформить, при определенной сноровке, в районном финансовом отделе по месту жительства. Но мало кто знал о такой возможности. В начале восьмидесятых информация об этом утаивалась и давалась ой как непросто. Ставились всяческие препоны этому нитеобразному, потяни — оборвется, способу частного производства.
В целом мои отношения с чинушами приобрели анекдотичный оттенок. Пытаясь быть святее, чем римский папа, в декларации о доходах я искренне указал месячную прибыль в десять тысяч рублей и был готов заплатить соответствующий налог. Когда я пришел с этой декларацией в финотдел, у чиновника отнялись ноги.
Люди моего поколения помнят, что значили эти деньги в 1983 году. Фин-инспектор озаботился отнюдь не масштабами моей частной практики, его волновали предстоящие ему хлопоты по разъяснению в инстанциях факта существования подведомственного ему индивидуала, имеющего официальный доход, несравнимый даже с зарплатой министра. От меня потребовали уменьшить указанную сумму до разумной, по его мнению, величины. Они были озабочены одним: как бы не привлечь к себе излишнее внимание начальства.
— Пишите, пишите — двести рублей, — натужно твердил чинуша, то сдергивая, то вновь надевая нарукавники. — Не вы один, батенька, у нас. Все работают на пределе, а больше двухсот никак не выходит.
Так и не удалось мне выступить в скандальной роли правдолюбца, какую сыграл в горбачевскую эпоху заместитель Артема Тарасова, заплативший аст-рономические партвзносы со своих доходов. К явному удовольствию законника я проставил в декларации требуемые им цифры. В дальнейшем никаких попыток выяснить мои реальные доходы от него не последовало.
Если до этого я пробирался через официальные препоны на ощупь, по наитию, стараясь избегать прямых взаимодействий, то случившееся позволило понять, что там главное. Это инстинкт самосохранения и стремление к покою. Всплески, превышающие установленные из соображений безопасности пре-делы, разом отсекаются. Даже корыстные интересы приносятся в жертву, когда резко возрастает вероятность чрезмерных беспокойств и возможных осложнений. Чиновники просто обходят тех, чья реакция может оказаться чрезмерно бурной, и стригут тех, кто по слабости не может сопротивляться или у кого рыльца явно в пушку. Им было проще делать вид, что мои административные проступки как бы не существуют.
Характерно, что это происходило в 1983 году, в эпоху андроповских усилий по наведению порядка в стране. К этому времени уже стало ясно, что советский строй насквозь прогнил и Андропов только пыжится среди давно истлевшего палаческого реквизита.
Работавших со мной обладателей патентов я разделил на две группы. Первая занималась изготовлением масок, вторая — их реализацией. Мои функции заключались в поисках сырья и материалов, отслеживании спроса и в защите от внешних посягательств. Но главной оставалась все та же забота: помещения, разрешения, мастерские.
В рабочее время я частенько находился рядом с продавцами на облюбованном нами очень оживленном пятачке — в переходе от Ярославского вокзала к только что открывшемуся универмагу «Московский». Это было весьма бойкое место — просто-таки народная тропа для москвичей и приезжих, — которое определяло как львиную долю наших доходов, так и пристальное внимание милиции.
Особенно лютовал майор из ближайшего отделения. Хотя мы имели официальное разрешение на торговлю, эти документы выдавались многочисленными инстанциями столь несогласованно, что постовые, не утруждая себя, попросту разрешения эти не признавали. Майор единожды уж точно, а иногда и дважды в день навещал нас, препровождал в дежурную часть, составлял протокол о наложении штрафа, принимал деньги и пунктуально выдавал квитанции. Он мучительно долго с пафосом читал нам нотации о необходимости соблюдать требования закона. Эта неукоснительно выполняемая им тягостная церемония выводила меня из себя.
В 1983 году, следуя новым веяниям по упорядочению контроля, сессией Моссовета было принято решение, согласно которому все права по выдаче разрешений на торговлю в подземных переходах передавались исключительно предприятию «Гормост». Быстро, без каких-либо проблем и проволочек, я оформил соответствующие бумаги и получил официальное разрешение.
Обычно дежурный майор бывал чрезвычайно доволен, когда заставал нас на месте (иногда нам все же удавалось вовремя его заметить и свернуть торговлю — у нас с ним была как бы спортивная игра на быстроту реакции). Теперь он со вздохом берет под козырек. При этом у него на лице глубокая обида, будто мир перевернулся без согласования с ним.
Создаваемый мной социум начинал вплавляться в общую жизнь. Мы шаг за шагом, постепенно признавались частью общества. Маленькая, но победа.
Кроме нас в этом переходе приторговывали и другие, но они заскакивали на час, самые натуральные кустари. Мы, торговавшие четырнадцать часов в две смены, на их фоне смотрелись солидной фирмой. Это сейчас всем привыч- ны толкучки и базары, фигуры с чем ни попадя в руках у станций метро, в переходах, на улицах. В то время мы — как островки в океане. На нас смотрели по-разному, но покупали бойко.
Моя команда сложилась быстро, никакой конкуренции мы тогда не ощущали. Единственной нашей заботой была необходимость менять вслед за модой продукцию, подходящую для нашей технологии. Приходилось постоянно заниматься и ее совершенствованием. Например, в результате экспериментов я нашел способ, существенно улучшавший качество масок. При смешивании в определенных пропорциях порошка, используемого для натирки мебели, с латексным клеем получалась похожая на кисель жидкость, которую мы наносили на гипс перед покрытием лаком, и получали необычайно выразительную поверхность с фактурой дерева.
Но самое большое наше достижение состояло в замене лака «НЦ» и в отказе от опасного для здоровья ацетона. Ведь мы работали чуть ли не в противогазах.
Как-то я зашел в хозяйственный магазин и увидел новую полироль «Самоблеск». Сам не знаю почему, но я купил флакон, пришел в мастерскую и по какому-то наитию окунул подготовленную к покрытию лаком маску в препарат. На моих глазах маска просто преобразилась, приняв великолепный цвет слоновой кости. Но главное чудо состояло в том, что эта жидкость вообще не имела запаха! Этот случайно замеченный мною раствор произвел революцию в качестве нашего товара и, самое главное, разрешил накопившуюся напряженность в отношениях с соседями, измученными запахом ацетона.
Нужно сказать, что если Москва поглощала львиную долю гипсовых изделий, то Питер оставался на острие новых веяний, своеобразным законодателем мод. Во время очередной поездки туда осенью восемьдесят третьего года я увидел, что мои знакомые перешли с масок на кулоны — знаки зодиака. Тонкие гипсовые пластиночки со стороной в полтора-два сантиметра и дырочкой для шнурка продавались ими по два рубля за штуку. Качество этой бижутерии, с моей точки зрения, было отвратительным: «зодиаки» легко крошились даже при слабом прикосновении и на поверхности были заметны явные изъяны. Ни то ни се.
Однако буквально через две недели ко мне в переходе под Комсомольской площадью подошел какой-то человек и предложил купить у него партию знаков по пятьдесят копеек за штуку: у него не хватало денег на билет в Питер. Покупать я у него не стал, а просто ради любопытства разрешил поторговать рядом с нами. У него расхватали всю партию по два рубля за штуку буквально минут за десять. Брали по три-четыре знака, несмотря на примитивное исполнение.
Эта сцена произвела на нас впечатление. Мы быстро, всего за одну неделю, поставили на поток изготовление собственных знаков зодиака. Они очень хорошо пошли в продажу, однако мне не давало покоя их низкое качество. Было как-то стыдно продавать крошащуюся в руках халтуру, даже если и идет она нарасхват.
Мне хотелось найти способ закрепления тонких рельефов. Однажды в воскресенье я пришел в мастерскую и начал экспериментировать со смесями для нанесения покрытия. В конце концов удалось прийти к двухэтапному процессу. При первом, кратковременном, окунании в латексный клей образовывалась тонкая, заполнявшая поры пленка. При повторной обработке клеем эта гораздо более гладкая поверхность прочно фиксировалась. Фон на гладких местах оставался цвета слоновой кости, а краситель задерживался только на мелких деталях, выразительно их подчеркивая. Оставалось только опустить изделие в «Самоблеск» — и мы получали товар идеального качества.
У нас стали покупать на порядок больше.
…Праздники на меня действуют странно.
В будни живешь действием даже и без призов, то за одно что-то ухватишься, то за другое. Праздники — полный штиль.
А в будни радуюсь во всегдашней уверенности: сделаю, все получится. Вот и стало получаться, вожжи к рукам прибрал, подтянул. Вкус к скачкам пришел: ни себя не жалко, ни других.
Бабочки-однодневки
Решение, поначалу казавшееся невероятным, стало твердым и окончательным. Я отказался от традиционного, столь хорошо освоенного производства масок и перешел на знаки зодиака. Казалось, гора свалилась с плеч. Если на изготовление тысячи масок, распродаваемых за две недели, уходило около полутора тонн гипса, то теперь с одной тонной можно было работать три-четыре месяца. Партия на день торговли умещалась в двух небольших пакетах. Впервые за время моего предпринимательства мы не успевали реализовывать товар сами и стали сбывать его оптом на сторону. Весь 1984 год прошел у нас под знаком зодиака.
А в начале следующего нежданно-негаданно в моду вошли довольно изящные брошки в виде бабочек с усиками-бусинками. Их каркас гнулся из проволоки, на него натягивался кусочек окрашенного капрона, а сзади припаи- валась булавка для прикалывания на одежду. Вроде бы примитив, но сначала я долго не мог понять, каким образом множатся такие одинаковые каркасы. Пришлось обратиться к знакомым мастерам слесарного дела, они быстро придумали и изготовили необходимую оснастку. Весь каркас выгибался из куска проволоки всего четырьмя движениями, а капрон выкраивался из женских колготок. На четыре — шесть бабочек хватало одной пары. Себестоимость таких брошей получалась около рубля, а продавали их по три-четыре.
Поскольку в городе бабочками занялись практически одновременно четыре бригады кустарей, то колготки, и без того дефицитные, сразу исчезли из магазинов. Естественно, я попытался найти бракованные. Монопольным производителем колготок в Москве была Тушинская чулочно-носочная фабрика. Не мне одному пришла в голову эта мысль, и весь накопленный брак подчистую скупили конкуренты, опередившие меня на пару дней. Это меня основательно подкосило, так как малым тут было не обойтись. Если ими предлагались бабочки двух-трех расцветок, то я хотел представить на выбор броши пятнадцати — двадцати цветов, чтобы женщины могли подобрать украшения к любому платью. Для этого требовались тысячи, а не десятки колготок.
Этих тысяч колготок в Москве не было. Ни в городе, ни в Подмосковье на ближних фабриках. Но я продолжал поиски. Через знакомых в министерстве достал списки всех производств и объезжал их с угрюмой маниакальностью. Настал черед небольшой чулочной фабрики в Ногинске. Колготок там делали смехотворно мало. И, судя по ее мощности, желаемых объемов ждать не приходилось, даже если процент брака у них был высок.
Отрабатывая зарок до конца, наперекор логике еду на место. Представляюсь директору главным администратором Театра имени Ермоловой, рассказываю о будущем спектакле, для которого нужен ажурный занавес. Меня снова разочаровывают: в день у них бракуется всего несколько пар.
Прощаюсь и раздумчиво двигаюсь к проходной. Вдруг слышу, как кто-то за моей спиной говорит сопровождающей меня работнице:
— Валентина Ивановна, звонили из «Вторсырья». У них вчера сломалась машина, и они приедут завтра.
Как по команде оборачиваюсь и спрашиваю, что они хотят сдать во «Вторсырье». Мне отвечают, что это фабричный брак, накопившийся лет за десять. У меня просто сердце выпрыгнуло из груди от предчувствия.
С самым незаинтересованным видом, боясь сглазить, осведомляюсь, о каком браке идет речь. Женщина из производственного отдела говорит, что они и сами не помнят, но все же дает мне возможность взглянуть на этот утиль.
Идем к складу, его открывают. В огромном затхлом ангаре — плюшкин-ские запасы, сотни здоровенных тюков с бракованными колготками, накопившимися за многие годы. Им и объем производства сократили потому, что они их толком делать не умели. В первом мешке, который я открыл, было кило-граммов сорок именно тех тонких колготок, которые были нужны! Пещера Аладдина, стою в золотом песке не по щиколотку — по пояс. Молнией — соперники позади уже не в счет, деньги текут, фанфары звучат. А всего нужного мне сырья на этом складе утиля оказалось больше тонны, десятки тысяч колготок. О таких количествах я и мечтать не мог.
Я тут же спрашиваю, когда они будут сдавать утиль и сколько им заплатят за это. Мне отвечают, что сдавать будут завтра, а стоят все эти тонны барахла двести рублей. У меня не было с собой таких денег, да они бы у меня наличные и не приняли. Поэтому я попросил отложить часть тюков с тем, чтоб зав-тра заменить их на обычное тряпье. Утиль сдавался только по весу, и фабрике нужно было всего лишь освободить место в ангаре. Так я сумел получить двадцать тысяч бракованных колготок всего за семьдесят восемь целковых. Столько стоили билеты на лучшие спектакли и духи, купленные мной в благодарность.
Ведь надо же было отправиться в эту безнадежную поездку, чтобы получить такой фантастический результат.
Вывезенное из Ногинска позволило нам всего за три недели развернуть производство, какое не снилось нашим конкурентам. Красили капрон на обычной фабрике-прачечной, это был традиционный вид услуг населению. Популярность товара была неописуемой. Ни один предмет ни до, ни после этого не продавался с такой интенсивностью. Мы продали почти сто тысяч брошей за шесть месяцев даже не прибегая к оптовым продажам. Нас ограничивало только производство, больше сделать было невозможно. У бабочек, как им и суждено, век оказался недолог. Через полгода они так же стремительно вышли из моды, как и «влетели» в нее.
…Следующим популярным изделием оказались клипсы из литого полистирола. В связи с этим перед нами встали значительные проблемы. Дело в том, что купить можно было только листовой полистирол, а клипсы изготовлялись цеховиками из ворованного гранулированного сырья. Заказать клипсы у них труда не составляло, но как вразумительно объяснить, если понадобится, их происхождение, ведь освоить эту промышленную технологию в кустарных условиях невозможно.
Пришлось изобрести способ производства клипс из листового полистирола. Решение оказалось самым остроумным из всего личного технического творчества.
Сам удивляюсь, как мне вообще удавалось придумывать что-либо, не имея никаких инженерных наклонностей. Единственное разумное объяснение, думаю, состоит в том, что любой глубоко погруженный в проблему человек, пусть и бессознательно, будет искать, перебирать, сравнивать варианты и в конце концов найдет подходящее решение. Видимо, в своей одержимости он выходит на сверхчувственный уровень.
Поскольку я был ограничен необходимостью применения только листового полистирола, то пришлось выбрать самую примитивную форму клипс — плоский квадрат, а эффектный вид искать за счет окрашивания и огранки. И вот моя технология. На всю поверхность стандартного листа полистирола толщиной в три миллиметра наклеивалась цветная пленка «оракал» (она продавалась в магазинах канцелярских принадлежностей). На маленьком фрезерном станке (тоже был в свободной продаже) делались параллельные пропилы с шагом в размер клипс. Другая фреза снимала по краям заготовки фаску под углом сорок пять градусов. Сама поверхность была цвета пленки, а снятая фаска обнажала грань белого цвета. Оставалось только приклеить с тыльной стороны стандартный миниатюрный замочек, который изготавливался в Прибалтике.
В течение двух месяцев мы сбывали клипсы чуть ли не по мешку за день. Себестоимость была несколько копеек, а цена составляла три рубля за пару. Но рынок был на удивление быстро насыщен. Лавина сердечек, эллипсов, ракушек вытеснила наши прямоугольники, и они потеряли для покупательниц привлекательность. Мы не смогли со своей строгой геометрией устоять перед все более изощренными изделиями цеховиков.
Нужно было найти решение. И опять озарение. Использовать эпоксидный клей! Казалось, это невозможно: ведь эпоксидка намертво приставала к форме из герметика и заливка от формы не отделялась. Пробую то, другое — безна-дежно. И все-таки чувствую, что это единственный вариант.
Когда мои эксперименты ничего не дали, я решил обратиться к специалистам. Под видом распространителя театральных билетов я обошел все московские заводы и институты, связанные с герметиками. В ходе этих шатаний мне подсказали другой подход: искать не материал для формы, а материал, разделяющий смолу и форму, не позволяющий им намертво соединяться.
Производство стоит, рабочие без дела, бухтят. Проигрываю партию. В азарте по второму кругу вскрываю «почтовые ящики», номерные заводы. Чуть ли не гипнозом вызываю на свет Божий желаемое. Целенаправленная осада дала плоды, а ведь такого состава в природе могло и не быть.
Так вот: на одном суперзакрытом заводе аэрокосмического комплекса я нашел разработчиков покрытий с нужными мне свойствами. Данный для пробы образец привел в восторг. Смазанная этим кисельком форма становилась вечной и прекрасно выдерживала неоднократные заливки эпоксидной смолы. Мы получили возможность изготовлять клипсы любой формы. Открыли и горячий цех. Чтобы задняя поверхность была идеально ровной, натеки сдирали раскаленным прутом.
Почти целый год мы не разрабатывали новых форм клипс, просто делали из эпоксидки точные копии лучших изделий, продававшихся конкурентами. И опять у нас преимущество: цеховики за изготовление брали себе сорок — пятьдесят процентов от цены, а у нас себестоимость составляла два-три процента.
Для изготовления форм герметик был нужен в больших количествах. Более ста килограммов вынесла в дамской сумочке (двухкилограммовыми упаковками) с сверхсекретного туполевского завода милая пожилая женщина. И денег не брала. Что ею двигало? Сочувствие? Любопытство? Скорее всего ей, уставшей от конвейера «социалистического производства», был интересен сам процесс участия в каком-то конкретном, не совсем обычном человеческом деле.
Кратковременно, пока выживали, изготовляли и экзотические серьги из крашеных куриных перьев, и браслеты из тонких прозрачных трубок с бумажными конфетти внутри.
В новый год мы вошли с бегающими на колесиках мышками. Как повелось, они появились сначала у конкурентов и, как обычно, имели у них доволь- но низкое качество: типичные изделия кустарей. Я изобрел процесс производства мышек методом выдавливания из листового полистирола. Мы разогревали нарезанный полистирол в духовке, клали его в изготовленный нами штамп и одним движением прессовали корпус. Внутри корпуса крепилась катушечка с резинкой, заставлявшей мышку быстро катиться. Эта игрушка пользовалась огромной популярностью у парней, заставлявших девушек визжать от ужаса при виде бегущей на них серой мышки. Вне зависимости от сезона мы продавали за день более тысячи штук по цене два рубля (при себестоимости пятьдесят копеек).
Раздробленность этой технологии заставила нас переместить производство из мастерской в квартиры. Для перемещения заготовок, полуфабрикатов и готовой продукции я организовал систему перевозок. Рабочие с большим удовольствием восприняли возможность не ездить в нашу мастерскую в Сокольники, был у нас такой период идиллического надомного труда.
Прибыль делилась в такой пропорции. Десять процентов получали рабочие, примерно сорок процентов получал реализатор, остальное — я. Все расходы по производству нес, естественно, сам. Здесь может возникнуть вопрос, а стоило ли так много оставлять реализаторам. Безусловно, стоило: без их заинтересованности вся система сразу бы рухнула. Они держали удар. Здоровые молодые люди, торгующие в переходах мышками и другими поделками, вызывали у советской публики стойкую неприязнь.
Следующим этапным изделием оказались детские пинетки, предопределившие все дальнейшее. Здесь я впервые столкнулся со швейным производством. Это было в начале зимы восемьдесят шестого года, и мы уже были в разработке у московской милиции.
Пинетки для детей наша промышленность вообще не производила. Их придумал мой приятель. Брался какой-то теплый материал и сшивался в виде валеночка по ноге младенца. Изобретатель использовал синтепон (искусственный утеплитель, часто применяемый в куртках). Достать его было сложно. И мы перешли на натуральный хлопковый ватин, внешнюю сторону которого обшивали тонким синтетическим материалом (типа плащевки) с рисунком, а полоску синтепона пускали только на опушку. В этом случае синтепона требовалось совсем немного, эту отбракованную на фабриках ткань иногда в малых количествах можно было приобрести в магазинах. Ватин я закупал уже не в торговой сети, а прямо на фабрике, поскольку этого материала нам требовались тысячи метров. Мне пришлось применить новый для того времени способ оплаты, оказавшийся позднее неприятной неожиданностью для сыщиков.
Дело в том, что фабрикам было запрещено продавать населению товары за наличные деньги. Реализация шла только через безналичные расчеты с торговыми организациями. Поскольку мы не были юридическим лицом с расчетным счетом, банковские каналы оплаты были для нас недоступны. А наличные деньги на фабрике никто не принял бы. Получалось замкнутое кольцо.
И вот новаторский ход — оплату партии ватина отправил на банковский счет фабрики обычным почтовым переводом! Таким способом мы вошли в безналичное обращение. Как оказалось, этот ход почему-то не был проанализирован оперативниками, что спасло меня от тюрьмы.
…Мне кажется, что полный запрет частного предпринимательства настолько неестествен и парадоксален, что его и невозможно правильно юридически оформить. Право, ограждающее бетонной стеной социалистическое общество, всегда будет зиять огромными дырами, через которые можно без труда вытащить все, что угодно. Единственный вид права, вполне надежно обеспечивающий функционирование социалистического общества, — это полное бесправие.
Целое поколение советских людей помнит наши кустарные изделия, продававшиеся на улицах Москвы. Да, это был примитивный ассортимент, вызывающий сегодня снисходительную улыбку. Однако занятие кустарным производством в труднейших условиях советского времени давало бесценный опыт организации и управления. Этот опыт создания гибкого рыночного механизма не просто пригодился, когда Россия начала переходить к открытой экономике, а фактически обеспечил мне стратегическое преимущество быстрого развития перед бывшими госпредприятиями, обладавшими (и до сих пор еще обладающими) гигантскими ресурсами, но так и не научившимися эффективно их использовать в рыночных условиях.
Среда предопределила и минусы. Овладев искусством выживания, я не имел навыков управления производственными коллективами и был вынужден учиться на своих ошибках. Лучше бы на чужих. Но до сих пор не удается. Такая планида.
Подследственный
Отнюдь не по случаю и не по законам литературного жанра попал я в камеру.
Подходили к концу третьи сутки после ареста. На эту ночь в камере меня оставили одного. Подсадного только что увели. Мурластый мужичонка, говорливое хайло, твердил одно: раскалывайся, раскалывайся, пойдут навстречу, легко отделаешься. Попечительствовал и благодушествовал, до дури напористо предлагал переправить весточку. Я подыгрывал, сбрасывал камешки в его огород — не счесть, наплел про адреса, встречи, запасы и подворотни — давал им работу. Те слушали, слушали, замотались и «утку» отсадили.
К тому часу до известной степени я уже освоился, хмель отчаяния весь слетел. Трезвая горечь владела мною — удел заключенного, которому суждены долгие годы унылой неволи. Если уж попал в зубья молоха, то из них не выпасть. И пощады ждать не от кого. Внутренне я определился и успокоился. Эта ясность принесла ощутимое облегчение, и я уснул.
А наутро понял, что должен делать: не дрожать, не идти на поводу у следствия, а держаться своей позиции и ни при каких обстоятельствах с нее не сходить. Сойдешь, попросишь глоток воды — и погиб. Выбор: или идти до конца и встретить судьбу — свою и по-своему, или — свернуть и вроде спастись, но все равно погибнешь, только прежде распадешься морально.
…Все эти месяцы мы работали практически без выходных. Я гнал встречный паровоз на всех парах. Первого апреля 1987 года, сам не знаю почему, решил прекратить всякую деятельность на десять дней и дать возможность людям отдохнуть. До сих пор затрудняюсь объяснить это неожиданное решение, но так или иначе впервые за несколько лет нас не было на наших торговых местах. По всей видимости, это и привело в действие механизм облавы. Я невольно нажал на спусковой крючок.
Облава началась в пятницу десятого апреля, почти тотчас, как мы в первый раз после перерыва вышли торговать. Около часа понадобилось опера- тивникам для доклада наверх о нашем прибытии и торопливого решения Петровки начать операцию. За десять дней нашего отсутствия чины извелись от неопределенности и явно с облегчением вздохнули, когда мы наконец объявились. Их нетерпение вышло им боком: нас брали с грудами пинеток и шапочек, но без выручки. Если бы арестовали в конце дня, то у нас на руках была бы немалая сумма, которая, несомненно, существенно ухудшила б наше по-ложение.
Повязали на излюбленном нами пятачке, в подземном переходе у трех вок- залов, парни из Сокольнического районного управления. Примелькавшиеся лица топтунов заклубились, облепили, и с прибаутками, гиканьем оперативники рассовали нас по автомобилям и, не заворачивая в отделение, цугом покатили прямиком на Петровку.
Карманы очищены, личные вещи отобраны. Вереница предбанников, тупичков, комнатенок и кабинетов. Конвейер допросов запустили без раскачки. Методично снимают показания, демонстрируют, что фора у них. Но в целом, судя по вопросам, положение не вырисовывалось как безнадежное. Постепенно вошел в роль. И если в момент ареста сердце ухало, будто при погоне, то позже пульс стабилизировался. По посылам, кивкам и прищурам собеседников чутьем определяю, где есть опасность, а где ее нет. Интуитивно, насколько возможно, тяну время, пытаюсь привыкнуть к обстановке, стараюсь не сказать лишнего, успокоиться и дальше действовать осознанно.
В моем активе кое-что есть. Работаем мы по патентам. Денег при нас не нашли. Пинетки в наличии, но материалы куплены законным образом. Вот-вот, с первого мая, вступит в действие закон о кооперативах. Это все наше. Что есть у них?
Впервые внутренне дрогнул, когда, перемещаясь по огромному зданию под конвоем, разглядел на лавках в коридорах десятки наших, свезенных со всего города, — в их глазах страх, оторопь, недоумение. Самого себя до той поры я считал не очень уязвимым, когда следователь глупо угрожал, мне было смешно слушать. Но все они? Взяли более пятидесяти человек. На этажах вдоль стен сидят свои, так или иначе причастные. Каких же беспрецедентных масштабов проводилась операция, чтобы отработать такое множество людей одновременно! Вот тебе и мышки-норушки.
Первый удар колокола, но вида не подаю. А что будет с ними? Самое главное, чтобы они отсюда все вышли. Если бы мне в ту секунду предложили сделку: всех отпускаем, а ты уходишь в лагерь, — я бы согласился не раздумывая. Благо что следователи меня не просчитали и за руку на это не вытянули. Второй удар колокола.
Тем не менее мало-помалу маховик раскручивался: допросы велись поочередно сотрудниками разных подразделений. Какое только милицейское начальство не приходило на меня поглазеть и осведомиться, дознаватели едва успевали вскакивать и вытягиваться. И по тому, как они делали стойку, становилось ясно, что дело принимает нешуточный оборот. В чем загадка? По их меркам, занимались мы мелочевкой, а водят то к начальнику ОБХСС, то к начальнику Петровки. Я уж не говорю о чинах поменьше. Почему такое пристрастное внимание к делу? Почему такие пляски вокруг? Прямо-таки шабаш властных бояр.
Я по-прежнему не чувствовал себя преступником, но от напряжения иногда терял ощущение реальности. И все-таки выдержал этот прессинг.
Реакция наступила ночью, когда меня в два часа отправили в одиночную камеру. Бессонница. Не спала и Петровка. Они еще должны были обобщать материалы обысков и допросов десятков человек. Как наяву представил их лица, когда, собравшись за большим столом, сличив все, что выудили, они на исходе ночи выяснили, что никакого преступления в нашей деятельности просто нет. Реального ничего нет. И сколько-нибудь серьезных денег в результате обысков не обнаружили. Со всех набрали всего около шести тысяч.
Но все очевидней становилось понимание, что эта махина работать вхолостую целый год не могла, права такого не имела. Или они должны были оставить меня в покое раньше, или теперь должны полностью подмять.
Я забылся меж тем, к чему не вернуться, и тем, чего не миновать. Ко мне явилась бабушка Евдокия. Присела молча на край кровати, потом — перекрестила. И реальность, и сон. Не шелохнуться, не двинуться. Нет окружающего. На этом свидании я оставил земные страхи.
Не добившись в пятницу десятого апреля сколько-нибудь существенных успехов, следователи в субботу занялись нашими сырьевыми каналами. После бессонной ночи следственного рвения у оперативников поубавилось, и тональность они сменили. Вчерашние витиеватые словопрения с подходцем издали себя не оправдали.
Без обиняков заявляют в лоб:
— Александр Степанович, бессмысленно сопротивляться. Есть две статьи, по которым мы вас все равно посадим. Во-первых, театр покупал, а затем незаконно списывал ватин. Второе: работая в театре, вы получали зарплату не находясь на рабочем месте, а значит, присваивали государственные деньги. Сумма за год набегает немаленькая, о-го-го. Это много, достаточно, чтобы вас привлечь.
Что они имели в виду? Им было известно, что мы использовали сырье, полученное с помощью Московского областного театра. Они были уверены, что сырье оплачивалось театром по безналичке и позже списывалось, а мы его крали. Они почему-то до ареста не проверили, как на самом деле было дело. Хотя проверить это было несложно.
Для них стало полной неожиданностью, что в секретариате театра лежало официально зарегистрированное мое заявление директору с ходатайством о помощи в приобретении мною на фабрике ватина для индивидуальной трудовой деятельности: «Я люблю свою работу, но в связи с моими крайне низкими заработками распространителя билетов и наличием патента на индивидуально-трудовую деятельность прошу помочь…»
По письму театра я покупал на фабрике ватин на свое имя официально, подтверждая каждый шаг документами. Неожиданностью для ОБХСС был и способ оплаты. Я был частным лицом и, разумеется, не имел счета в банке для безналичных переводов. Наличные деньги фабрике, как неторговой организации, было принимать запрещено. Коридор был заперт с двух сторон, но я нашел способ законного обхода этой ловушки. Я переводил деньги почтовыми переводами. Позже этот прием стал весьма распространенным в среде индивидуалов-предпринимателей. Но тогда это было впервые, что поставило Петровку в довольно глупое положение. Наличие этого письма поразило их: поняли, что я предусмотрел все наперед и просчитал все варианты.
Почему-то для них оказалось неожиданностью и то обстоятельство, что я уже не состоял в штате театра с твердым должностным окладом, а числился рядовым распространителем билетов, получавшим лишь процент от реализации. Таким образом, отпал и второй повод для привлечения меня к суду — за хищение денег в размере зарплаты, так как оклад мой не был определен. Цент- ральный стержень обвинения, вокруг которого строилась вся конструкция, рухнул, и все рассыпалось. Хищений нет.
В понедельник тринадцатого апреля была совершена последняя попытка. Они решили использовать еще один свой шанс и отработать тему взяточничества.
На Петровку привезли директора предприятия, который отходы синтепона отправлял в магазины, заранее меня об этом оповещая, и которому время от времени я оказывал мелкие услуги. Как-то крыло для машины помог достать, а однажды в знак благодарности дал ему пятьдесят рублей. И вот его с трясущимися руками приводят на очную ставку. Мой директор дает показания и про то крыло, и про злосчастные пятьдесят рублей. Следователь аккуратно все это записывает и дежурным тоном обращается ко мне:
— Александр Степанович, вы подтверждаете это?
В ответ, не глядя на дознавателя, громко и запальчиво говорю:
— Да, он забыл, он мне деньги вернул. Одного не понимаю. Вы что, его опоили, что ли? Нормальный человек не может утверждать того, чего не было. Как можно, находясь в здравом уме, наговаривать на себя такое, за что его самого на пять лет посадят? Деньги-то мне он вернул — и вдруг подписывает себе приговор.
Директор молчал-молчал, а когда до него дошло, по-дикому завопил:
— Я этого не говорил! Я знать ничего не знаю. Я этого не подпишу! Как вы смеете? Я болен, верните меня домой. Я коммунист. Я советский человек и буду жаловаться прокурору.
Он так орал на бедолагу следователя, что тот махнул рукой и прекратил очную ставку.
…Первый раз я заметил за собой слежку еще в октябре. В одном из ЖЭКов платил за аренду. Спускаясь по лестнице, столкнулся с молодым ершистым крепышом, ранним боровичком. Спрашивает у меня, как куда-то пройти, и шасть мимо. Эпизод выскочил из головы. Приезжаю на свое место к трем вокзалам, а он уже подпирает столб неподалеку и смотрит узнавающе, с наглецой. Приехали. Гадкое чувство.
На следующее утро осматриваюсь — никого. Еще через день отмечаю возню вокруг. Собственно говоря, ее нельзя было не заметить.
Постоянно в пяти метрах позади двигались парни с серьезными лицами и сумками через плечо, а поодаль медленно ползла машина с антеннами. Все это больше напоминало не скрытое наблюдение, а психическую атаку.
Меня пытался поглотить иной мир, решавший какую-ту свою, враждебную мне, задачу. На хвост сели прочно, их машина заработала без сбоев. Каток надвигался медленно, но не обойти, не обежать. Чтобы вести наружное наблюдение в таких масштабах, нужна санкция высокого уровня. Значит, посадят, как пить дать посадят.
Что мог противопоставить им я, обычный человек, выросший в стране, больше напоминающей казенный дом, а не вольную лужайку с шелковой травушкой-муравушкой?
Все бросить, прикрыть, свернуться улиткой?
Нормальный человек должен был уйти, ведь ничего не держало. Деньги я уже заработал, полмиллиона рублей лежали на сберкнижках у верных друзей. Все у меня было. Жена, ребенок, квартира. Денег море. Любое житейское желание выполнимо. Но что-то и до сих пор до конца мне самому непонятное толкало принять их вызов и продолжить свое дело.
С рациональной точки зрения такое решение — бессмыслица. Не безумие ли заработать лишних сто тысяч и сгинуть в лагере, который представлялся бездной, откуда не бывает возврата? Что же толкало на рискованную игру? Неужели деньги? Конечно, нет. Теперь-то я понимаю, что я просто спасал себя таким образом. Сдаться, бросить свое дело значило уничтожить своими руками самого себя. Если бы я ушел, что бы ждало меня? Когда дух сломлен, все остальное значения уже не имеет.
Мой выбор не был странным, я выбрал для себя меньшее из зол. И этот выбор меня спас, иначе б погиб.
Семейный совет не держали. Жене было очень страшно, но мое не очень настойчивое «может, уйти?» как не слышала. Она, как и я, чувствовала, что уход для меня — погибель. Если «залечь на дно», то уже не подняться никогда.
Существовать под гнетом соглядатаев на первых порах было невыносимо. Потом мы как-то притерпелись. Я добился того, что не только сам, но и те, кто со мной работал, считали, что останавливаться нам уже нельзя. За счет моих огромных эмоциональных затрат люди держались. Мы не хотели быть послушными кроликами с парализованной удавами волей. Нельзя списывать со счетов и упрямство, и просто человеческую злость. В самом деле, не воруем, работаем в поте лица, патенты в порядке. Однако в прежние рамки мы уже не вмещались. Наша деятельность стала весьма заметна. Частное поточное производство и бойкая торговля в столице, да еще в таких масштабах, — это уже слишком. Руководство ОБХСС решило, что мы созрели для отсидки.
Рубикон перейден. Я, как всегда в подобных случаях, стал сам обострять положение. Внешнее давление всегда придает мне новые силы. Не могу сказать, что у меня был какой-то четко разработанный план, я не анализировал, а просто бился изо всех сил и не только не затаился, а под непрерывной слежкой расширил свое дело до огромных в тех условиях масштабов. Все держалось не на учете и контроле, а на воле и азарте. В десятках квартир по всей Москве надомники кроили, шили, красили, прессовали, собирали, паковали, а другие сновали челноками, связывая разношерстных искателей счастья суровой нитью выгоды. Вечный двигатель!
Попытка отправить горстку кустарей в места не столь отдаленные стала одной из самых пристрастных операций московской милиции тех месяцев. Десятки сотрудников, подзадориваемые нашей дерзостью, норовили слепить уголовное дело. Старались профессионально. В обычных разработках, как правило, участвовало всего несколько оперативников, действовавших по довольно стандартной схеме: определяли, на какой фабрике происходили хищения, и отслеживали движение левого товара. В нашем же случае они столкнулись с людьми, действовавшими по неизвестным им принципам и, казалось, по недомыслию идущими прямо к ним в лапы. Нас стали изучать, как изучают в научных целях диковинных насекомых под микроскопом, но я непрерывно расширял дело, и могущественная Петровка, похоже, просто утонула в расследовании.
Следуя шаг в шаг — а действовали мы в открытую, — Петровка стократно могла удостовериться, что не может такое зиждиться на воровстве. Но с инстинктом стаи борзых нас гнали дальше. Почему же им нужны были именно мы? Впечатляющие суммы хищений МВД могло бы теми же силами добыть, вскрывая обычных цеховиков. В конце концов, ответ, видимо, кроется в атмосфере того времени, и скорее всего мы стали фигурами в межведомственной игре. Все заинтересованные лица знали, что грядет закон о кооперативах. Возможно, именно на этом деле неизвестные стратеги хотели заработать авторитет и показать, к чему может привести бесконтрольное развитие кооперативов. Совсем не исключено и другое: кто-то специально создавал взрывную в юридическом плане ситуацию для остановки назревших изменений в хозяйственном законодательстве. Мы стояли на изломе времени, а это очень неуютное место.
Наши активность и дерзость позволили добиться выигрыша во времени. Мы с нетерпением ожидали вступления в действие закона о кооперативах, вот-вот целая эпоха окажется позади.
Напомню, что это были времена, когда по закону считались особо крупными, подводящими под расстрел, суммы, превышающие всего десять тысяч рублей. Так что при обнаружении серьезных денег нас ожидали бы крупные неприятности, против нас действовала бы традиционная в советской правоохранительной практике презумпция виновности. Невозможно доказать, что ты не верблюд, следователю или судье, который имел дело только с верблюдами.
…Огромную роль в нашем спасении сыграла целая цепь невероятных случайностей.
Начнем с того, что накануне дня ареста один приятель попросил взаймы значительную сумму. Поскольку у меня самого таких денег под рукой не оказалось, то я не только отдал всю наличность, которая была в доме, но и взял недостающее у всех, кто что-то имел. Словом, к вечеру девятого апреля ни у кого из наших сколько-нибудь существенных денег не было. Единственный реализатор, в квартире которого сберегалась значительная сумма, по телеграмме выехал к родственникам в Киев в пять утра. К нему, как и к другим, пришли с обыском, но не застали и попасть в квартиру в отсутствие хозяина не смогли.
Наибольшее рвение сыщики проявили при обыске моего жилища. К подъ-езду подогнали автобус для вывоза предполагавшегося к конфискации имущества. Им на диво — обстановка в квартире спартанская: ободранные стулья, ветхий шкаф. Мы жили тогда весьма непритязательно, более чем скромно. Спали на диване, купленном еще пять лет назад в комиссионке и обшитом детским одеялом. Просто ничего на себя я и тогда не тратил, уже было неинтересно.
Спрашивают:
— Где его вещи?
Жена показывает на драную дубленку, в которой только от долгов бегать.
— А в чем он пошел?
— В осеннем пальто.
— У него больше ничего нет?
— Ничего.
В квартире обшарили все углы, ощупали каждую вещь. Намеревались най-ти золото, бриллианты. А ценностей, кроме библиотеки и видеомагнитофона, нет, ничего нет, ни рубля. Вся добыча милиции состояла из моего единственного костюма и скромной шубы жены. Они не могли ни себе, ни руководству объяснить, что же это такое. И я бы на их месте не смог объяснить.
Они погорели, так как видели мир в одной привычной плоскости и подходили ко мне как к обычному дельцу. Бабки есть, значит, обязательно проявится, накупит мебель, антиквариат, золото. И вдруг — ничего. Мои мотивы им были непонятны. А меня всегда привлекали абстрактные цели, на первый взгляд недостижимые, к которым, забыв про все, я и двигался. Я существовал в другом, параллельном, мире, и потому арест прошел для меня как сон.
Утром в понедельник на очередном допросе следователь выложил на стол ватман с цветной схемой, в центре которой красовалась моя фамилия, а от нее к десяткам квадратов, треугольников, окружностей тянулись сплошные и прерывистые стрелки, дуги, линии. Рисунок был настолько сложен, красочен и объемен, что становилось понятным, почему они не проработали всех деталей и погрязли в собственных стереотипах. Они утонули во всем этом и не могли понять, что для меня эта конструкция не путь к обогащению, а нечто иное, нематериальное. Давно замечено, что в «Капитале» Маркса есть много схем и таблиц, но нет основного — самой личности капиталиста. Капитал у Маркса абстрактен, безлик и уже поэтому мертв. Маркс взял моллюска и тридцать лет изучал узор на его раковине, так и не догадавшись, что внутри-то моллюск живой. Он живет там у себя в раковине, и у него есть своя жизнь, свой внутренний мир, свое дело. Материальное всегда движется нематериальным. Вот философия, которую исповедуют не многие.
Для предпринимателя, для практичного человека, прочно стоящего на земле, в этом кроется огромная опасность: хрупкими и уязвимыми становятся и конкретное дело, и личное преуспевание, и семейное благополучие. Но для человека творческого важнейшим является сам процесс, игра, наслаждение от движения, именно не что, а как.
Вечер. Сокамерники затихли. Потекли четвертые сутки — из скольких лет? Вдруг вызывают к следователю. Зачем? Не было бы хуже.
— Принято решение вас освободить.
— Как? Вы шутите.
— Но только в том случае, если вы заплатите налог.
Все свелось к ерунде, они ухватились за это от бессилия. Написал расписку, но до конца не поверил. Быть такого не может, я был убежден, что мне предстоит долгое заключение. Да, мы не воровали. Но отпустить? Немыслимо, все же должны были посадить.
Когда вернулся в камеру, спросил у соседа, могут ли так издеваться.
— Такими вещами здесь не шутят.
Через час стучат в дверь:
— Тот, кто родился в Краснодаре, на выход.
Я не в обиде, что обозначили так. Биографию не изменить, не переиначить. Да и не нужно. Все связано, все свято. Система уже трещала по швам. Вопреки ожиданиям меня выпустили, но уголовное дело не закрыли.
Шагнул за ворота. Это было незабываемо.
Город засыпал: кружил по улицам ветер.
Я представил себе, как совсем недавно пытался вслушиваться через стены в глухой уличный шум. Это было так реально, что я поежился.
…Вышел из машины возле дома. Окруженный безликими, унылыми высот- ками, тускло подсвеченный окнами, Воронцовский парк встречал запахами весны, по тонким ветвям разбегались почки, маленькие, как рисинки. Все вокруг жило весенними надеждами, привычной мерой обыкновенной человеческой радости. Но ты-то уже настроился не видеть и не слышать всего этого! Дуновение ветра для тебя внове, как пища после длительного голода. С тебя содрали кожу. Ободранный, ты зябнешь и ежишься, ты еще полгода будешь приходить в себя, но ты уже новый, заново родившийся и жизнь воспринимаешь по-новому.
Весть о моем освобождении разнеслась мгновенно, и наши стали съезжаться ко мне на квартиру. Мы не расходились до самого утра.
Опасность еще не миновала. Существовала серьезная угроза, которую я никак не мог предотвратить, находясь за решеткой. Обыск на моей квартире не дал результатов еще и потому, что часть сбережений хранилась в другой, снятой специально для этой цели, квартире. Она была выявлена, и в момент ареста ключ от нее был у меня изъят. Это было серьезно, так как там хранились большие деньги нашего резерва. Конечно, я бы от них стоически отказывался, дескать, мало ли кто бывал в этой квартире. Но вряд ли бы этот аргумент они приняли.
После освобождения мне нужно было срочно решить эту задачу. Ключ-то вернули, но был ли там обыск, я не знал. Может, ожидали, когда я приду. Прошло несколько дней. В воскресенье девятнадцатого апреля, соблюдая все меры предосторожности, зашел в квартиру и обнаружил пачки купюр нетронутыми. То, что обыск в ней не произошел, пока я пребывал на Петровке, можно объяснить только чудом. После вздоха облегчения передо мной сразу же встала дилемма: а что же с ними делать. Если я сейчас выйду из квартиры и меня задержат с ними, считай, я пропал и возвращаюсь на Петровку, едва вый- дя на волю. В течение часа я несколько раз примеривался, выходил из квартиры, закрывал двери, шел к лифту и всякий раз не решался в него войти, какая-то сила возвращала меня назад. И вдруг, когда я сидел и раздумывал, раздался громкий звонок в дверь. От неожиданности меня ядром выбросило из кресла.
Бесшумно подкрадываюсь к двери и вижу в глазок крепких мужиков. Потом к окну — там милицейские машины. Попался! Меня выследили, позвонили в управление, и бригада тут как тут.
И тогда я начал судорожно жечь деньги в тазу. Другого выхода просто не было. Получилось так, что я сам себя экспроприировал.
Все же не судьба была мне в тот день снова попасть в тюрьму. Прождал три часа. Вышел из квартиры. Никого. Вышел из подъезда. Машин уже нет. Не дождались. Видимо, поняли, что что-то было, да сплыло.
Много позже, при получении мной выписки из постановления о прекращении уголовного дела «за отсутствием состава преступления», следователь поведал, что на квартиру они приезжали в первый раз еще в день ареста, но сотрудник, взявший ключ, ушел в отгулы на неделю. А в то воскресенье они действительно следили за мной, чтобы войти в квартиру. Терпения не хватило дожидаться, а ломать дверь не решились. Вот и не верь в судьбу. Поневоле станешь фаталистом.
Без раскачки, со следующего дня после освобождения я опять начал работать. Очень тяжело было собрать всех и убедить опять продолжать, хотя уголовное дело было не закрыто. И знакомые, и поставщики, и постовые милиционеры встречали меня, как встречают ожившего покойника. Где мытьем, где катаньем, но дело воскресало. Подоспел и закон о кооперативах. Он начал действовать с первого мая. За мной продолжали методично следить до позднего вечера последнего апрельского дня. По обыкновению, наружка сопровождала меня до подъезда дома. В тот момент, когда я привычно помахал им на прощание рукой, в машине сопровождения вдруг включили дальний свет, ослепивший меня, и, резко, с визгом развернувшись, уехали. Тоже попрощались.
(Окончание следует.)